Анна Беляева
Музыка льда. Осколки
И ежели она осилит с небом первый бой опасный
Третий день они с Ильей на льду кружат вокруг вернувшейся Максимовой. Григорьев даже не подходит. Речи о прыжках не идет. Маше хватает одного круга беговыми шагами, чтобы посинели губы и началась одышка. Разве можно такого спортсмена куда-то вывозить на старты? Вчера казалось, что ей несколько легче, сегодня кажется, что тяжелее, чем позавчера. Они только переглядываются друг с другом. Ответ на вопрос “что делать?” – очевиден, но взять на себя ответственность за него никто не решается.
Снова отправляют Машу отдыхать. Медленно едут плечом к плечу:
– Ее придется снимать,– обреченно говорит Илья.
Почему Виктории так тяжело согласиться с его мнением, даже сама тренер не смогла бы сказать. У Маши это второй чемпионат России. Уже даже “золото” есть. Для нее, Максимовой, сам по себе чемпионат – проходной этап. У Вики еще четверо, идущих плотным строем, на замену. Боится ли Домбровская остаться без Мира, на который отберут по “спортивному” принципу и без Машки? С одной стороны, не хочется верить в подлость федерации, с другой – ей ли не знать, на что способны чиновники, если им закусится напомнить, кто в доме хозяин.
– Мы рискуем оставить ее без Мира, если снимаем с России. Сезона-то нормального опять нет.
Они снова молчат. Третьим подруливает Михаил. Круг почета без единого слова. Общая мысль рождается именно сейчас, в полной тишине.
– Поменяем лутц на флип,– наконец говорит Григорьев.
Виктория кивает головой.
– В короткой упростим заходы,– высказывает свое предложение Илья.
Получает еще один кивок от главной в их команде.
– И вращения надо будет посмотреть. Что она сможет,– наконец открывает рот и Вика,– Хорошо. Будем вводить ее в упрощенном варианте. Частями. А сняться… Сняться можно даже прилетев в Красноярск.
Еще четверть круга втроем, после чего Михаил Александрович тормозит возле Насти и отправляет напрыгивать четверной флип, следя за точками отталкивания. Когда его еще можно будет вставить в программу? Но не прыгать, ответ очевиден – никогда. Так что пока это прыжок в падение. Как любой опыт в жизни – не набил синяков, не получил результат.
– И, Ландау, меняя программу, проконтролируй, чтоб она на ровном месте не падала. Стыда Яночкиной произвольной нам вполне достаточно для ощутимого позора!
Этот пролет мимо лутца она ему планирует припоминать время от времени. Так глупо у нее фигуристы не падали уже… никогда они так по-идиотски у нее не падали, как на этом прокате в середине сезона.
Кажется, в момент, когда девушка приземлилась на пятую точку, Виктория изобрела новую нецензурную конструкцию. Впрочем, приобретенная с годами сдержанность позволила сохранить от почтенной публики в тайне, каков уровень владения бранью у старшего тренера “Сапфирового”, а вот эмоциональная жестикуляция и убийственный взгляд по адресу хореографа и упрямой фигуристки сохранится в веках и кадрах.
Сейчас, когда над катком висит напряжение, создаваемое коротким дыханием Максимовой и ее бледным лицом и синими губами, вспоминать эту глупость последнего этапа – облегчение и антистресс для всех, даже виновников.
Вот и Илья, который третий день не улыбается. Почти не говорит. Не отходит от Маши на тренировках. И он на мгновение выдыхает и усмехается.
По товарищам Виктория всегда лучше видит остроту ситуаций, чем ощущает по собственному уровню страха или напряжения. Так она видела, когда Миша начал напрягаться на Алькины перепады веса и потерю крутки в прыжке. Так сейчас видит метания Ландау. А вот, когда Мила с переломом приходила и падала, падала, падала, Вика почти не понимала, что что-то не так. Все видела, но почему-то в голове было полное убеждение, что это временно и вот сейчас, совсем немного пройдет, и Милка станет той самой, которой была все годы до этого. Как-то почти само собой произойдет. Надо просто еще раз попробовать. Так она и пропускала назревшие до взрыва и оголенных нервов вопросы.
Леонова что-то рассматривала на льду между лезвиями Григорьева. Вполне по-деловому обсуждала с Мишей собственные отталкивания. И снова Виктория не очень понимала, тут все нормально или она опять что-то упускает, не чувствует.
– Леонова хочет “Жестокий романс” в шоу катать,– вдруг сообщает она Илье.
– Да ну?– удивляется хореограф,– Интересный мазохизм.
Домбровская вскидывает взгляд на Ландау:
– Думаешь, стоит отказаться?
Илья лишь пожимает плечами:
– Зачем? Красивая программа. Пусть катается, если хочет. Я перережу музыку и упрощу контент под шоу. Обсудим после тренировки.
И он возвращается к минимально порозовевшей Маше, чтобы снова пробовать, сколько и что она может сделать.
Виктория начинает свой обычный объезд фигуристов, поправляя там и тут. Поглядывая то на Милку, продолжающую консультацию с Григорьевым, то на Машу, опекаемую Ильей.
Интересно, что б ей сказал дорогой психиатр, если бы она ему призналась, что временами видит в своих спортсменах лишь бомбы с часовым механизмом и ждет, какая же из них рванет и в каком углу катка. Наверное, заподозрил бы и у нее невроз. Вполне резонное подозрение. С другой стороны, если, прожив почти полвека, ты не нажил себе приличного невроза, то ты весьма скучно прожил эти годы:
– Зой, ну, конечно, ты падаешь, ты же почти половину оборота не доворачиваешь!
Как тут не нажить проблем по части Андрея Петровича, если даже в твою философию кто-то впрыгивает с кривого лутца?!
****
Ландау устало вытягивает ноги ей под стол. По лицу видно, что спит плохо. Хочется надеяться, что это нервы, а не горизонтальные страсти. Правильно было бы желать наоборот, но от одной мысли, что Илья решит зажить полной жизнью, внутри все ежилось.
В чем Вика уверена: этой самой жизнью Илья планирует жить не с Радой. К ней с той памятной загульной ночи он перестал ходить, и пьяным, и трезвым. Да так, что бедная девушка в последнюю тренировку прямо посреди льда устроила допрос, куда он подевался и что происходит. Впрочем, красивые девушки в Москве Цагар не заканчиваются.
Я тут подумала, как мы можем “Романс” Милке перестроить по компонентам, говорит Виктория. Тычет пальчиком в файл на планшете и перекидывает его Илье. Ландау открывает полученный документ на мгновение замолкает, выглядит удивленным. Потом неопределенно хмыкает:
– Мне нравится подход. Только надо кое-что изменить.
Стилус бежит по экрану планшета, словно фигурист на льду. И документ возвращается Вике. И, уже принимая файл, женщина понимает, что это не то, что она хотела отправить.
Прежде всего, это картинка, а не документ… И тут до нее доходит, что же правил молодой человек. Ну, конечно, ее набросок к костюмам для его “рок-н-ролла”.
Кто там сегодня философствовал про полвека? А вам слабо краснеть как гимназистка, которую поймали за тайной перепиской с юношей? Домбровской точно не слабо.
Илюха оторвался от души! Художник он, прямо скажем, не очень, но стремление проявить себя заслуживающее уважения. На партнера хореограф натянул косуху и джинсы вместо строгого костюма, а партнерше от души отсыпал светлой копны непослушных волос.
– Мне кажется, мы оба сильно не досыпаем,– пытается оправдать свою оплошность Виктория, а заодно проявить какую-никакую заботу.
– Ну, почему,– прячет улыбку Илья,– идея мне понравилась, но, согласись, Виктория Робертовна, что концепция “барышня и хулиган” всегда работает лучше.
– Да я не об эт…
Домбровская осекается, поняв, что над ней посмеиваются. И, молча, пересылает нужный файл.
А Илюша-то не так плохо себя чувствует, как выглядит, понимает Вика. Даже способен на иронию.
Мужчина погружается в переписанную программу, делает короткие пометки по ходу элементов.
Ну, смотри, Эр, я сделаю вот так,– он показывает ей планшет с пометками, поясняет, какой фрагмент, куда поставит.
Головы склоняются над описанием программы. И Виктория окончательно с тоской осознает, что ей совсем не хочется, чтоб Илья жил полной жизнью и обзавелся хорошенькой девушкой, которых так много ходит по Москве. И пусть она собака на сене. Все равно не хочется.
И если мир шатается сейчас, причиной – вы…
Каждый выезд на старт – это возможность узнать что-то неожиданное про особенности перевозок, особенно на родине, хотя за свою жизнь Вика убедилась, что багаж теряется, портится, рейсы отменяются и много еще всякого интересного происходит в любой стране мира. Все на что хотелось надеяться – новых сюрпризов росавиация им не доставит.
Их дружная суетливая банда погрузилась на рейс до Красноярска и сейчас Домбровская из заднего ряда наблюдала, как ее ребята создают веселую суету в салоне самим фактом присутствия в салоне. Кому-то с ними всеми нескучно придется лететь четыре часа. Илья с молодыми помощниками тренеров дополнительно помогал в создании суеты, при том что вроде взрослые пытались утихомирить шебутную компанию, но хихи, хаха, селфи и видео в Тик-Ток никак не способствовали тишине. Даже все еще болезненная Маша и та активно участвовала в чехарде и суматохе. Да так, что врач команды, которого было посадили наблюдать за спортсменкой, тихонько переполз на свободное место подальше.
Опекали они Машеньку настолько плотно, что примерно через неделю после судьбоносного решения не сниматься со старта в Красноярске, ребенок буквально взвыл от осады бдящими взрослыми. После тренировки она подъехала к Виктории и громким шепотом взмолилась:
– Виктория Робертовна, сделайте что-нибудь Ильей Сергеевичем?! Он меня провожает на все занятия, встречает, даже до папиной машины водит! Скажите ему, что я не упаду на ступеньках между первым и вторым этажом в обморок и вообще вполне твердо стою на ногах!
По правде, Домбровской было бы спокойнее, если бы Максимову и дальше встречали, провожали, следили внимательно за каждым вдохом и выдохом, но понять несчастную девушку она тоже могла, так что пришлось объясниться с Ильей и попросить умерить пыл.
– Да не могу я! Не могу я так, как ты и Григорьев. Отпускаете ее со льда и идете по своим делам! Я каждый раз после любого ее занятия жду, что сейчас туда приду, а мне скажут, как ее утаскивали в медпункт или, что хуже, увозили на “скорой”.
– Ну, уж про “скорую” все мы узнаем не после занятий, а сразу, как только она появится у наших дверей,– рассудительно заметила Домбровская.
– Не в этом дело!– Ландау горячился,– Я же видел, как вы с Мишко бежали за Леоновой на носилках. И перед этим видел, что он чуть не плакал, когда она там на скамье стонала. А с Машей вам почему-то проще, а мне – нет!
Сомнений не оставалось из Ильи Сергеевич вырастал хороший тренер. Настоящий. По призванию.
– Ты прав, мы с Мишкой тоже бегаем за носилками, когда случается беда. И переживаем, конечно. И за Машу переживаем не меньше, и не легче нам. Но мы давно работаем. И видели многое. И дети у нас падали, болели, ломали себе что-то или сильно разбивались. Бывало. Это всегда страшно. Если происходит у тебя на глазах, то ты еще и виноватым будешь себя чувствовать. И всегда будешь помнить. Каждый перелом, каждую тяжелую болезнь, каждую. Но если ты, Илюша, будешь из любой болезни делать культ, как ты потом сможешь заставить их полностью выкладываться на тренировках, восстанавливаться и набирать форму через усилия?
– Может, не надо через такие усилия?– вдруг сказал Ландау, вспоминая белое лицо Максимовой на тренировках.
А дальше произошло неожиданное. Вика буквально схватила его за грудки и крепко встряхнула.
– Надо, Ландау, надо! Первые, кто тебе не простят слабости и попустительства, будут именно те, кого ты пожалел! Тебя и только тебя они обвинят в своих грядущих поражениях. Тебе и только тебе будут предъявлять претензии, что ты бросил их ради более сильных, более здоровых, более перспективных!
Глаза женщины горели болезненным огнем. Может быть, впервые она кому-то говорила о пережитом и перечувствованном за эти годы:
– Тебе сейчас жалко ее, когда она задыхается здесь, на тренировке? Знаешь, как тебе ее будет жалко, когда она будет рыдать у тебя на плече, потому что единственный шанс на медаль всей жизни пролетит мимо нее?! Единственный шанс, к которому они идут с двух, трех, четырех лет! Что ты ей тогда расскажешь? Как жалел ее раньше?! Да плевать ей будет на это!
Откровение лилось, перебиваемое резкими вдохами, чтоб набрать новую порцию воздуха, руки все крепче держали полы его куртки. Каждый толчок стиснутыми пальцами в грудь чуть отодвигал их по скользкой поверхности катка, с которого они несколько минут назад отпустили детей. В конце концов тренеру Домбровской было что порассказать о том, как не прощают спортсмены. У нее была Алька, Милка, а до них и кроме них были Антон, Саша, Никита, Алена, Марина и еще многие и многие, у кого не случилось самого важного старта или он прошел не так, как им мечталось. И их лица никогда не сливались в череду и не превращались в одно, потому что боль каждого от несбывшейся мечты оставалась уникальной.
Илья чувствовал, как раскручивается волна страстной ярости в тонкой женщине, держащей его за полы куртки и того и гляди закоротит контакты в плате эмоций. Злая на него, обиженная на несправедливость и обвинения, которые неизбежны при ее работе, испуганная очередными неопределенностями и трудностями, грядущих событий. Прекрасная во всей этой буре непростых эмоций. Она рассказывала ему в этот момент, наверное, больше, чем сказала про свои чувства за все время, пока он был с ней. И невозможно было оторваться или прервать ее. Хотелось слышать, видеть, чувствовать.
Вика не поняла в какой момент в ответ на торопливые, преребивчивые слова Илья обнял ее за талию и притянул к себе, то ли давая защиту, то ли предлагая еще больше разделить с ним. Но она отлично поняла и всем телом почувствовала его губы на своей скуле и, вместо того, чтобы отвести голову, зачем-то повернулась по направлению этих знакомых губ и нашла свое утешение.
Утешение обволакивало, втягивало в себя, ласкало, предлагало и отдавало то, о чем положено было забыть и не желать. Утешение одобряло в ней слабость и женственность, желало ее нежности и требовало сострадания к себе и принятия себя. Утешение прощало ей все грехи и обязывало ее простить их себе. Утешение было абсолютным и оттого запретным.
– Я тебя услышал, Эр!– почти не отрываясь от ее губ прошептал Илья.
Поднял голову вверх. Мгновенно женщина почувствовала его напряжение, и почти сразу поняла его причину. От бортика раздался голос Янниса:
– Охренеть, каминг-аут!
“Дети наша радость! Мужчины наша слабость! Один раз расслабишься…”– было стыдно и при этом очень смешно.
– Ян, какого дьявола тебе понадобилось?– не выдержал Илья.
– Я хотел предложить убрать там из дорожки пару мест и переделать, а то мне неудобно и не нравится.
– А медали тебе удобно и нравится выигрывать, Илвис?– задала вопрос Домбровская.
Как смотреть после всего того, что он только что наблюдал, в глаза этому почти мужчине и оставаться его тренером – непонятно. Такого в практике Виктории Робертовны еще не было.
– А медали мне выигрывать удобно и нравится,– согласился Яннис,– Так чего, не поменяем, да?– безнадежно прозондировал почву еще раз молодой человек.
Виктория отрицательно покачала головой, продолжая смотреть куда-то мимо плеча фигуриста, потому что поднять глаза сил не было.
– Вообще, я, конечно, охренел, но я это, восхищен, ага. И я забуду то, что видел, Виктория Робертовна- сообщил Яннис.
– Только на это и надежда, Илвис,– с непонятной от смущения интонацией ответила Домбровская.
Как только парень ушел в раздевалку, тренер и хореограф переглянулись и одновременно с одинаковой интонацией произнесли:
– Блин!
Караулить каждый Машин шаг с того дня Ландау прекратил. А в их тренировках появилось что-то такое, чего раньше Виктория не замечала: упорное желание отодвинуть еще чуть-чуть доступный предел.
И это довольно быстро дало результат. Сегодня уже понятно, что при хорошем раскладе, даже произвольную Марья как-нибудь дотянет до конца, хотя и с потерями. С этим можно выходить на старт. И именно с этим они летели в Красноярск, создавая на весь салон кутерьму и суету.
Взгляни на колос, чтоб не сомневаться; по семени распознается злак
Кто говорит, что нет акклиматизации внутри страны, тот врун и зараза. Сухой и холодный Красноярск их убивает. Убивает надежду на лучшее. Убивает надежду на то, что Маша справится. Они хором начинают ненавидеть этот отвратительный морозный город. Хотя, возможно, нужно ненавидеть московские зимы, которые с каждым годом становятся все менее русскими и все более европейскими, сыроватыми, чаще с дождиками, чем настоящим снегом. Воздух влагло повисает над городом. И ничем это не похоже, на сухой холод в центре Сибири, куда их сослала федерация соревноваться в этот раз. Хочется ненавидеть еще и федерацию. Менее адекватно команда Домбровской еще не проживала свои дни, хотя чего только сама Вика не переживала за жизнь о спортсменками. Например дикую ненависть к федерации, требовавшей все новых и новых доказательств состоятельности Альки перед ее олимпиадой. Презрение к вкрадчивым вопросам начальников о здоровье Милки, перед их с Радой олимпиадой. Жестокие указания после. И каждый раз, понимая, что ни к чему эти эмоции не ведут, продолжала их проживать внутри.
Первый день прошел без радостей, но и без приключений. Второй тоже вполне рабоче, а вот на тренировку третьего дня ехали уже как в ад. Какие там полноценные прокаты? О чем вы! Белое лицо, синие губы и то и дело накатывающая слабость, купируемая только нашатырным спиртом под нос. День проката ждали так, как обреченные ждут дня казни.
Умом все трое понимают, что ненавидеть город совершенно не за что, но душа требует хоть какого-то выплеска тревоги и огорчения. Столько стремления, столько труда. И все ради пустоты.
Маша падает даже с тройных прыжков. Маша не держит вращения. Маша того и гляди умрет на дорожке, начиная спотыкаться на первой трети. Маша можно только снимать с чемпионата. И тут тихая Маша в очередной раз говорит свое негромкое, но непреклонное – ”нет”. Они, кажется, начинают привыкать к этому жуткому ”нет”. Хочется переломить через колено сопротивляющуюся волю девочки. Это было бы и разумно, и благородно, и, что главное, правильно.
Но, внезапно, Виктория не спорит с Машей. Лишь тихонько кивает и говорит:
– ”Нет”, значит – нет.
Они продолжают мучение, которое почему-то называют тренировкой. До черноты перед глазами, до тошнотворного запаха нашатырного спирта, который поселился в носу у всех, до тяжело заваливающегося на бортик тела Максимовой. Так нельзя. Так нельзя со спортсменом. Так спортсмену нельзя с самим собой. Но они продолжают. Вика чувствует, что в глазах темнеет уже у нее, глядя на экзекуцию устраиваемую спортсменкой над собой.
– Ты не боишься, что она у нас умрет после этой короткой?– шепчет Илья в ухо Домбровской.
Вика усмехается:
– Я боюсь, что она умрет до того, как закончит. Если это произойдет, она себе никогда не простит.
– А если не произойдет?– интересуется Ландау, подразумевая, что произвольную в таком состоянии выкатать все равно нереально.
Виктория поворачивает голову и тихо говорит:
– А если не произойдет, то вечером, после всех мучений проката, мы с тобой поедем продавать душу дьяволу. Точнее я поеду продавать, а ты будешь следить, чтобы продана была только душа и только один раз.
Ответ непонятный, но уточнений и пояснений, похоже, не будет.
****
Вечер и впрямь мудренее утра. Маша серо-белая, но стоит на ногах, дышит нашатырным спиртом. Его запахом теперь пропитался весь штаб. Почти не падает с ног после разминки. Виктория черная. Черные брюки, черная мешковатая кофта под черным всегда элегантным пальто. И ледяное лицо, на котором темные, морозные в черноту, от усталости как дно океана, в котором нет ни капли солнечного света, глаза.
Не бывает простых прокатов. Ерунда все это. Даже на тренировках каждый прогон, а у Домбровской в среднем полноценных прокатов в неделю почти вдвое больше, чем у других тренеров, так вот даже обычный тренировочный прогон – стресс для спортсменов и стресс для тренеров. Т видишь программу целиком. Она тебе всегда не нравится. Не потому что сама по себе плоха, хотя и это временами бросается в глаза, а потому что всегда неидеальна. идеала не бывает в принципе, бывает хорошо и очень хорошо, а идеал – недосягаем. Обычно даже “хорошо” наступает к середине сезона. Все, что до этого – приемлемо.
И еще в каждом большом прогоне сидит страз травмы. Он, конечно, возможен и в другое время, на любом элементе, в любой момент, но настигает холодным огнем, когда смотришь, как спортсмен пытается вписаться в музыку, из неудобных положений, в неудобные моменты, и нет возможности остановиться, попробовать еще раз, отказаться. На боевом прокате ведь этой возможности тоже не будет. Надо учиться. Надо рисковать на тренировках. И потом рисковать при прокате. Больше никак.
И так они входят на вои битвы и надеются на опыт, везение, бога и спортивных богов, которые будут благосклонны и в этот раз. Пусть и сегодня повезет. Сегодня нужнее, чем обычно.
В короткой нет четверных. И впервые это хорошо. У Маши нет акселя в 3,5. И это тоже хорошо впервые. Квадистка с программой без ультра-си – это сейчас гарантия того, что совсем ужасно не будет. Пусть не гарантия, но хотя бы надежда.
Перед первыми тактами музыки Маша дышит. С началом мелодии – дышит, ожидая миг первого движения. Пытается найти мышцам хоть сколько-то кислорода. Виктория стоит монолитом у бортика, и вокруг нее вибрирует энергия такой силы, что раскидывает мужчин в стороны. Они оба ей сейчас мешают. Мешают держать эту девочку своим взглядом. Неотрывным. Гипнотическим. Осязаемым физически.
Каждый раз ее спортсмены цепляются за глаза тренера, когда что-то идет не так, в надежде поймать силу, веру, стойкость. Сегодня все это нужно резонанснее, больше, сильнее, чем обычно, потому что грядет беда и боль, трагедия так близко, что ближе не бывает.
Синеющие губы заметны уже перед первым прыжком, когда впереди почти вся программа. Что держит спортсменку надо льдом и дает силы набирать скорость, вращаться, прыгать, известно одному богу, Маше и женщине за бортиком, не отрывающей взгляда от девушки на льду.
Во время короткой ласточки янтарные глаза зацепляются за зеленые и питаются, питаются, питаются энергией непроницаемой женщины в черном. Воздуха нет совсем, легкие работают вхолостую, когда начинается вращение. Тело мучительно устало, Тело неуправляемо. Все, что остается – это характер. Именно он заставляет руки, которых не чувствуешь, найти конек и зацепиться в кольцо, а потом мучительно тянуть себя вверх.
Где-то за спиной Виктории стонет при виде умирающего и нечеловеческими силами спасенного вращения Ландау, нервно топчется Григорьев. Силы отданы туда, на лед. Домбровская совершенно не замечает того, что происходит вокруг и, попытайся кто-то отвлечь ее от спортсменки на льду, пожалуй, может убить. Она видит только, как смерть элемента перерождается в жизнь и рост.
Максимова заканчивает финальную дорожку. Виктория ослабляет внимание и почти тут же чувствует, как с двух сторон приближается поддержка. На последнем аккорде она откидывается спиной на плечо Ильи, и от глаз проступает возраст, который только обостряет слишком контрастный макияж. Холодная маска на лице скрывает большую часть чувств, оставляя одни глаза. Глаза древней мудрой старухи, которым сотни лет.
Маша едва перебирает ногами. Какое счастье, что лед скользкий. Обычно они упоминают это качество их рабочей поверхности лишь в отрицательном смысле, как создающую неприятности непредсказуемость, но сейчас скользкая гладь – подарок. Маша доберется сама до бортика. И, едва дойдя до калитки, падает на грудь Домбровской. Последний шаг со льда они делают вместе. Неразрывные, как всю эту ужасную длинную короткую программу. Фигуристка все время коротко вдыхает-вдыхает-вдыхает из своего тренера такой необходимый воздух и силу. Тренер, держа плотно девушку, грудью в грудь, длинно выдыхает свою силу, чтобы дать ей дойти несколько метров до места ожидания оценок. Никто не знает, есть ли у Вики эта сила, но, даже если нет, она ее отдаст девушке, дышащей судорожно в ее ребра.
Конечно, Домбровская сделает формальную часть своей работы: задаст вопрос о снятии с произвольной. Ну, теперь-то Маша обязана понять, что она ее не докатает до конца. Маша, может, и понимает. Но непреклонное ”нет” остается все тем же. А это значит, нужно уложить ребенка отдыхать и ехать за его мечтой, чего бы та мечта ни стоила им всем в конце концов.
Они выходят в вечерний мороз Красноярска. Город переливается снежными искрами под светом фонарей, пока команда бредет к шаттлу, увозящему спортсменов и тренеров в гостиницу. Маша похожа на себя саму. Отдаленно. Но она хотя бы дышит. Никогда никто из взрослых уже не забудет лицо девушки, которой не хватало вдоха. И никто из них не хочет повторения этого, а оно неизбежно.
Илья молчалив. Миша неожиданно говорлив. Вика задумчива. И только спортсмен веселы, даже те, кто видел умирание Маши на льду. Хорошо быть невзрослым, недопонимать, верить в собственный героизм и всемогущество как во что-то простое и реализуемое. Любой из этой братьи с коньками наперевес готов идти по Машиному пути, если придется. Смогут не все, но никто, даже тренер, не скажет, кто сможет, а кто – нет. Домбровская, по крайней мере, не стала бы делать ставки ни на кого, даже на Машу вторично. Свой предел преодолений есть и у Максимовой.
