Николай Николаевич Колодин
Времена не выбирают. Книга 1. Туманное далеко
Не стану повторять сказанное, но отмечу, что в отношении экстрасенсорных возможностей Вера Андреевна просто подыгрывала себе. Артистка та еще. Я её знал совсем молодой, когда они с мужем, моим одногруппником Лешей Паршиным, жили в селе Великом и работали в местном детском доме. Бывал у них в гостях не раз, и водочку пили, и песни пели, и анекдоты травили – все, как у всех.
Но уже тогда Веру отличала неуемная тяга к новому вообще и к науке в частности. Именно тогда началась их совместная работа с Г.Г. Мельниченко, вузовским преподавателем и сельской учительницей. И знаю точно, что огромную черновую работу по поиску требуемых материалов, обработке и перепечатке их на пишущей машинке выполнял Леша. Убежден, что, пожелай он, также защитил бы кандидатскую диссертацию. Но он тянул воз жены, и ему этого хватало.
Её отпевали в только что возобновившем службы храме Николы Мокрого, что прямо напротив третьего (основного) общежития пединститута, может, поэтому народу собралось много. На похороны к бабе Вере пришли все знавшие и любившие её. Давно не видели кладбищенские копари столько плачущих людей. Ей было 65 лет.
Носок не в мысок
Другой серьезной проблемой, во всяком случае, для меня, стал факультатив по внешкольной работе. Не надо думать, что это нечто вроде художественной самодеятельности. По окончании семестра следовал зачет, не сдав который мы не допускались до экзаменов. Это была катастрофа! Не буду говорить за всех, но лично для меня крайне важно было не только подойти к экзаменам с полным набором зачетов, но и сдать их с гарантией получения стипендии. Пусть это 220 рублей, но ведь рублей!
И вот в начале учебного года нам предлагают распределиться по группам факультатива. Их, если не ошибаюсь, было четыре: танцевальная, пионерская работа, художественное чтение и мягкая игрушка. Я принялся уговаривать Стасика Алюхина идти в танцевальный кружок. Какая-никакая польза, девчонок легче «закадрить», закружив голову в вальсе. Стасик с доводами соглашался полностью, но сомневался в физических способностях. У него имелся приобретеннный при рождении дефект неполного сгибания колен, так и ходил на полусогнутых хоть быстро, хоть тихо. Нисколько не сомневаясь в своих способностях (все же по танцам бегал лет с четырнадцати), я всячески уговаривал его и уговорил.
Занятия проводила во Дворце пионеров руководитель местной танцевальной студии. Из двух групп (вместе с литераторами), желающих приобщиться к Терпсихоре, набралось порядочно. Составили список, определили старшего и начали заниматься. Нас поставили в круг и заставили идти, чуть подпрыгивая, гуськом друг за другом, выполняя команды:
– Вытянуть правую ножку. Носочек – в мысочек. Понятно? Так. Теперь тянем ножку левую… Стоп, стоп…
И ко мне:
– Почему спину не выпрямите?
– Попробую.
– Пробуйте.
Хлопок в ладоши, и пошли, но ненадолго. Остановка, и она опять направляется ко мне.
– Что-то нога у вас получается корявая какая-то… Пробуйте… Так пошли… Стоп. Что еще? – обращается она ко мне.
– Вместе ногу и спину не могу, только по отдельности.
– И не полностью, – усмехнулась она.
Надо сказать, что при поступлении в институт сил физических я на стройке поднабрался, а фигуры не выправил. Именно это она и увидела, потому что скомандовала:
– Хорошо, тяни максимально ногу.
Я вытянул. Достал гарцующего впереди Алика Василевского. Тот засбоил и завалился назад. На меня. Я не устоял и рухнул, подмяв под себя танцующую сзади хрупкую литераторшу.
Грохот. Хохот. Шипенье Алика, не площадная, но брань литераторши, и я меж двух вполне приличных, вероятно, танцоров, улегшихся на паркете. Преподавательница устремилась к нам:
– Выйди из круга и посиди на скамье у стены.
Так и просидел до конца занятий. Когда ребята потянулись в раздевалку, она подошла ко мне.
– Вот что, молодой человек. Можешь петь, можешь читать со сцены, можешь, наверное, показывать фокусы, но не танцевать. Ну, не дано тебе. Не мучайся и выбери другой кружок…
Потрясение и удивление. Ведь до того у себя в Чертовой лапе слыл первым плясуном и танцором. Я перегулял там на всех свадьбах и проводах в армию. Приглашали охотно за безотказность, веселость и голос. Я пел от души, песен знал множество самого разного пошиба и жанра, поэтому на всех местных торжествах был признанным запевалой, который ведет нестройный хор подвыпивших гостей и хозяев. Но, кроме умения петь и пить, высоко ценились мои плясовые возможности. И уже после пары-тройки рюмок обычно начинали просить:
– Сбацай цыганочку с выходом.
Я бацал, а чечетку отбивал, как от зубов. Тогда без чечетки никуда, и мы, пацаны, не могли просто стоять, обязательно отбивали ритм на «раз-два». Сейчас вместо привычной «чечетки» употребляется модное слово «степ», но прежней массовой погруженности в него нет и, наверное, не будет. У каждого времени свои песни и свои танцы…
И вдруг облом. Тем более неожиданный, что Стасик с негнущимися коленями остался.
Опять же, легко сказать, выбери другой кружок. Из чего выбирать? С Алюхиным по дороге домой стали разбирать варианты. Пионерской жизнью я досыта наелся в пионерских лагерях. Мягкая игрушка – вообще не вариант для мужика. Что в остатке? Выразительное чтение.
Через неделю явился в кружок. Элегантная, древняя до невозможности актриса обрадовалась мне, как родному сыну:
– У нас как раз мужчины не хватает.
Она ставила с занимающимися выразительным чтением спектакль-сказку. Мне роль досталась, как последнему, без слов. Роль волка. Я по команде режиссера время от времени выл. Старался. Выл так, что актриса все время говорила:
– Какой темперамент! Нет, вы определенно уже занимались в драматургии.
Зачет я получил со словами:
– Если б можно, поставила отлично.
Старой школы человек
Из предметов, которыми занимался с удовольствием, были история древнего мира и археология. Профессор Алексей Степанович Башкиров – истинный представитель интеллигенции старого, дореволюционного, поколения. Их, не выбитых революционными вихрями, и тогда-то оставалось немного, а ныне, пожалуй, нет вовсе. Человек уникальный. Равного ему больше мне не встречалось ни в нашем вузе, ни в каком-либо ином.
Достаточно сказать, что в 1913 году он окончил одновременно исторический факультет Петербургского университета и Петербургский историко-археологический институт. Причем настолько успешно, что сразу определился научным сотрудником Русского историко-археологического института в Константинополе. Это случилось незадолго до начала первой мировой войны. Когда военные действия развернулись по всем фронтам, его интернировали, лишив возможности возвращения на Родину.
– Прискорбно, но не смертельно, – говорил он по этому поводу. – Гораздо важнее, что я мог заниматься наукой и по заданию института только в 1915-1916 годах поработал во Франции, Италии, ряде других европейских государств и в особо почитаемой мною Греции…
– Греция, юные друзья мои, – не просто древнейшее государство с древнейшей и высочайшей культурой, Греция еще и археологический рай, где, куда ни шагни, – материальные следы истории…
На этих словах он обычно замирал, погружаясь в далекое уже прошлое своей молодости и первых шагов в большой науке.
Домой в Россию смог возвратиться только после революции и первоначально в 1918 году в качестве доцента Самарского государственного университета и пединститута одновременно. Кстати, такая работа в двух вузах будет ему сопутствовать постоянно.
Еще в 1945 году он (по совместительству) – профессор, заведующий кафедрой всеобщей истории Ярославского государственного педагогического института, а с сентября 1953 года – штатный профессор, заведующий кафедрой всеобщей истории.
Автор 50 научных публикаций по античности и средневековью, подготовивший пять кандидатов наук. При этом оставался человеком чрезвычайно скромным и чуждым обычной в научных кругах околонаучной суеты. За всю долгую жизнь удостоился лишь медали «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны», которую получили все, кто не умер и дожил до победы.
Он преподавал историю древнего мира и археологию. Лекция могла начаться совершенно неожиданно. Вот он входит в нашу восьмую аудиторию и, еще не подойдя к кафедре, вдруг начинает смеяться. Мы в недоумении. Он поясняет:
– Сегодня, кажется, не поел, забыл.
Очень необычный человек. Он мог подойти в коридоре и спросить:
– Деньги нужны?
А кому в студенческие годы они были не нужны? Начинаешь мяться, неудобно, профессор все-таки:
– Да как сказать…
– Никак, – обрывает он, сует ассигнацию в руку, быстро отходя, словно опасаясь, что его догонят и деньги вернут. Но никто не догонял. Когда худощавая фигура седовласого профессора исчезала за дверью кафедры, посмотришь в кулак и увидишь 25 рублей одной бумажкой. Сумасшедшие деньги, ведь стипендия на первом курсе была всего 220 рублей, а обед в студенческой столовой от сорока копеек. Долги не запоминал или не помнил, не знаю, но назад не брал, объясняя примерно так:
– Да вы что, хотите обидеть старого профессора? Да у меня в двух вузах зарплата больше восьмисот рублей…
Кстати, официальная зарплата первого секретаря обкома партии составляла 450 рублей. Возразить трудно, да и не слишком хотелось, но и не отдать грешно. Хотя находились отпетые, что пользовались добротой профессора часто, но не возвращали никогда.
Слушали его в полной тишине, ибо любая лекция являлась сгустком интереснейших воспоминаний и своеобразным путеводителем по археологическим памятникам Европы и Крыма.
О том, как он принимал экзамены, стоит сказать отдельно. Для него оценка ниже «отлично» являлась сущим наказанием. Он краснел, говоря:
– Простите, но больше чем «хорошо» поставить не могу.
Что касается оценки «удовлетворительно», то на моей памяти она случилась только однажды. В параллельной группе «литераторов» училась Таня Озеркова, девушка симпатичная, а может, даже и красивая, такая вся беленькая и пушистая. Блондинка в полном смысле принятого ныне определения. Родом – перекопская, проживавшая «у черта на куличках», в казармах Петропавловского парка. Из самой что ни на есть рабочей семьи, но с гонором сногсшибательным, более всего мечтавшая о карьере актрисы, считавшая институт досадной, но необходимой ступенью к вершинам всеобщего признания и поклонения. Получилось так, что экзамен по истории древнего мира она сдавала вместе с нашей группой. «Поплыла» на первом же вопросе, но кое-как доплыла до второго и стала «тонуть». Бедный Алексей Степанович, прямо-таки измучился, подкидывая ей спасательные круги в виде простейших подсказок. Последней из них была такая: «Самый распространенный в Европе музыкальный инструмент с древнейшх времен до средневековья?» Таня погрузилась в глубокое раздумье, из глубин которого ничего не выплывало. Она старательно морщила лобик, поднимала глаза к потолку, вздыхала глубоко и страстно, пока кто-то из ребят не выдержал и громко прошептал: «Лютня». Она обрадовано повторила: «Люхня».
Мы тихонько лопались от смеха. Алексей Степанович даже задохнулся от возмущения и растерянности:
– Ну, знаете ли, это уж ни в какие рамки. Как хотите, но больше трех поставить вам не могу, – и с тем протянул зачетку.
Надо знать Алексея Степановича, всегда уделявшего особое внимание терминологии, чтобы понять глубину его обиды. Он, помнится, не раз на лекциях подчеркивал, что нет слова «стадион», есть «стадион».
Я уже говорил об особой привязанности его к Крыму, где он постоянно искал и находил корни, связующие полуостров с древней Элладой. И наших ребят он возил в Крым на раскопки, которые не прекращал, кажется, до конца дней своих. В первый же приезд он брал с собой пару парней и вел их в ближайший совхоз, где на свои деньги покупал ведро, а то и два сухого настоящего виноградного вина. И у костра до глубокой ночи продолжалось чаепитие, где виночерпием выступал профессор. Он сам по состоянию здоровья (к тому времени перенес операцию по поводу рака горла) пить не мог, но сидел с молодыми до утра. Они на равных делились воспоминаниями, стихами, песнями…
Я не ездил, поскольку летом требовалось заработать, а в экспедиции трудились фактически без оплаты, за еду и вино, и то последнее за счет профессора. Но жалею несказанно.
Алексей Степанович умер первого января 1963 года, хоть на один день да заглянув в новый год.
Нина и Инна
Приближалась первая экзаменационная сессия. Мне бы засесть за учебники, мне бы хоть чуток попереживать. Ни того, ни другого.
Почему-то сразу окунулся с головой в общественную работу, началом которой стало красивое в золоте приглашение: «Тов. Колодин. Ярославский горком ВЛКСМ приглашает Вас принять участие в работе ХIХ городской комсомольской конференции. Начало работы в 10 часов 4 декабря 1959 года». Сказать, что я удивился, мало. Едва год прошел, как в комсомол приняли, да и вступил-то, чтобы билеты на танцы получать. Кто меня рекомендовал, не знаю. Конечно, пошел. Оказалось, еще троих, таких же «способных», пригласили для выпуска по ходу работы конференции стенной газеты. Нам выделили отдельную комнату с бумагой, красками и карандашами. Приносили тексты выступлений, доклад первого секретаря ГК ВЛКСМ. Из всего этого мы делали газету. Получилось нечто на нескольких листах с текстом, стихами, эпиграммами, шаржами. В перерыв мы вывесили её и затем наблюдали за реакцией. Газета понравилась. Но с продолжения конференции ушли, чтобы отметить событие за стаканом портвейна.
Была еще одна причина отвлечения от учебы. Одолела страсть к сочинительству. Вперемежку с робкими стихотворными опытами вел какие-то дневниковые записи, к сожалению, несохранившиеся. И самым посещаемым кабинетом в институте стала редакция газеты «За педагогические кадры».
Первая публикация – стихи в новогоднем номере. Конечно же, слабые. Что-то вроде «Новый год для меня – это снег за окном, что искрится, маня изумрудным огнем». Но ведь опубликованные!
На первом же курсе состоялось мое появление в областной прессе. Как сейчас, помню нашу аудиторию на втором этаже основного здания по ул. Салтыкова-Щедрина. Здесь проходили все наши лекции, все собрания и дискуссии, обсуждения, зачастую длившиеся до полуночи. Одна из первых таких дискуссий состоялась вскоре после возвращения с сельхозработ. Полевые работы и бытовые неурядицы сплотили нас, выявили симпатии и антипатии, потому первая дискуссия получилась бурной и сумбурной.
Результатом её стал очерк «Разговор о счастье»:
«Дискуссия затягивалась. Было уже около десяти вечера, а спор все разгорался. Каждому хотелось доказать правоту своих взглядов на счастье… Нина Желтухина, видимо, не собиралась выступать. Она смотрела на нас своими теплыми внимательными глазами и думала. Но выступать пришлось. Её возмутила предложенная одной девушкой формулировка счастья как удовлетворение своих потребностей прежде всего. Нина сказала:
– Для меня великое счастье – работа с детьми. Я не вижу его вне института, вне своей профессии.
…Война прошлась по детским годам жизни девочки тяжелым кованым сапогом. Погиб под Брянском отец. В труднейших условиях прифронтовой жизни семья потеряла еще двоих: бабушку и маленькую сестренку. И в послевоенные годы не просыхали от слез глаза матери. Для Нины же единственным светлым лучом стала школа, холодная, в полуразрушенном здании, без чернил и бумаги. И всё же дорогая, как второй дом.
Бывает так, что на одного наваливается вдруг столько бед, что, кажется, и не вынести их слабым человеческим плечам. Гнется человек, но не падает, выстаивает. В 1949 году утонул, купаясь, маленький братишка Нины. Отупевшую от горя девочку затянула в свои сети богомольная старуха-соседка. Крест и «святые книги» закрыли от неё веселые огни пионерских костров.
И снова школа протянула своей воспитаннице руку помощи. Можно себе представить, сколько сил приложил для этого молодой преподаватель литературы Юлий Анатольевич, о котором Нина до сих пор вспоминает с глубоким волнением. Тогда-то появилось у неё впервые желание стать педагогом.
Но впереди уже ждали новые испытания. На вступительных экзаменах в институт её постигла неудача. И началась для девушки новая жизнь, но не в институтской аудитории, как того хотелось, а в цехе завода. Не отличные оценки, а возрастающие проценты перевыполнения плана записывали трудовые дни в «зачетную» книжку её жизни.
А решение стать учителем не ослабевало. И нынче она стала студенткой.
Тихо и незаметно вошла она в нашу группу. Едва ли кто из нас в первые дни обратил на неё внимание. Она не торопилась громко высказать свои мысли, чаще внимательно и доброжелательно выслушивала других, на шутки отвечала доброй улыбкой. Но когда она говорила, затихали все вчерашние десятиклассники, да и нас, пришедших в институт с производства, поражали честность и трезвость её суждений, глубина мысли.
Первые дни нам давались нелегко. Многое забылось, приходилось повторять заново. Чаще всех Нина задавала вопросы преподавателям. Дольше других засиживалась над книгами. И вот результат – первая сессия сдана без троек. Вся наша группа очень рада за Нину. Мы-то хорошо знаем, что человек, прошедший трудный путь к своей цели, знает, для чего живет.
А Нина… Нина действительно очень счастлива.»
Н.Колодин, студент первого курса историко-филологического факультета пединститута».
Очерк, конечно, не ахти, но автору всего восемнадцать.
А «теплые глаза» Нины Желтухиной долго икались мне в насмешках ребят. Но ей самой очень понравилось, и она тогда же подарила мне свою фотокарточку с трогательной подписью.
В дальнейшей жизни ей повезло меньше. На последнем курсе вышла замуж за паренька с факультета физического воспитания. Наш выпуск тогда в экспериментальном порядке не получил дипломов, их предполагалось выдать через год при хорошей характеристике из школы. Муж Нины не предоставил такой рекомендации и диплома. Не получил, Слава Богу, что не сел за решетку: ведь причина – доказанная его интимная связь со школьницей.
Нина простила, он не оценил, пил, бил… Так и разошлись. Детей воспитывала одна…
Очерк писался долго, места занял много: где-то больше десяти страниц убористого рукописного текста. Не уверенный в себе, пришел в редакцию газеты «Юность», располагавшуюся по улице Свободы, напротив нынешнего торгового центра «Меркурий». Там в отделе учащейся молодежи меня встретила маленькая симпатичная сотрудница Инна Копылова. Очень милая, общительная и деловая. На всё про всё выделила мне не более пяти минут. Страницы мои остались на её письменном столе, и я с трепетом в душе стал ждать появления материала на страницах областной, очень почитаемой и читаемой в студенческой среде газеты.
Его опубликовали зимой 1960 года, сразу после зимних студенческих каникул. Двойственное чувство вызвала первая публикация. С одной стороны, приятно увидеть свою фамилию, принимать поздравления сокурсников, особенно женской части, но с другой – материал сокращен до предела и, как я уверен, значительно проиграл из-за того в главном – не передал романтики наших настроений. Но это все же первая публикация, и она, как первая любовь, дорога не за что-то конкретное, а за то, что первая.
С Инной Копыловой мы потом в жизни контактировали не однажды, особенно часто в последние годы, собираясь вместе с другими ветеранами то на юбилее, то на похоронах. И думается, она никак не связывает меня с тем очерком, да и вообще вряд ли помнит его. Однако я-то помню все очень хорошо и благодарен ей за поддержку в первых шагах на журналистской ниве.
Инна – человек чрезвычайно интересный, она любит вспоминать, что в свое время её обменяли на самую дорогую советскую автомашину «Волга». В пору не до конца «развитого социализма», а точнее социализма «недоразвитого», редакторы двух областных газет «Северный рабочий» и «Юность» заключили необычную сделку: «северяне» отдавали «молодежке» новенькую «Волгу», а взамен забирали журналистку «Юности». Чувствуете, какую ценность представляла хрупкая Инночка! Сама она в результате перехода в деньгах даже теряла, по крайней мере, вначале: из заведующей отделом стала рядовым литсотрудником. Почему согласилась? Хотелось попробовать себя в других, более «взрослых» темах. Это никогда не утоляемое любопытство, стремление постичь жизнь еще в одном неведомом проявлении всегда сопутствовали ей, они же и в журналистику привели её, хотя в раннем детстве и даже девичестве ничто не предсказывало столь публичной профессии. Сохранилась фотография, на которой мама Лидия Самойлова во время учебы в Даниловском педучилище с обнаженными плечами и задорной стрижкой волнистых волос. На другом снимке Константин Копылов, молодой агроном и баянист, с которым Лидия семь раз переезжала из района в район. Почти на всех сохранившихся снимках он если не у трактора, то обязательно с баяном в руках. Итак, мама – сельский учитель, папа – агроном, а она…
Учиться захотела в Московском университете, где на «журфаке» конкурс составил 26 человек на место, а если прибавить «льготников» из числа ветеранов Великой Отечественной, которые шли вне конкурса, то шансов вообще не оставалось. Она решила не рисковать и поступила на отделение славянских языков филологического факультета, что, кстати, потом весьма помогало материально, в свободное время занималась техническим переводом, неплохо на том зарабатывая.
Вся жизнь её – постоянное движение и вечные дороги… В «Северном рабочем» судьба свела её с высоким парнем в очках Олегом Коротаевым. Талантливый и остроумный, он рано заболел, потерял работоспособность, и вся тяжесть семейных забот полностью легла на хрупкие плечики маленькой женщины и большой журналистки Инны Копыловой… Олег умер 2 мая 2005, она пережила его без малого на десять лет.
Судьба свела Нину и Инну в самом начале их пути.
«Выключатель»
Как ни тяжелы всегда для меня похороны, как ни сторонился я их, вдруг пришлось принять участие. Наш преподаватель и директор института Александр Степанович Гвоздарев скоропостижно скончался 13 мая 1960 года. Помню, смерть его вызвала множество слухов, в большинстве сходившихся на том, что «сам себя укатал директорством». И действительно, он и полугода не проработал на высокой должности. Хотел ли он быть директором? Вопрос. Могли и попросить товарищи из областного комитета партии. А кто уж точно никогда не смог бы партии отказать, так это он.
Его хоронили жарким майским днем. По традиции тех лет, гроб с телом покойного водрузили в покрытый красной материей кузов грузовика, за которым следовали оркестр, процессия с многочисленными венками, студенты с преподавателями и просто любопытные горожане. Только колонна с венками составила добрые сотни две метров. Процессия же в целом протянулась от института до площади Труда.
Таким ныне совершенно неведомым образом, неспешно следуя за машиной под траурные марши оркестра, колонна двигалась до самого Леонтьевского кладбища. А это Угличское шоссе и практически конец улицы Свободы. Но одно дело просто следовать, другое – нести венок. Нам со Стасиком Алюхиным достался какой-то дорогой, громоздкий и очень тяжелый. И это ведь не первомайский транспарант, который, скатав, можно было сунуть куда-нибудь за забор, как мы обычно и делали, избавляясь от навязанной нагрузки. Ритуальный символ – совсем иное дело: венок, он и за забором венок. Так и шли мы, изнывая от груза, жары, неспешного продвижения… Изнемогли до предела и непосредственно с траурной церемонии на кладбище сбежали. Да простит нас Андрей Степанович!
А вскоре в институте стали примечать невысокого седовласого мужчину в темно-синем коверкотовом костюме, вроде бы вполне солидного, но занятого, в общем-то, делом чепуховым: ходил по коридорам и гасил свет в аудиториях. Как-то, когда мы курили на лестничной площадке, также молча и деловито погасил свет на лестнице. Кто такой, откуда взялся, никто объяснить не мог. Но обозначить как-то надо, и стали мы меж собой называть его «Выключатель». Оказался же никакой не выключатель и даже не технический работник, а новый наш директор.
Мне довелось под его началом не только закончить вуз, но и поработать какое-то время. Новый ректор Павел Нилович Пилатов, типичный представитель так называемой «красной профессуры», родом из бедной крестьянской семьи. Однако сумел осилить Балашовский педагогический техникум и в 1930 году возвратился на родину дипломированным специалистом. Это сколько же ему было? 21 год! В декабре 1960 года П.Н.Пилатов, к тому времени автор трех монографий и около полутора десятков научных работ, приглашается к руководству ЯГПИ.
Сразу взялся за улучшение учебно-воспитательной работы, укрепление материальной базы института и повышение дисциплины в коллективе. Только выключателями не ограничился. Лично проверял ход занятий. И к нам в восьмую аудиторию захаживал, с нами рядом сиживал, но все больше молчком, и мы толком даже не знали цели таких таинственных посещений, впрочем, как, полагаю, не знали этого и сами преподаватели.
Тогда же выступил за снижение количества аудиторных часов ради повышения качества лекций. Не помню снижения часов. Как были три пары, так и остались. И четвертые поставили бы, да время не позволяло, мы начинали занятия с 14 часов, с перерывами заканчивали за восемь вечера. Но помню резкое повышение требовательности к посещаемости лекций. На каждой паре староста сдавал преподавателю список отсутствующих. И уж тогда на семинаре берегись!
Еще об одной новации времен Павла Ниловича. СССР в это время оказывал помощь развивающимся странам, в том числе и педагогами. С этой целью в институте создали несколько отделений, где второй специальностью стал иностранный язык. Коснулся он и нашего факультета, нашего даже в первую очередь. Аборигены Африки, Азии и латинской Америки все чаще стали приезжать на учебу в нашу страну, а кто научит их русскому языку, кто донесет до них свет марксистско-ленинского учения? Конечно же, выпускники истфила.
И вот как-то осенью к нам в аудиторию пожаловала заведующая отделом кадров Вера Васильевна Аполлонская, а при ней гражданин в штатском. Тот всё больше смотрел на нас, как на недоумков, но молчал, хоть и морщился. А Вера Васильевна пела, да еще как:
– Нам оказано огромное доверие представлять нашу великую страну в дальнем зарубежье…
– В каком же качестве? – загалдела аудитория. – И как это будет оплачиваться…
Шум поднялся невероятный. Но Вера Васильевна сумела ответить на все вопросы и так заинтриговала нас, что на предложение, кто хотел бы дополнительно заняться ускоренным изучением иностранного языка, руку подняли все, кроме Вали Зиновьева. Он понимал: слепых там не ждут.
Понять наш энтузиазм нетрудно, если учесть: в то время закрытость страны была такой, что никто из нас ни разу не видел ни одного живого иностранца. В кино и то редко. Иностранные фильмы еще не пробили дорогу на советский экран, разве что индийские. Но какая это заграница, если нищета и убогость вполне сравнима с нашей!
Между тем Вера Васильевна прошла по рядам и вручила каждому по два экземпляра анкеты, которую предстояло заполнить и сдать в отдел кадров. Анкета состояла из такого количества вопросов, что мелким шрифтом не уместилась на четырех страницах.
Рассказывают, что знаменитый академик А.Ф.Кони, известный своей смелостью и нелюбовью к новому режиму, в аналогичной анкете на вопрос, как вы относитесь к советской власти, написал: «С удивлением». Но то было после революции, а тут сорок лет спустя. И потому советская власть не могла меня ни удивить, ни тем более поразить, ибо почиталась мною, как мать родная. Но так же, как и академик, я с удивлением читал такие, например, вопросы анкеты:
– Служили ли Вы или Ваши родственники в белой армии?
– Находились ли Вы или Ваши родственники в оккупации в годы Великой Отечественной войны?
– Имеются ли у вас родственники за границей?
Дома я долго мучился с ответами, но, будучи чист душой и помыслами, добросовестно ответил на все вопросы. В каморке у Веры Васильевны никого не было, и я, пользуясь её благорасположением, не преминул спросить о своих шансах на заграничную командировку.
– Ты, Коля, учи немецкий как следует, а уж я постараюсь помочь тебе в первую очередь.
Постаралась, но не смогла.
– Что же ты не сказал мне, что у тебя отец пропал без вести, – не без обиды упрекнула она меня при встрече.
– Так ведь другого-то варианта нет.
– Вот то-то и оно …
Так и осталась для меня заграница сладким миражом…
Что же касается Павла Ниловича, то его освободили от обязанностей ректора по личной просьбе в октябре 1966 года. Научную и преподавательскую деятельность он продолжил на кафедре экономической географии, а в апреле 1977 года ушел из института совсем.
Соприкосновение
В родную вузовскую многотиражку я пришел в самом начале учебы. Ответственным секретарем работал в ней аспирант кафедры психологии Алик Филиппов (позднее ректор одного из педагогических вузов и известный ученый). Кто был редактором (а они тогда функционировали на общественных началах и утверждались партийным бюро), не знаю. Но помню, что за центральным столом частенько восседал завкафедрой психологии седовласый, энергичный профессор Василий Степанович Филатов.
Первое мое знакомство с ним состоялось в актовом зале института, что в здании на Которосльной набережной, которое все мы именовали просто «семинарка». Там он нас, первокурсников, приветствовал еще в должности директора института. Речь была краткой и веселой. Так, говоря о себе, отрекомендовался следующим образом: «Я не только и не столько директор, сколько преподаватель, и буду у вас вести психологию. Не пугайтесь, психолог не от слова «псих»…
Вспоминается еще один юмористический эпизод. Я каким-то образом приглянулся ему, и он нет-нет, да и заговаривал со мной не по теме, а просто так, «за жизнь». И вот как-то спрашивает меня, не очень уж грамотного, только что пришедшего со стройки первокурсника, возжелавшего стать собственным корреспондентом вузовской многотиражки:
– Ну, как бы вы, Николай, стали описывать меня?
Я говорю:
– Седоволосый, умудренный жизненным опытом, удивляющий своими очень красивыми белоснежными зубами.
И чего дались мне его зубы, промолчать бы, так нет. Он же чуть из кресла не вывалился от смеха:
– Да мне свои зубы беляки выбили еще в 19-ом. Это протезы. Ну, ты юморист.
Однако с тех пор еще больше благоволил мне…
Позже из собственных его воспоминаний и прочитанных, где придется, отрывков, многое узнал о нём. Биография вполне обычная. Родился в крестьянской семье. Окончив начальное училище, экстерном сдал экзамены и добился звания народного учителя. Проучительствовав два года, поступил на медицинский факультет Казанского университета. Почему именно на медицинский, спрашивал я. Он ответить не мог или не захотел. Но в будущей профессии психолога это пригодилось. Из университета по студенческой мобилизации направился в Красную Армию.