Анна Беляева
Музыка льда. Осколки
Я здесь не первый раз, и я привык к подобным стычкам, ты не беспокойся
Все ученики “Сапфирового” знали, что страшнее тех минут, когда ругается Виктория Робертовна, не бывает. По большей части она даже голоса не повышала, но то количество льда и металла, которым наполнялся каждый звук, превращало эти слова в нестерпимую жестокость. Есть люди, которые орут и кроют других трехэтажным матом, но это только забавляет, а есть те, кто вежливо и на хорошем русском литературном сводят тебя в ад своими словами и там несколько раз переворачивают на самой горячей сковороде.
Виктория была из второй категории. Может, именно поэтому она так и не смогла подружиться по-настоящему ни с одной женщиной, кроме Мэнди. Мэнди было плевать на слова смешной русской девчонки, да и уровень английского Вики никогда не позволял ей так виртуозно снимать с чужой души кожу на нем, как она могла это сделать на русском. А, может, у Мэнди было то, что есть у большинства ее детей, пока они не получают первое большое признание и славу, попадающую им в сердца, как Каю в глаз осколок льда, и искажающие все, что они так ясно и просто понимали сначала. Мэнди всегда знала, что ее Тори любит молча и сильно, а ругается недолго и совсем не так больно, как болит ее любовь внутри.
– Леонова, какого хрена ты раз за разом делаешь одно и то же? Ну ладно малышня, они могут и правда не понимать, а ты мне назло что ли стараешься вываляться на льду? Что ты этот заход передерживаешь каждый раз? Это, блин, тройной сальхов, а не четверной лутц, хрен ли там размышлять, как над теоремой высшей математики?
– Я не знаю, Виктория Робертовна. Я не могу! Я… боюсь!– это было откровение. Болезненное для спортсменки. Она боялась снова боли, которая наконец-то после двух лет спряталась где-то глубоко в центре позвоночника и больше не была постоянной спутницей.
– А полировать лед ляжками и задницей ты не боишься?– в голосе тренера холод и насмешка. И только те, кто знают Викторию давно, очень давно видят там отголоски Милкиного страха.
Вика тоже боится. Очень боится той боли, что поселилась в ее Миле перед олимпиадой, нарастала все два года, пока Виктория ее не знала и не видела, где-то очень далеко, но постоянно. И сейчас лишь немного спрятала свои зубы и не тревожила.
– Хорошо, Леонова, будешь кататься по шоу, там тройные не нужны,– констатирует, отворачиваясь, факт Домбровская. И слышит сдавленное шипение-выдох.
– Я сделаю, Виктория Робертовна. Я могу!
Вика снова оборачивается к спортсменке:
– Я знаю, Мил. Конечно, ты можешь,– и голос совсем спокойный, теплый, как какао в рождественское утро,– Поверь в это сама.
****
Весна. За семь лет до олимпиады
– Леонова, если ты приходишь сюда покататься на катке для собственного удовольствия, больше не приходи! В Москве масса прекрасных мест, куда можно пойти и развлечься хождением на коньках. Не занимай чужой лед и мое время! Для ленивых, трусливых, слабовольных, кривых, косых и убогих есть другие места. Я такими не занимаюсь!
На выход стоит в полном составе хоккейная команда и ждет, когда фигуристы уйдут со льда, наблюдая, как худая высокая женщина около тридцати громко отчитывает маленькую девчушку с огромными глазами:
– Сегодня ведьма особенно что-то громко орет. В ударе. Врежет ей или нет?– задается вопросом один из нападающих.
– Она ж ее убьет, если стукнет? Такая рельса против такой кнопки,– поддерживает беседу его товарищ по команде.
Виктория взмахивает рукой, хоккеисты замирают в ожидании, но она всего лишь указывает на выход и тем же ледяным тоном произносит:
– Исчезни с моих глаз, Леонова!
Девочка убегает с катка с такой скоростью, что выталкивает на скамью одного из парней-хоккеистов. Тренерша медленно делает круг по льду и выкатывается к выходу. Ледяные холоднее полюса холода глаза – это все, что видят на ее лице мальчики. Женщина перепрыгивает бортик и удаляется в сторону раздевалки:
– Вот ведь сука!– душевно прикладывает в прямую спину ее один из молодых спортсменов.
Тренер резко оборачивается, но юноши суетливо выскакивают на лед, даже не косясь в ее сторону. Вика усмехается едва заметно и продолжает путь в раздевалку.
Переступая порог, едва успевает увернуться от летящего в ее сторону конька. Полет сопровождается истерическим детским криком:
– Да, пошло оно на*уй! Никогда больше сюда не приду!
Повисшей после этого паузе, может позавидовать не только вся труппа старого МХАТа, но даже немая сцена Гоголя. Два пристальных взгляда смотрят друг на друга, не отрываясь. В одном вызов и начинающийся испуг, в другом… сила и вновь набирающая власть жесткость.
Виктория спокойно поднимает ботинок Милы, подходя, ставит его аккуратно рядом со вторым:
– Не забудь протереть лезвия,– и спокойно садится на соседнюю лавку расшнуровывать собственные коньки.
Переобувшись, тренер поднимает глаза на молчащую, потупившуюся Милу, которая сосредоточенно укладывает вещи в огромную сумку в половину роста самой девочки. Берет свои коньки за лезвия и произносит:
– Еще раз увижу, что твой инвентарь летает по раздевалке, и вы с мамой пойдете искать другого тренера. Мои ученики не позволяют себе такого поведения в общественных местах. До завтра, Мила.
На следующий день Милка каталась так вдохновенно и чисто, что от нее невозможно было оторвать глаз.
****
Вика медленно и сосредоточенно идет по льду в своих дутых ботинках, оставив Милу бороться с ее страхами. Без коньков она самый неуверенный мире человек, когда оказывается на этой скользкой глади, казалось бы, давно пора привыкнуть перемещаться на катке пешком. Объективно, удобнее и спокойнее, но не надежнее, надежнее – резать замороженную воду острозаточенными ребрами лезвий. Каждый раз, глядя на этот крадущийся шаг Илья бросает все и мчится подать женщине руку. И дело даже не в том, что это теперь его женщина, дело в том, что он совершенно не может смотреть, как она трусит.
Вот и сейчас он отъезжает от Насти на минуту и спешит на помощь. Вика благодарно улыбается, вкладывая свою ладошку в его руку. Становится спокойнее, защещеннее в этом мире льда и постоянной борьбы.
****
Два месяца после олимпиады
Этот день никто и никогда бы из них не запомнил точно, но фотокорреспондент одного и из СМИ запечатлел его для всего мира. И теперь Илья наверняка знал, когда королева впервые снизошла до него. И, что уж скрывать, он сохранил эти фото в архиве. Под паролем. В самой неожиданной папке. Он стеснялся своей сентиментальности и прятался даже от Виктории с этими дурацкими фоточками.
Тогда они учились принимать неизбежное: горечь и боль поражения одной любимицы и радость другой, учились смиряться, что в мире есть что-то, что невозможно отменить никакими внешними желаниями и волевыми усилиями. Они привыкали, что иногда борьба – даже не путь в сторону победы или попытка отложить поражение. Иногда борьба была просто борьбой, чтобы потом сказать себе, что ты делал то, что мог, чтобы получить то, что в любом случае получил бы. Над ними витало непростое время, которое должно было превратиться в еще более сложное. Неизбежно.
В потери еще не хотелось верить, но они уже были осязаемыми. Шла фаза торга с судьбой, ща которой последует депрессия, а позже – принятие.
Новая программа Иришки – работа над постановкой в два голоса, две пары глаз, четыре ноги и четыре руки. Они с Викторией хором и по очереди показывали девушке движения, начисто забыв, что за бортиком пристроился человек с телевиком.
Почему она это сделала даже сама Вика не могла сказать, более того, она с удивлением смотрела на вышедшие в свет фото, потом на Илью, потом снова на фото. И лишь через несколько минут произнесла:
– А с чего я в тебя так вцепилась?
Он понятия не имел “с чего” она в него “вцепилась”, но остро, пронзительно, до самой сердцевины души ощутил эту тонкую руку, крепко держащую его за запястье и слушал, как бьется его пульс отталкиваясь от подушечек ее пальцев. Несколько секунд. И их хватило, чтоб он, не задумываясь вложил свое сердце в ее ладонь. Лишь бы она продолжала держаться за него. Ни на что не рассчитывая. И ничего не желая взамен.
И когда в тот день она говорила по телефону с мамой, а кисть лежала так близко и спокойно в одном движении от его пальцев, стучащих по клавишам ноутбука, все время приходилось останавливать себя от желания накрыть ее узкую ладошку своей рукой, давая тепло и силу на эти мучительные и неотменяемые разговоры.
Во всем было предощущение конца прежней жизни. И никто из них не понимал, что открывается окно в жизнь новую, а неизбежные потери – это шаг, без которого новая жизнь просто не начнется. Жертва старого новому.
****
Виктория почти добрела до выхода со льда, когда услышала очень характерный звук приземления и выезда, так звучали коньки только у Милки. Она вообще могла, стоя спиной, определить, кто из ее спортсменов сделал прыжок. И это был именно Милин выезд.
Под острым углом к бортику пред ее взор подкатывается ее взрослая уже девочка со счастливой улыбкой и все, что остается сказать женщине:
– Ну что, Леонова, могЕшь!
Девушка смеется заливисто и так легко, как давно уже не смеялась:
– Не могЕшь!, а мОгешь! Виктория Робертовна.
И на мгновение на катке становится не только очень светло, но и особенно тепло. У них снова есть общее счастье, в котором никогда не было никому больше места.
Но вызволиться было невозможно, настолько прочно влипли их крыла
– Вика, у нас единственный нормальный выходной выдается за бог знает сколько времени и следующий непонятно когда появится,– Илья называл ее Вика в личном общении только тогда, когда сильно сердился именно на нее, так что сейчас они полноценно ругались, судя по всему,– И где ты хочешь его провести? Может, дома? Может, на хорошей прогулке? Нет, ты хочешь свалить на осторылевший всем нам за это время каток! Дай ты нам всем отдохнуть, а себе прежде всего! У девочек этап за этапом!
По гамбургскому счету Илья бл прав, если уж есть семья, отношения, личная жизнь, делай им внимание. Только Домбровская уморилась подчинить льду все, включая семью. Ника выросла буквально на катке. Она, конечно, подающая большие надежды спортсменка в том числе и поэтому, но, если вспомнить, то самой девочке нравилась художественная гимнастика. Мама порешала в пользу фигурного, потому что все-таки семья, а в семье люди должн видится чаще, чем раз в неделю в выходной. Все интересовались, почему Железная Вика не обзаведется личной жизнью, так ее личная жизнь могла быть только там же, на льду. И оказалось, что столько льда не выдерживали даже тренер и хореографы, сколько его в свои дни впихивала Виктория Робертовна. И в недели. И в месяц. И в годы. В какой-то момент мужчины хотели просто приходить домой, ужинать, видеть радостное лицо женщины, которая не хочет обсуждать реберность скольжения юниоров китайской сборной. Допустим, конечно, что это было очень важно, но нормальные люди понимают, что не может вся жизнь быть работой. Когда-то жизнь должна быть жизнью. Без льда, лезвий коньков, обсуждения травм в конце концов а ужином. А Домбровкая так не могла. И не жила, когда у нее не было работы в ее днях. Так что личная жизнь для нее сама собой закрылась, пока не появился Илья. Оказалось, что есть кто-то, кому важно то же, что и ей. Но вот и Илья захотел простых человеческих радостей. Вне фигурного катания. А Вика так не умела и не желала.
– Ну, у Милы нет этапов, так что все, кому нужно – отдохнут, а мы прогоним на свободном льду ее программы. Сам же знаешь, что с этим скомканным переходом у нас не было времени адекватно ей план расписать. Придется одним вечером выходного пожертвовать,– Домбровская уже зарезервировала лед, так что спор сам по себе был бессмысленным. Естественно на заказанный лед она придет и проведет работу, которую запланировала,– Илюш, ну, ведь весь день я буду дома. Сможем сделать все, что захотим. Что эти два часа так принципиально решают?
– Ничего! Два часа, любимая, не решают сами по себе ничего,– гнев в Илье кипит и выплескивается обиженно в слова,– Они решают что-то лишь потому, что женщина, с которой я планировал провести свой редкий выходной, придумала все за нас двоих.
Он удручен не тем, что было решено так, а что решение приняли без него, словно его вовсе нет в жизни этой женщины:
– Слушай, я ведь все понимаю. Я охренеть какой понятливый же, тебе ли не знать?! Я понимаю, с кем я связался. Я знаю, что фигурное катание – твоя жизнь. Да и, что уж там, Милочка тоже не мимо пробегающая для тебя. Вика, я все, бл..ин понимаю. Я не понимаю одного: какая религия тебе мешает подойти и сказать мне: “Илюх, ты не против, если в наш выходной я пару часов проведу на работе? Удачно есть лед в этот день”. Я же даже возражать не буду! Я просто хочу понимать, что мое мнение тоже имеет значение. Или нет?
Почему-то больше всего во всей его обиженной тираде царапает слово “связался”. Настолько, что смысл остального попросту теряетcя, а вместе с ним и суть его претензии. Она взвивается, ушибившись об одно слово так больно, что хочется рыдать:
– Да, Ландау, ты, черт возьми, знал, с кем связался. На свой страх и риск. Ты мне говорил, что ты можешь жить с этим, можешь жить со мной. Такой, какая я есть! Я тебя не приваживала, не просила взять меня со всеми моими тараканами! Более того, сразу тебе говорила, что со мной трудно. И тебе тоже будет трудно. Говорила? Если тебя не устраивает то, что я из себя представляю, то, может, стоит оглянуться и найти вариант попроще. Без всего вот этого обременения?– Виктория обводит рукой кабинет, где они так внезапно и зло разругались.
Это правда: она говорила. Он слышал ее тогда, но слышит и сейчас. Она его вот почему-то не услышала. И от этого тоже нервно, больно, пусто.
****
Полгода после олимпиады
Первое, что понимает Илья – он проснулся не дома. От домашнего постельного белья пахнет совсем иначе. А тут какой-то аромат лета и леса одновременно. Протягивает руку, чтобы найти свою снежную королеву, не так уж он заспал эту безумную ночь, о которой и не мечтал еще утром, чтобы забыть о той, кто должна спать рядом на этих солнечно-лесных простынях.
Рядом нет никого. И ему приходится открыть глаза.
Она сидит в кресле напротив кровати и смотрит на него то ли безразлично, то ли просто устало, но точно не радостно и даже не смущенно или хотя бы озадаченно. Вид совершенно домашний в этих светлых штанах, широченной футболке, размеров на пять больше, чем ее собственный, в легкой утренней несобранности и… без косметики. Илья впервые видит женщину, с которой уже 4 года постоянно работает, ненакрашенной.
В этой простоте она завораживает даже больше, чем в своей холодной прелести, которую несет в люди.
– Илья Сергеевич,– пауза,– я понимаю, что произошедшее, д-да, произошедшее, вчера между нами – не самое лучшее, что может случиться между коллегами. И я,– еще одна пауза,– хочу принести вам свои извинения за то, что позволила себе…
Илья ждет от нее слова “слабость”, но в ответ на свои мысли слышит:
– Неаккуратно воспользоваться вашей добротой. Я хочу, чтобы вы снисходительно отнеслись к произошедшему и моей… несдержанности. И будет правильно как можно скорее забыть случившееся. Безусловно, на наши профессиональные отношения это никак не повлияет и никого из нас ни к чему не обяжет сейчас или в будущем.
Мужчина сбрасывает остатки сна. “Ландау, тебя только что послали нахрен”,– несколько удивляется он про себя. И есть чему удивиться, он редко встречал столь страстную и отзывчивую в постели женщину. И, блин, ему не 15, он знает, когда женщине хорошо с ним. Этой женщине прошедшей ночью точно было неплохо. Неоднократно, черт возьми! В результате размышлений он находит только одну фразу, которую может произнести:
– Ну, тебе хоть понравилось?
И снова удивляется, так как она заливается краской смущения, опускает глаза и тихо, но четко отвечает:
– Это было выше всяких ожиданий…
– Ну, тогда все еще повторится,– смеется Илья, выбираясь из постели.
Она варит им кофе. Он чистит зубы щеткой, которую она ему достает из шкафчика в ванной комнате. И все это молча, не считая вежливых “спасибо”, “пожалуйста” и “передай мне”. И, кстати, мужчина заметил, что зубную щетку, которая была выдана ему, любовница тут же отправила в мусорное ведро. Легким и, показалось, привычным движением. Как будто это действие повторялось неоднократно раньше.
Уходившая утром в школу Ника аккуратно поставила его ботинки на обувную полку и повесила пальто на крючок в прихожей. Интересно, часто ли она наблюдает чужую мужскую верхнюю одежду с утра? А самих мужчин? От мыслей о других мужчинах, в объятиях которых Вика так же, как этой ночью с ним, дрожала и выгибалась дугой, прижимаясь плотнее, ища защиту и поддаваясь атакам страсти, было холодно и горько. Именно поэтому он особенно резко натягивает обувь и почти сдергивает пальто с вешалки.
Ландау уже стоит в дверях, когда слышит:
– Я приеду к 11, проводите без меня утренний лед.
Ну, невозможно же! Вот так вот стоять практически в пижаме, провожая любовника, после ночи, которая еще живет в каждой складке простыней за полуоткрытой дверью спальни, и при этом быть начальником и только! Недопустимо!
Мужчина поворачивается от двери. Делает несколько быстрых шагов по направлению к ней и, поймав за запястье, притягивает вплотную, прижимаясь губами к ее губам. И, отпустив, произносит:
– Хорошо, Виктория Робертовна. Мы справимся.
Теперь он знает две важных вещи: она умеет руководить даже тогда, когда к этому ничего не располагает; она отвечает на его поцелуи даже считая, что он всего лишь one night stand. Имеет смысл побороться за то, чтоб ее переубедить. Пока она не забыла, что с ним ей “выше всяких ожиданий”
****
Дверь за Ландау захлопывается с противным стуком. Ну что же. Вот и поговорили.
Женщина набирает короткое сообщение: “Лед завтра в 21.00”. В ответ приходит еще более короткое: “Ок” и смайлик.
Все решено. Завтра вечером она работает… А днем. А вот днем, кажется, свободна настолько, насколько уже давно не была свободна по выходным.
Вика медленно раскладывает по местам вещи, чтобы утром прийти в порядок и давно привычную и понятную систему. Выходя, заученным жестом закрывает дверь на два оборота ключа. Будет день, будет пища.
Пустой “Сапфировый” – тоже привычен и понятен. Она его таким видит почти каждый вечер, уходя чуть ли не самой последней.
В лестничном пролете между первым и вторым этажом стоит Илья:
– Эр, ненавижу, когда мы ругаемся!– В руке откуда-то цветок. Кажется, герань.
– И где ты успел совершить акт вандализма?– улыбается Вика.
– В холле залов гимнастики зацвела. Еще дня три назад заметил на случай войны,– отражаясь от ее улыбки своей, говорит молодой человек,– но в кино с тобой я все равно хочу! Я согласен на утренний сеанс! И ужин вечером. Дома. С продолжением.
****
– Нет, Мил, все это ужасно!– они уже полчаса на льду. Выстраивают ей показательный номер под песню “Але”, но музыка, движения и настроение никак не складываются. Переключаемся. Давай вальс с полным комплектом, а потом произволку.
В кино они с Ильей все же сходили, правда выбрались из постели полусонными чуть ли не к 11 утра. Потом побродили по городу, купили кофе в бумажных стаканчиках. Любители хорошего кофе никогда б не оценили их радость от такой малости, как бродить по улицам без цели с парой стаканов горячего напитка, теряющего свой вкус каждую минуту. Но Илья и Вика слишком много работали, чтобы иметь возможность искренне радоваться самому факту того, что спешить никуда не нужно.
И вот в 19.00 Илья довез свою даму домой лишь для того, чтобы она тут же пересела за руль собственного авто и умчалась страдать по нескладывающемуся показательному номеру. Надо было что-то поменять. И для них с Милой что-то поменять в неидущей никак тренировке – это просто поменять намерение: перестать делать временно кривые прыжки и заняться вращениями, отодвинуть в конец тренировки упрямую дорожку и начать прыгать. В общем сделать что-то другое. Сейчас этим другим стал прогон готовых программ.
Скатали без прыжков. Скатали облегченные варианты. И вот Мила уходила на каскад лутц-тулуп уже без всяких поблажек. У нее получалось. И было видно, что спина держит, не болит. Легко и красиво. На флипе в конце опять бракует степ-аутом.
– Леонова, ты, блин, определись, каким заходом ты на этот флип идешь: либо своим, либо американским!
Флип от Джоша чище, однозначно, как бы ни было это обидно признавать, но только в Штатах нашли правильный подход к Милкиному внешнему ребру: “Но лутц похерили”,– услужливо подсказывает Виктории демон из глубины души.
Прыжки, связанные технически, увы, нередко при правках “задним числом” летели в чертовой матери. И часто – оба, то есть то, что правили – не нравилось, а то, что работало – ломалось. Флип нормально у Милки до конца так и не встал, а лутц под эту сурдинку потерял выраженное внешнее ребро и весь последний год судьи ей упорно отмечали минимум неясные ребра на обоих прыжках, а то и неверное, да еще и на любимом лутце. А катать все же было надо.
И так полтора часа. С криком, руганью, смехом. У них идет тренировка. Такая, какой она была до олимпиады. Такой, какими были все их тренировки до того жестокого проигрыша, даже самые пропащие и ужасные. Сегодняшняя отличная. На твердую пятерку.
– Все, Мил, умница! Заминайся 10 минут, и по домам.
Спортсменка на коротких дугах подъезжает к тренерскому столу, кладет подбородок на бортик и с той хитрецой в голосе, с которой она всегда пыталась выудить из Вики плюшки, произносит:
– Значит я умница?!
– Сегодня даже без знаков вопроса, на одни плюсы,– довольно констатирует тренер.
– Ну, и где мой поцелуй, если уж я умница?– неожиданно вопрошает Мила.
Эта фраза настолько уместна, хоть и почти позабыта за годы, что Виктория даже не успевает задуматься в момент, когда ступает на по-настоящему тонкий лед допустимого и возможного. Она просто отодвигает стул, чтобы чмокнуть Милку, как в детстве. Лишь едва касается закрытыми губами губ девушки, как в тот же момент ощущает на своем затылке Милину руку, которая не дает отстраниться. А поцелуй превращается в совершенно недетский. Горячий, требовательный и… умелый.
“Это ж с кем ты, девочка, в Штатах, успела так опыта-то набраться?”– невольно отмечает про себя Домбровская, но, надо признать, даже не пытается вырваться из-под сильной ладони фигуристки.
И лишь когда Мила сама отстраняется и отъезжает от бортика с блуждающей улыбкой Моны Лизы, Виктория аккуратно возвращается на свое место.
– Я повзрослела, Виктория Робертовна!– произносит девушка и быстро уезжает в сторону раздевалки.
– Да уж это без сомнений,– тихо в воздух бормочет тренер. На ее губах, поверх собственной бледно розовой алая Милина помада.
“Вика, черт тебя раздери, признайся самой себе, ты даже не подумала отбиваться”,– ехидно шепчет внутренний голос, не желая умолкать. Она и правда не подумала, она, прямо скажем, мало о чем думала, в такое состояние ее привел неожиданный поступок ребенка, то есть уже, получается, совсем не ребенка, которого она знала столько, что и вспомнить страшно.
