Даниил Юлианов
Слишком живые звёзды 2
Ты и вправду считаешь, знание того, что меня изнасиловали, всё бы изменило? Сделало бы тебя мужчиной? Или хотя бы пристегнуло язык к нёбу? Ты думаешь, от этого знания пропало бы твоё легкомыслие?
Женя сделал маленький, неуверенный шаг к выходу. Его силуэт чётко просматривался снаружи, но он об этом даже не подумал. Как и о направленных на него взглядах красноволосых мужчин. Серые глаза и осипший от плача голос – только они сейчас занимали вселенную.
– Я думал, ты просто мне врёшь, потому что… потому что… – Давай, скажи это. Ты давно знаешь правду, вот только боишься вытащить её на поверхность, зарываешь поглубже. Давай, произнеси эти слова, если хочешь быть честным. – Я боялся, что ты меня разлюбишь. Боялся, что ты всё-таки поняла, что больше меня не любишь, что это была глупость, что это была…ошибка. Твоя самая большая ошибка.
– Ясно, – теперь голос Кати слился с реальностью воедино. С каждым морганием, с каждым наступлением темноты он становился громче, чётче. – Ты хочешь, чтобы тебя любили, потому что никогда не чувствовал подобного. Тебе не так важно отдавать, ты жаждешь получать, забирать. И твоя мама… Ты влюбился во взрослую женщину лишь потому, что родная мама…
– ЗАТКНИСЬ! – Пальцы вцепились в жёлтый поручень! – ЗАТКНСИЬ, ПРОШУ ТЕБЯ, ЗАМОЛЧИ! НЕ ГОВОРИ НИЧЕГО О МОЕЙ МАТЕРИ!
– Да никто и не говорил, сладенький. – В салон автобуса вошёл высокий мужчина, с красными волосами на голове, в великоватой ему тёмно-зелёной куртке и с чем-то очень похожим на пистолет в левой руке – в глазах Жени предметы теряли свои контуры. Силуэт мужчины приближался, и вместе с тем его голос становился громче. – Никто не говорит о твоей матери. Сейчас мы просто дружно выйдем на улицу и подышим свежим воздухом. Как тебе идея?
Женя посмотрел на бледный овал, верхушка которого кричала ярко-красным цветом, и попытался из себя что-то выдавить, но не смог. Похоже, только одни серые глаза могли разбудить в нём силы. Он почувствовал, как чужие пальцы заскользили меж его собственных, как чужая ладонь сжала его собственную, как он сам позволил вести себя к выходу из автобуса.
И когда тьма почти полностью окутала мир, когда из тела, казалось, вытекла вся кровь, Женя подумал, что всё будет хорошо. Конечно. Всё будет хорошо.
Они же не в сценарии фильма ужасов.
И не в книге сумасшедшего писателя.
* * *
Часы, висящие на стене, прямо над закрытой дверью, обоими стрелками показывали на 12. Полночь. Они здесь уже около двух часов и неизвестно, сколько просидят ещё. Вспоминая салон автобуса, вытаскивая наружу те осколки памяти, что не вышибло из черепа, Женя с каждой минутой прикладывал всё больше усилий, чтобы продолжать говорить. Он с лёгкостью возвращался в тот день, помнил каждую деталь, но не сомневался, что они скоро выветрятся из головы, и был этому только рад. Но вот глаза Кати, палящие гневом и подсвеченные молнией, Женя не забудет никогда. То был последний раз, когда он видел её глаза открытыми.
– Тут, в принципе, больше нечего рассказывать. Я ещё не успел выйти из автобуса, сразу же появились вы. Дальше вы-то всё знаете.
– Знаю, но я хочу услышать произошедшее от тебя, что ты увидел. Ведь только ты в тот момент разговаривал с «Катей».
Женя плотно сжал губы, желая одного – как можно быстрее закончить разговор и подняться наверх (посмотреть на «Спящую красавицу»). Он чувствовал, что весь обтекает потом, понимал, что жутко температурит, что ему следует убраться отсюда, принять аспирин и улечься в кровать, попытавшись уснуть хоть на пару минут. Но сна не будет, нет конечно, будут только кошмары, утопающие в серых, широко раскрытых глазах. Женя понимал, что вряд ли сегодня заснёт, поэтому не хотел проводить остаток ночи в одиночестве. Всегда, когда остаёшься наедине с собой, появляется риск столкнуться с правдой. С ужасной, омерзительной правдой.
– Я уже почти всё рассказал, – Женя обнял себя, словно начал мёрзнуть, – но у меня такое чувство, будто я что-то скрываю. Не специально, может, я даже забыл какую-то важную деталь.
– Возможно, ты до неё ещё не дошёл.
– Нет, я её пропустил, это точно. Что-то связанное с Катей, что-то серое, красивое. Что-то похожее на…
* * *
…серебряную металлическую луну, какой не бывает на небе. Проходя мимо кресел, шагая к выходу из автобуса и ведомый красноволосым мужчиной, Женя смотрел на то, что принадлежало Кате, но находилось не у неё. Двое мужчин вытаскивали из внедорожника тела женщин, и один из них обмотал свою кисть цепью с медальоном. И луна свисала с его руки. Серебряная луна, что прижималась к груди Кати, теперь свисала с ладони чужого человека.
– Мы потеряли медальоны. – Женя еле слышно шептал – так, чтобы его никто не услышал, кроме, конечно, одного голоса.
Я же сказала: всё кончено. Медальоны лишь подтвердили это.
Губы Жени дрогнули, и он тихо заплакал – совсем как маленький, обиженный на весь мир мальчик.
Из-за слёз он не увидел приближающегося мотоцикла и только краем уха вскоре услышал раздавшиеся выстрелы. Ведущий его мужчина дёрнулся, грохнулся на пол, и Женя, всё ещё находясь меж двух миров, просто перешагнул через него. Когда он одолел последнюю ступеньку и коснулся земли, мир полностью пропал во тьме, а лицо врезалось в асфальт.
И только Катя продолжала говорить.
Всё кончено. Ты стал моей ошибкой. Моей самой большой ошибкой.
* * *
Здесь хорошо. Здесь время теряет свою силу, каждую секунду можно пребывать в одном и том же моменте.
Под звёздным небом, так хорошо видимым без этого людского искусственного света, бесконечно вдаль простиралась пустая дорога. Серпантин одной тонкой прерывистой линией стремился к горизонту и скрывался в нём подобно маленькой мышке, убегающей от огромного кота. Последние отблески заката растворились меж звёзд, а каждая из них купалась в собственном сиянии так, будто это был их последний шанс показаться вселенной. Сплошная красота… Человеку никогда не суждено полностью проникнуться эстетикой природы, но он может наслаждаться её красотой, а это уже что-то. В людях много отвратительного, казалось, они были созданы для баланса вселенной – мол, раз есть нечто прекрасное, значит, должно быть и нечто ужасное. И всё же…люди способны наслаждаться красотой. Непонятно как, но способны. Наверное, до самого конца это останется нерешаемой загадкой.
Воздух пах свежестью. Иногда, при особо глубоком вдохе, в лёгкие проникал аромат пороха – тяжёлый и неповторимый. Иногда, при особо глубоком вдохе через кожные поры, в тело проникал аромат страха – изысканный и неповторимый. Но больше всего пахло, конечно же, свежестью. Трава нежно шепталась под дуновением ветра, только её шелест разбавлял такую приятную тишину. Ах да, ещё в груди билось сердце. Сердце здорового человека – до чего ж приятно его иметь! Оно отсчитывает секунды жизни, а не мгновения, которые остались до смерти, как это, например, делает сердце курящего. И кожа… она чиста, на ней нет ни единой язвочки. Почки не наполняются кровью, суставы не скрипят при каждом движении, организм жив! Здоров! Молод! И…
…ненастоящий.
Под ярким светом призрачной, нависшей над миром луны шагал силуэт высокого мужчины, пальто которого слегка развевалось на ветру. Кожа на его лице чуть ли не сползала с черепа, держалась на последнем издыхании, ужасные язвы лишь добивали её. Волосы падали на плечи рваными клоками, будто организм прошёл химиотерапию, но нет, никакой химиотерапии не было. Наше топливо заканчивается, сэр. Наш корабль трещит по швам, вода уже забралась в отсеки, ещё чуть-чуть, и мы утонем.
– Ещё чуть-чуть, – прошептал бредущий по дороге мужчина. – Ещё совсем немножко можно потерпеть. Терпеливых всегда ждёт награда, я это знаю как никто другой.
Но вот только почки были другого мнения. Мочевой пузырь не выдержал, и уже через мгновение мужчина почувствовал, как ноги обдало теплом. И ему не следовало опускать взгляд, чтобы понять, что из члена пошла кровь. Уже второй день. Уже второй день какая-то зараза жестоко пожирала организм изнутри. Она начала проявлять себя ещё давно – в 2019 году, – но по-настоящему дела пошли плохо, как только ЕГО энергия вступила в контакт с энергией ЕВГЕНИЯ…и этой его стервой. Хоть в её энергии и не было ничего выдающегося, всё же она была до жути кусачей. Словно волчица. Грязная, никому не нужная волчица!
– Теперь проблем с ней не будет. – Несмотря на боль, мужчина рассмеялся. Он продолжал идти по пустому шоссе, чувствуя, как перемешанная с кровью моча замерзает на ногах от холодного ветра. – Теперь эта сука никак не сможет помешать. Ей наконец-то заткнули рот.
Её серые глаза были прокляты – непонятно кем, непонятно как. Мужчина, шагающий вдоль серпантина, мог отследить многих, почти любого, но зараза затмевала его взор, так что в последние два дня от него скрывалось всё, что видели чужие глаза. Только за Егором и Джонни он смог наблюдать прошлой ночью. А вот Мальцева… ему с самого начала не удавалось пробиться к её нутру, что-то активно блокировало его нападки. Наверняка энергия Жени защищала её, но это почти тут же опровергло себя – после ловкого трюка, заключавшегося в том, чтобы заставить Евгения и Мальцеву отпрянуть друг от друга. Я посеял в их отношениях семя сорняка, подумал мужчина. И это дало свои плоды. Евгений воспылал, а волчица ему не захотела рассказывать правду. Они разошлись, их общая энергия почти растворилась, но всё равно у Мальцевой – даже одной, без Евгения – оставалась кусачая душа. В том состоянии я просто не мог рисковать, не то что сейчас. С Викторией было намного проще, она что колодец, доверху заполненный водой. Волчица другая. Волчица и близко никого к себе не подпускает… нет, подпустила орла. Может, на этом я и сыграю.
Мы сыграем.
Мужчина недовольно поджал губы и тряхнул головой, как бы пытаясь выбросить чужой голос. Чтобы переключить своё внимание с боли, с дурацких мыслей о дурацких людях, созданных по таким дурацким правилам, мужчина решил вновь оглядеться вокруг и окунуться в красоту.
Ведь действительно было чем насладиться.
Ветер игрался с маленькими камешками, разбросанными кем-то невидимыми по дороге. Ещё полтора месяца назад – всего полтора! – за день здесь проносились десятки, если не сотни машин, и в каждой из них сидело существо – а то и несколько, – которое куда-то направлялось. У всех были дела, у всех были проблемы, все куда-то направлялись. Люди жили в красоте и не замечали её. Наверное, именно поэтому они заслужили смерть – потому что не ценили то, что имели. Такое глубокое небо над головой, такая чудесная свежесть витает в воздухе! А сознания мужчин в эти моменты были заняты решением проблемы: какую правдоподобную легенду придумать, чтобы скрыть от жены измену. На этой дороге об этом думали каждый божий день. Мужья изменяли любимым, любимые изменяли мужьям, и только в произведениях искусства можно было найти настоящую любовь.
Неправда.
Снова этот голос. Этот омерзительный, противный голос!
Ты знаешь, что она есть и здесь, сам же чувствовал.
Да, он чувствовал, даже смог ощутить её – точно так же, как ощущал страх – через поры кожи. Горячая, страстная, неистовая влюблённость подростков, разбавленная в зрелой, спокойной любви взрослых людей. Их отношения были чертовски странными, и дело далеко не в возрасте.
ТАКОЙ энергии, какую создавал их дуэт, не было ещё ни у кого во вселенной.
Бравцев и Мальцева, Евгений и Екатерина, Орёл и Волчица… Слишком много совпадений для банального всплеска чувств. Нет, тут что-то другое, определённо. Что-то новое, чего ещё не видывал мир. Роман, достойный стать бестселлером.
– Нет, – мужчина сделал глубокий вдох. – Нет, это бред. Просто я теряю хватку, поэтому мне кажется, будто здесь нечто особенное. Просто кукла. Она просто кукла, которая возомнила себя человеком, а Евгений ей в этом только потакал. Но сейчас… – грудь заболела от вырвавшихся смешков. – Сейчас её точно не отличишь от куклы.
На левое плечо мягко опустился светлячок. Мужчина даже не взглянул на него, ему было достаточно нежного жёлтого сияния, щекочущего больной глаз. За то время, что мужчина шагал по пустому шоссе, цветовая палитра пейзажа уже бы успела измениться, но нет, только не здесь; здесь царствует одна вечная секунда, и это прекрасно. Звёзды над головой пылали чистым белым светом, некоторые из них словно отдалялись от Земли, некоторые, наоборот, старались быть ближе. Их сияние стало разбавлять другое, жёлтое. Сияние живых звёзд.
По мнению некоторых, слишком живых звёзд.
Мужчина продолжал молча брести по шоссе, когда на его правое плечо опустился ещё один светлячок. Маленькие жёлтые точки появлялись в воздухе и выстраивались неким строем позади силуэта, переставляющего ноги ровно по серпантину. Светлячки не смели улетать вперёд, они лишь освещали путь своим мягким тёплым сиянием. Высокий мужчина не обращал на них никакого внимания, все его мысли крутились вокруг опасной Волчицы, которая вроде как не должна быть опасной, но…
…всё же была опасной. Даже сейчас.
На левом плече коротко пискнул светлячок. Силуэт человека слегка повернул голову, наклонил её так, как наклоняют люди, чтобы лучше что-нибудь услышать. Светлячок пискнул ещё один раз, после чего мужчина удовлетворительно кивнул. Он выпрямился во весь рост, посмотрел на простирающуюся вдаль полосу серпантина и снова почувствовал, как из промежности по ногам вновь потекла кровь. Ничего, осталось совсем чуть-чуть. Скоро в груди будет биться молодое, здоровое сердце, а о больных почках можно будет забыть.
– Он силён, – голос мужчины слегка подрагивал, голосовые связки были на износе. – Он ужасно силён, но не понимает этого. Глупый мальчишка.
Светлячки на обоих плечах согласно пискнули. Слева и справа простиралось бескрайнее поле, именно здесь чувствуешь свободу, скользя ногами по пустынной, избавленной от людей дороги. Высокий мужчина, с развевающимся на ветру пальто, шагал по асфальту, а за ним, плывя по воздуху, следовали светлячки, что разбавляли лунный свет жёлтым сиянием. И оно хорошо отражалось на серебре. Мужчина смотрел на свою ладонь, на которой рядом друг с другом лежали два медальона – сложенные металлические крылья и луна. Цепочки свисали вниз, просачиваясь сквозь гниющие пальцы. Глаза, лишённые белков, полностью чёрные, не отрывались от двух кусков металла, которые кто-то превратил в произведения искусства.
Крылья Орла и луна Волчицы…
Мужчина и светлячки смотрели на медальоны, продолжая плыть по шоссе.
История их владельцев только-только начиналась.
Глава 25
Пепел
Голова жутко раскалывалась.
Буквально трещала по швам.
Если бы Женя хоть раз в жизни столкнулся с сильным похмельем, он узнал бы ощущения, но самым крепким, что он когда-либо пил, было вино – тогда, с Катей, в том самом парке.
Глаза пульсировали болью. Сердце било по ним, пыталось пробить веки, яростно старалось вырваться из грудной клетки. Женя тихо застонал (Катя), услышал собственный стон (Катя) и медленно открыл глаза. И тут же закрыл. Свет вгрызся в мозг, вызвав новую вспышку боли (Катя). Женя поднял голову, уронил её на подушку – да, это была подушка, – попробовал поднять хотя бы одну руку, но даже не почувствовал пальцев. Он чувствовал только боль. Наружу начали прогрызаться осколки памяти. На одном из них отразились подсвеченные молнией серые глаза, на другом – изуродованное лицо. «Что с моим лицом, Жень?» Голос уже не дрожит (мы только что обнимались, стоя на коленях). Голос ослаб, но совсем скоро Катя закричит и кричать будет не от боли, а от ненависти. Ненависти к нему. К самой большой в её жизни ошибке.
– Катя, – попытался прошептать Женя, но с его губ сорвался лишь слабый хрип. Он облизнул сухие губы и предпринял ещё одну попытку.
Он произнёс её имя, и его услышали.
– С ней всё в порядке. Слышишь, парень? Цокни языком, если слышишь.
Женя не сразу понял, что такое язык. Сначала он просто стиснул зубы, прокряхтел и только потом, догадавшись, чего от него хотят, сделал краткое «цок». Звук этот почему-то напомнил ему детский сад. Там всегда было тепло, радостно, спокойно.
Чьи-то пальцы коснулись ладони Жени, а уже через секунду её накрыла чужая рука – без сомнений, мужская, женщины не могут сочетать в своих движениях грубость и нежность одновременно. Женя снова попытался открыть глаза, но всем, чего он добился, была новая вспышка боли.
– Не дёргайся, крепыш. Лучше попробуй расслабиться и полежи, пока есть такая возможность. С Катей твоей всё хорошо, она рядышком, в другой комнате. Они обе в той комнате.
Обе… Их же было двое? Женя помнил только Катю, только их борьбу на передних сидениях, теперь он вспоминал каждое слово, которое выплюнул в адрес того, кого считал любимой. Но их не могло быть только двое, с ними был кто-то ещё – вроде бы, Рэндж. Ярко-оранжевые глаза чётко отпечатались в памяти. Они втроём сели во внедорожник, покинули Чистку (Частилище? Страшилище?) и ехали по шоссе: он с Катей впереди, Рэндж – сзади. Да, именно так всё и было.
Два родителя и их общий ребёнок.
– Я не знаю, Катя это та, что со светлыми волосами или с тёмными, но могу сказать, что с ними обеими всё хорошо. Я положил тебя отдельно, потому что…ты единственный, кто был на ногах…и смог добраться сюда сам.
Женя вспомнил тяжёлый запах пороха, который ворвался в грудь после первого выстрела. Жёлтый автобус, вкус асфальта на губах, красные волосы, седые волосы, шум мотора мотоцикла, открывающиеся двери, вкус больничных плит на губах, мужской голос, свой голос, кровь, кровь, кровь…и нигде не было Рэнджа. Они оставили его умирать, бросили как самые настоящие предатели.
– Я… – Воздух поцарапал стенки пересушенного горла. Женя глубоко вдохнул и сморщился от боли, по горлу кто-то будто провёл наждачкой. – Воды. Дайте воды.
Мужская рука исчезла с его ладони. Послышались удаляющиеся шаги, приближающиеся, и уже через несколько секунд сильная рука взяла голову Жени и слегка приподняла. Когда он прочувствовал на губах холод керамики (кружка, это кружка), то тут же начал пить, не захлёбываясь лишь потому, что кто-то иногда убирал кружку на секунду-другую.
Никогда в жизни обычная вода не казалась такой вкусной.
– Пока хватит. – Обладатель приятного баса опустил голову, отнёс кружку куда-то в другой уголок темноты (Женя представил, что они находятся в кристально белой палате, какие всегда показывают в фильмах) и вернулся к кровати. Снова сел на её краешек, снова накрыл Женину ладонь своей. – Меня зовут Артём Валерьевич, крепыш, но можешь называть меня, как душе угодно. Ты находишься в Пушкинской больнице, твои друзья тоже. Не знаю, помнишь ли ты, как сам дошёл до сюда, но могу сказать, что я здорово пугался каждый раз, когда ты падал. Крепкий парень ты, слышишь? Другой на твоём месте уже бы давно концы двинул.
Драки. Бесчисленные синяки на теле. На мне всё заживает как на собаке, подумал Женя. Меня будто постоянно подшивают.
– Лучше не пытайся самостоятельно поднять голову или вообще как-то пошевелиться. Вы втроём потеряли так много крови, что и гематогенки всего мира вас бы вряд ли спасли. У девушек четвёртая группа, им повезло, а вот с твоей второй положительной пришлось повозиться. Можешь сказать спасибо донорам; если бы не они, ты б сейчас не просил воды. Уже можешь открыть глаза?
Женя с трудом поднял веки, тут же сощурился от яркого света, но уже вскоре смог нормально раскрыть глаза.
– Ну здравствуй, крепыш.
Женя лежал спиной на кровати, а голова его находилась на двух, положенных друг на друга подушках, так что он видел всё своё тело, не поднимая головы. Одеяло лежало на бёдрах, скрывая ноги, а вот торс оставался неприкрытым. И снова бинты. Их Женя узнал сразу, как только взгляд упал на белые полосы, что сдерживали мышцы. Но больше всего Женю испугало другое. Сердце пропустило один удар, когда глаза зацепились за прозрачные трубки, которые подобно змеям обволокли руки. На правой было всего две, а вот на левой тонкие змеи впивались в кожу прямо на сгибе руки. Женя видел, как что-то омерзительно красное медленно текло по туловищу одной из змей прямо в его руку. Кровь, подумал он. В меня вкачивают кровь. Чужую, донорскую кровь.
Только потом он посмотрел на мужчину, который представился Артёмом Валерьевичем. Яркий свет ламп отражался от добрых, по-настоящему добрых карих глаз. Такой же взгляд Женя видел и у Елены Николаевны – его преподавательницы по английскому языку, единственного человека, который не пытался его как-то унизить и которому он был благодарен. Этим глазам хотелось поверить…но Женя не поверил, а продолжил осматривать Артёма Валерьевича. На нём был надет белый врачебный халат, под ним – клетчатая рубашка, показывающая либо отличный вкус владельца, либо ужасный. Нижняя половина лица заросла бородой, перемешивающейся двумя цветами – чёрным и белым. Седых волос было намного больше, так что не приходилось догадываться, что уже через год совсем не останется тёмных. Хоть Женя и смотрел на Артёма Валерьевича фронтально, он всё равно увидел причёску, и почему-то именно она запомнилась ему больше всего в образе спасшего его мужчины. Чёрные волосы, которые активно захватывала седина, аккуратными волнами стелились к затылку, будто ветер резко подул на них, и сами они замерли, остановились во времени.
Женя вернулся к глазам. К глазам, что были того же оттенка карего, что и у него. Невероятно добрые, а потому подозрительные. Слишком, слишком открытые для такого жестокого мира.
– Где Катя?
Мужчина, представившийся Артёмом Валерьевичем, лишь улыбнулся.
– Я ж тебе уже сказал: с ней всё в порядке, она в соседней комнате.
– А…у неё…чёрт… – Женя скривился от боли. По стенкам горла кто-то словно водил черенком от лопаты. Водил и постукивал. – Какое у неё состояние? Лучше, чем у меня?
Зрачки карих глаз на мгновение метнулись в верхний левый угол, но мгновения этого хватило, чтобы всё внутри успело сжаться от испуга. Какое-то время палату заполняла тишина, разбавляемая жужжанием ламп. Долгое время. Секунды превращались в минуты, минуты – в вечность. Женя уже решил повторить свой вопрос, когда услышал ответ:
– С ней всё в порядке.
И всё. Пять простых слов, после которых губы, окружённые бородой, еле заметно поджались. Глаза Артёма Валерьевича всё так же сияли добротой, даже искренностью, но сейчас в них промелькнуло что-то ещё, что-то похожее на…
– Я должен её увидеть, – Женя попытался поднять голову, но она тут же рухнула на подушку, разорвав затылок болью. Он предпринял ещё одну попытку, смог приподняться на локте, но чужие руки легли на его грудь и с нетерпящей возражений силой опустили вниз. Женю прижали к кровати совсем как маленького мальчика, которому доктор устал повторять, что лежать нужно на спине.
– Послушай меня, братец, я фигни не скажу. Твои ноги ещё не готовы к тому, чтобы на них вставали. У тебя трещины в берцовых костях, слава Богу, не переломы.
– Но я же… я же дошёл до сюда.
– Да, и прошёл бы ещё пол-Европы, а потом слёг где-нибудь в Париже. Если хочешь полностью выздороветь, прислушивайся к моим советам, хорошо? Мне хочется верить, что от моей квалификации ещё что-то осталось.
– Катя. – Женя схватил руками воздух, впился локтем в матрас и снова упал на него, так и не поднявшись. – Приведите сюда Катю. Нам надо поговорить.
– Господи, какой неугомонный. – Артём Валерьевич встал, не спеша, медленным шагом дошёл до тумбочки, что стояла в противоположном углу палаты, и взял в свои пальцы что-то тонкое, что-то такое, что никак не могли различить глаза Жени. – Я готов хоть тысячу раз повторить, что с Катей всё хорошо, но ты, смотрю, всё равно не поверишь, пока не увидишь.
И только когда он подошёл совсем близко, в его руках показался небольшой шприц, наполненный полупрозрачной жидкостью. Женя поднял руки (насколько смог), почти выбил из пальцев шприц, но…руки Жени скорее походили на еле управляемые плети, пришитые к телу, чем на обычные человеческие руки. Их с лёгкостью прижали обратно к кровати, и уже через секунду в одну из вен вошла игла. «Как комарик укусит, – почему-то вспомнил Женя. Больно не будет, малыш, это как комарик укусит, ты даже не почувствуешь».
Вот только он всегда чувствовал. Комарики выдавались аномально большими.
– Поспи немного, – Артём Валерьевич убрал иглу и взглянул в пока ещё открытые глаза Жени. – С твоей Катей всё хорошо, крепыш. Не переживай ты так сильно. Судя по всему, ты её очень любишь.
Это были последние слова, которые Женя услышал перед наступлением темноты.
Ты её очень любишь.
* * *
Последующие дни смешались в один сплошной кошмар.
Вспышки света, тянущиеся по рукам трубки, боль; вспышки света, тянущиеся по рукам трубки, боль; вспышки света, тянущиеся по рукам трубки, боль. Женя на пару секунд вырывался в реальность, после чего его мгновенно захватывали серые, подсвеченные молнией глаза.
Всё кончено.
Ты стал моей самой…
…большой…
…ошибкой.
Мир был слишком ярким, будто свет излучался из молекул воздуха и желал впиться Жене в глаза, высосать их, а затем мозг. Голову сжимали в невидимых тисках: кто-то время от времени ослаблял давление, а потом усиливал его так, что хотелось выть от боли.
Но Женя мог лишь тихо стонать и просить, жалобно просить воды.
Время перестало иметь значение. Секунды растворялись в пространстве, облепляя тело и мешая ему двигаться. Ничего не было реальным, всё напоминало сон – кошмарный сон, который никак не кончался, – и только боль была НАСТОЯЩЕЙ. Женя чувствовал её, когда спал, когда пытался встать с кровати и когда его силой укладывали обратно; когда мужской голос над ним что-то говорил и когда губы его уставали произносить «Катя». Женя видел её призрак во снах, слышал слова, произносимые ею, чувствовал её, как чувствовал ночью в номере гостиницы. И каждый раз он просыпался без неё, в окружении холодного яркого света и утыканный разными, словно высасывающими жизнь трубками.
Только боль была настоящей. Уж она не бросала сознание ни на секунду.
Дни и ночи утонули в безжалостном свете слишком уж ярких ламп. Вроде бы Женя просил их выключить, и тогда действительно в палате становилось темнее, но всё равно приходило время, когда звёзды вспыхивали, а глазные яблоки начинали плавиться, пока на фоне кто-то кричал. Иногда над головой плавали карие глаза, доктор (это доктор?) что-то говорил, Женя ему что-то отвечал, но думал в эти моменты он всегда о серых глазах, радужки которых отражали молнию.
Всё кончено.
Ты стал моей самой большой…
…ошибкой?
Несколько раз Женя чуть не захлебнулся собственной рвотой, кто-то переворачивал его, на мгновение перед глазами появлялся тазик, а потом весь организм выворачивало наружу, и становилось так больно… всё внутри сжималось до маленького кусочка.
Но даже в эти моменты голову не покидали серые глаза.
Иногда снились сны, но все они были обрывистыми, блеклыми, самым ярким цветом в них был серый. В некоторых из них Женя покидал свой дом – house, но точно не home, – слышал крик матери, и когда её голос уже заполнял собой весь мир, он начинал бежать, но дом всё так же оставался за спиной, словно догонял его, не хотел отпускать. В некоторых снах Женя катался по льду на подошвах кроссовок. Слышался треск, под ногами пропадала земля, и через секунду леденящая вода вгрызалась в кости, парализуя мышцы. Сколько бы Женя ни барахтался, он всё равно шёл ко дну…а потом просыпался, и его испепелял яркий свет. В некоторых снах были лишь образы и чувства, в некоторых снах была лишь кровь, весь сон состояли из крови, вытекающей отовсюду: из ноги, из носа, из простреленной головы, из ран на лице, которое больше никогда не будет красивым. Кошмары прокрадывались под кожей, вызывая мурашки, и штурмовали мозг. Иногда в темноте Женя слышал выстрела – тогда он опять просыпался, втягивая через ноздри тяжёлый запах пороха. Лучше всего удавалось поспать, когда лампы выключали, и вот в те моменты – хоть и ненадолго – боль слегка притуплялась, но не уходила полностью. Звёзды вспыхивали вновь, боль возвращалась с новыми силами, и только одно оставалось неизменным – Катины глаза, что навечно отпечатались в памяти. Они были в каждом сне, пусть и оставались незаметными: серые глаза проглядывали из-под кромки трескающегося льда, серые глаза сияли в уличных фонарях, стоящих у самого house, серые глаза были везде и в то же время нигде.
Жене удавалось вырываться в реальность, но с каждым разом кошмары забирали его всё быстрее.
Он плохо помнил, чем его кормили. Артём Валерьевич, мужчина в чистом докторском халате, время от времени запихивал в его рот ложку чего-то безвкусного, вязкого, заставлял Женю жевать, глотать, и он глотал, хотя понимал, что совсем скоро выблюет всё обратно. Та же проблема была и с водой – стоило ей только появиться в организме, как всё внутри начинало сжиматься. Боль возвращалась. Она всегда была верной подругой Жени, а сейчас и вовсе целовалась с ним взасос и не желала отлипать. Она впивала в его мышцы ногти и смыкала на костях зубы, заливаясь в безумном хохоте.
А он… он думал о Кате, когда мог думать.
Поднимали его только по просьбе сходить в туалет. Мужчина уходил, и через какое-то время Женю аккуратно хватали, приподнимали с кровати и медленно ставили на ноги… на ногу – левая была в гипсе. Где-то вдали раздавался женский голос, но не Катин, нет. Женя видел мелькающие перед собой тёмно-зелёные глаза и не замечал их. Видел карие и также не замечал их. Только серые. Только серые глаза заполняли его сознание.
Лучше всего Женя помнил, как пытался пробиться к Кате. Он убеждал всех, кто его окружал – по-настоящему или нет, – что ему НЕОБХОДИМО увидеть Катю, что он ОБЯЗАН увидеть её. Несколько раз он вырывал трубки из рук, несколько раз он падал на пол, после чего его накрывала капельница. Он кричал подобно сумасшедшему, не следя за словами, которые вылетали изо рта. Он плакал подобно голодному младенцу, когда его поднимали с пола и укладывали обратно в кровать, а потом продолжались кошмары, и о плакал снова.
Боль разрывала его как снаружи, так и изнутри.
Очень редко Женя просыпался один, когда в палате никого не было. Искусственные звёзды всё так же безжалостно сияли, их жужжание пробирало до самых костей, больше всего в мире хотелось вырваться отсюда и убежать далеко-далеко вместе с Катей…и Рэнджом. Он же ещё оставил Рэнджа. Поступок Жени ничем не отличался от поступка предателя, так ведь? Но он не хотел бросать Рэнджа. Просто…
…просто…
…он бросил его.
Иногда Женя, просыпаясь в палате один, с трудом, но доползал до той самой двери, куда его ни разу не отводили и за которой должна быть Катя. Он полз к этой двери, пропахивая лицом пол, губы его собирали грязь. Наполовину перебинтованный, с тянущейся позади капельницей, длинный скелет полз по полу и жалобно стонал, то ли рыдая, то ли захлёбываясь. В этой картине не было ничего красивого – только ужас, страх и боль, которая не отступала ни на секунду.
