Анна Беляева
Музыка льда. Осколки
Я сам себя казнил в моем жилище
Несколько кособоко из-за непонятных карантинных игрищ стартовал наконец-то соревновательный сезон этого обезумевшего спортивного года, в котором все отменяется и ничего не начинается из-за то ли реальной эпидемии, то ли паники по ее поводу, то ли начала чего-то непонятного и огромного, что и взглядом обычном человеку не охватить. Маша улетела с Григорьевым во Владимир сразу после тренировки рейсом на 15.45, а семичасовым отправлялся Илья, который до последнего настаивал, что возьмет билет на 10 вечера и проведет рабочий день полностью, чтобы разгрузить ее хоть немного. Никакие увещевания о том, что от Владимира до Мурома, где проходил первый этап национального кубка, еще два часа по плохой дороге, его не убеждали. В итоге подействовала только фраза о том, что нужно убедиться в полной безопасности и комфортном размещении Марии со товарищи, которых Григорьев, конечно, опекать будет на все сто, но мало ли что, а с Ильей ребята общаются лучше и ближе.
Молодой мужчина поворчал, поиграл богатой мимикой своего эмоционального лица, демонстрируя, что ни разу не верит в Викины увещевания, но в итоге купил билет на определенное ею время, и уехал точно в срок.
Сидя в десятом часу в собственном кабинете, Вика вдруг осознала, что она совершенно одна в этом огромном городе. Нет, конечно, были сестры и брат, были друзья, но не ближний круг, люди, которые ждут тебя всегда: папа и мама умерли (уже почти не болело при этой мысли, лишь тихо опускалась грусть на сердце), Ника тренировалась в Канаде, куда Вика готова была срываться при любом минимальном “окне”, любимый мужчина в командировке. Вот она свобода женщины “за сорок”.
“Ты везучая, Домбровская!”– про себя сказала женщина. В твоей жизни есть люди, которые хотят быть с тобой рядом в горе и радости.
****
Лето 2014. Юг Москвы
Снизу что-то громко бахнуло и машина, на которой Вики делала разворот из дворов многоэтажек, слегка скособочилась. Выйдя из автомобиля женщина в буквальном смысле уставилась на развороченную покрышку, продравшуюся о какой-то кусок арматуры, торчащей… из асфальтового покрытия.
На сегодня именно это, кажется, ее предел, потому что с недавних пор “звездный” тренер вдруг тихо охнула, а из глаз покатились крупные капли слез. Дрожащими руками она порылась в сумке и вытащила телефон.
Позвонила брату. Занято. В службу эвакуации, номер который был в списке контактов. Свободный эвакуатор через 3 часа. Будете заказывать? Морозову было набрала, но вспомнила, что у него билеты на новый мюзикл и дала отбой.
К моменту, когда Григорьев ответил на ее вызов, все, что она могла – это хлюпать носом в трубку и повторять, что не знает, как быть и что делать.
– Вика, успокойся! Вика! Виктория Робертовна, вы меня слушаете?– в итоге пробился через истеричный плач Миша,– я еду к тебе! Слышишь? Не плачь. Где ты вообще находишься?.. Буду часа через полтора.
“Это, конечно, если очень повезет”,– подумал мужчина, прикидывая, как объехать пробки, прорываясь с одного конца столицы на другой. Что в итоге скажет жена, он почему-то даже не подумал. У него была хорошая семья. Но обожаемая упруга сидела дома, в покое и уюте, а женщина с теплым малахитовым взглядом рыдала где-то в машине, которая не могла ехать.
Нашел он ее уже не рыдающей, а обессиленно заснувшей за рулем:
– Штирлиц, просыпайся: 20 минут прошли,– постучал в окошко водительской дверцы Михаил.
Вика распахнула глаза, ещё сохранившие следы недавних слез, взглянула на него и совершенно по-девичьи смущённо зарделась.
Ее неловкость тут же передалась Григорьеву. Он почувствовал, как жар приливает к щекам и носу и представил, что становится морковного цвета на глазах красивой женщины. Михаил Александрович был стеснителен до заикания, и с возрастом ничего не менялось. Особенно в присутствии дам. Особенно тех, к которым питал нежные чувства.
– Ну, и что ты так ревела?– поинтересовался он, оглядывая раскуроченное колесо,– Хана шине и только. Стоило ли убиваться?
А потом они ждали ещё час эвакуатор. А потом ехали к ее дому. А потом… он отказался от чая и помчался к жене.
Красивые женщины – это замечательно, но родная душа у человека должна быть одна. Даже если другая – тоже стала нечужой.
С той поры, как Мишка осматривал пробитое колесо минула еще одна олимпиада. Две большие потери чемпионок. А они продолжали идти рука об руку. И в ком Вика могла не сомневаться, так это в Григорьеве. Даже в Илье, приближенном до полного слияния ней временами, Вика могла усомниться, а Мишка был всегда ней и всегда за нее. Он самый верный, может быть , он даже более верный ей человек, чем сама Домбровская себе. Она б могла себя предать при некоторых условиях. Мишка ее – никогда.
****
Опустевший "Сапфировый". Слышен даже звук кроссовок, кажется. Виктория медленно идёт от кабинета привычным путем: коридор, зал славы, лёд, вахта:
– До свидания, Виктория Робертовна.
– До свидания.
Рабочий день вытек весь, остался тихий вечер наедине с собой, своими планами, своими мыслями. Звонок Нике, обязательно. Звонки сестрам и брату, возможно. Есть шанс даже почитать что-то, что не имело отношения к работе.
Первая дверь, выход на улицу. Вика почти придумала себе свободный вечер. Он был так хорош в планах, что занял все внимание.
Из темноты выступает высокий седой человек с букетом белых роз:
– Твоего звонка, я, пожалуй, не дождался бы, принцесса?
Свобода стала угнетающей. Планы на вечер спутались и почти полностью слиняли в ничто при звуках голоса. Голоса и правда со временем почти не меняются.
Вика инстинктивно делает шаг назад, не потому что узнает Владимира, а потому что любая женщина отступает при виде неожиданно выходящего из мрака мужчины.
– Бог с тобой, Тори, не настолько я страшен, чтобы от меня шарахаться.
"Он постарел",– первая мысль, которая дала себя зацепить в броуновском движении неопределяемых однозначно эмоций.
Впрочем, а что она хотела? Отцу ее ребенка уже за 60. У него внуки. Мальчик и еще мальчик. Виктория Робертовна волей-неволей, а в курсе личной жизни бывшего. Узкий мир фигурного катания. И захочешь, а не потеряешь из виду человека, которого вся семья при тренерских постах. Он по-настоящему дедушка, официально. Что осталось от того мужчины, по которому она почти 20 лет назад выплакала столько слез, чьи черты до сих пор вольно, а чаще невольно видела в своей дочке?
– Я не ожидала этой встречи,– устало произносит Домбровская.
– Я до сих пор могу удивить кое в чем,– улыбнулся мужчина.
Да, у Ники его улыбка. В освещаемой из холла ледовой арены ночи это стало болезненно очевидным.
– Володь, что тебе нужно? Столько времени прошло.
– Ты хочешь монологов на сцене?– мужчина кивает в сторону стеклянных дверей, за которыми пост охраны. Они и правда, как актеры, которые разыгрывают мизансцену.
– Я хочу домой. У меня был сложный день. И завтра будет ещё более сложный. Твое появление – не та встреча, которая улучшает вечер тяжелого дня.
Неужели все оказалось так просто? Ей нечего ему сказать. Не о чем спросить. И совершенно ничем не хочется делиться. Ни обиды. Ни злости. Ни боли. Ничего. Только усталость.
Невольно вспомнилось, как много лет назад мама, глядя утром в воспаленный взгляд уже очень беременной дочки, тихо качала головой и молчала. Мама видела, как плохо ее девочке, теряющей каждым новым днем еще кусочек веры в красот и правильность мира, где воздается по заслугам хорошим людям. А потом эта боль выгорела. И Вова превратился в неоформленный призрак человека из очень далекого прошлого. Даже дочь не особенно оживляла воспоминания. Все прошло.
Вика двинулась вниз, в сторону парковки. Мужчина последовал за ней.
– Давай я тебя подвезу домой, Тори?
– Виктория Робертовна,– с нажимом произносит женщина,– Да и к тебе я предпочитаю обращаться по отчеству. Так будет правильно. Нет! Правильно будет даже не здороваться.
Как же она сегодня устала. И почему он не уходит?
– Вика, я хочу познакомиться с дочерью!
Обухом по затылку и то менее страшно. Она смотрит на него так, словно только что услышала, что он маньяк-расчленитель, не меньше.
– Я имею право,– бессильно говорит Владимир.
– Вообще-то, нет!
Таким голосом она отчитывает на тренировках халтурщиков.
-Нет, Вова, ты не имеешь права ни на что! Ты ей никто! Ты о ней и ничего не знаешь. Никакого права считать себя ее отцом у тебя нет! Тебя не было, когда она училась ходить, когда вставала на коньки, когда пошла в первый класс, когда получила двойку. Когда болела в конце концов! О каком праве ты говоришь?!
Это был срыв. Голос неконтролируемо повышался и звенел, наполняясь слезами. Оказывается внутри все помнилось и даже болело, ели задеть струну-воспоминание. Обида на то, что ее оставили в двадцать пять лет в одиночку разбираться с такой большой задачей как родительство, никуда не делась.
Видит бог, Вика до самозабвения любила своего ребенка. Она сделала все, чтобы девочка выросла счастливой и ни в чем не ощутила ущемления от отсутствия папы. Но Домбровская не считала честным, что ей пришлось дополнительно прилагать усилия к тому, что могло быть просто по факту присутствия любящего отца в жизни ребенка.
– Но я ведь дал тогда денег на операцию!
– Может быть, только из-за этого я ещё с тобой разговариваю!
Ника лежала белая и почти прозрачная. Виктория металась между обвинениями самой себя, проклятием жесткому холодному льду, который лишает ее ребенка колена, и чувством полной безысходности.
Дело было не только в деньгах, сколько в том, что помимо денег нужен был врач. Единственный в России, который мог взяться за операцию и сделать ее так, что последствий практически не будет, если все сложится хорошо.
Виктория могла пробить любую стену. Любую, но только при условии, что до стены можно хотя б добраться. А тут оборона в три слоя. Время идет. По квоте что-то сделают, но это даже не полное восстановление для обычной жизни, не говоря уж про фигурное катание. Повезет, если сильно хромать не будет. Для ребенка, который осваивает каскады из двух тройных в девять лет.
Единственный раз, когда она не постеснялась и не побоялась обратится к великой родственнице отца ее ребенка. У той были доступы к недосягаемым. На просьбу ей ничего не ответили, серили долгим взглядом и отвернулись. Пришлось проглотить. Она бы и не такое проглотила ради своего ребенка. Но ведь и этой старухе девочка была не совсем чужая. Она же знала о своем родстве с малышкой.
Через два дня молчаливый человек с бесцветными глазами, пришедший в тренерскую и отдавший ей пакет с пачкой купюр и телефонным номером врача, написанным очень знакомым почерком, стал великим спасением. Входит, оба и мэтресса, и Вовочка были не настолько котами, насколько успела их обвинить в бесчувствии истерзанная мать.
На каскадах тройными, конечно, поставили жирный крест, но фигурное катание осталось в жизни Ники. Да, их дочь все еще танцует на льду именно благодаря своему, безразличному во все остальное время к девочке, отцу. Это стоило разговора. И даже стоило того, чтобы вникнуть в его желания. Но точно не во все!
Злость пробилась сквозь усталость и затапливала со страшной скоростью:
– И убери свой букет! Я двадцать лет не могу смотреть на белые розы!
– Ты же понимаешь, что я все равно найду возможность с ней пообщаться. Соцсети все упрощают. Я всего лишь не хочу в обход тебя это делать. Тори, ну, давай по-человечески. Хочешь я тебя подвезу, куда скажешь.
Она покачала головой. У нее нет сил переживать беседы с далёким прошлым, полным боли.
– На твоей машине довезу. Нам нужно поговорить.
"А давит от так же. Мягко, но неотступно",– невольно отмечает женщина. Она всегда поддавалась этому давлению, потому что оно аккуратно миллиметр за миллиметром оттирало человека от его позиции и могло длиться сколь угодно долго, не признавая отдыха и поражения ни на мгновение.
Владимир открыл ей дверь пассажирского сидения. Сам сел за руль ее авто. По-хозяйски поправил положение кресла, зеркала и мягко тронулся с места.
Руки лежали на руле тоже по-хозяйски. Вика опустила взгляд и провалилась в любовь двадцатилетней давности, как потерявший тропинку утопает в болоте. Руки были теми же, что прижимали ее к себе, ласкали, гладили по волосам, держали за пальцы.
Ей снова было 23, ему 35. Они неслись по хайвею на ее подержанном драндулете и болтали.
Время, когда не было никого в мире. Точнее не было никакого другого мира, кроме дороги, его и ее смеха. И сотню раз повторенного: как хорошо, что ты здесь.
А еще поцелуи. Нежные, страстные, обжигающие, обещающие наслаждение, требующие его здесь и сейчас. Да-да, прямо вот тут, на обочине, тут совсем тихо и за сто лет они первые, кто заехал в это безлюдье.
Он стаскивал с нее футболку, целовал грудь, обхватывал губами сосок и сильно втягивал его, до короткого вскрика и тянущих его голову за волосы назад пальцев. Смущал своими откровенными ласками ее неопытность, учил наслаждаться всем многообразием телесной любви. И обязательно в конце целовал в губы, будто подтверждая свои права не только на тело любовницы, но и на ее душу и сердце.
В один из таких приездов, на одной из безлюдных дорог, после одного из танцев любви он ей рассказал, что женат. Через год, в России, он уточнит, кто его жена. А ещё через некоторое время лично согласившаяся принять кандидатку на место помощника тренера в свою школу Наталья Федоровна Ласточкина, на счет которой олимпийских чемпионов в парах было больше, кажется, чем зимних и летних олимпиад вместе взятых, популярно объяснит ей, почему тут Вике Домбровской рады не будут. И она не про свою школу, а про всю Москву. Россия большая, ехала бы ты, девочка, во Владивосток, например. Прекрасный город. Далекий.
Только в 2003, когда она вернётся из Америки с ребенком по фамилии Грин и легендой об американском отце девочки, лёд московских школ фигурного катания дрогнет. Но полностью никогда не растает. Даже сейчас. Сейчас тем более.
– Вов, почему именно сейчас?– единственный вопрос, который Вика задаёт.
– Тори, я уже не очень молод. Полгода назад у меня был инфаркт. И, знаешь, я вдруг понял, что жизнь быстро заканчивается. Внезапно.
Я не претендую ни на что. Ты, в конце концов, права: кто я ей – никто. Но она моя кровь и плоть. Она имеет право наследовать за мной. Я не слишком богат, но я не нищий. Пусть будет честно – между ней и Васькой. Ты знаешь, что Вася женат, у меня уже есть внуки. И все равно не хватает чего-то правильного. Не доделал я для своих детей. Для Васьки тоже, но для нашей девочки – намного больше.
Вика усмехается:
– А золотую жену, Алену Дмитриевну, скинешь за борт? То-то будет радости у щелкоперов "Домбровская оставила без наследства Коршунову". Давненько мы в “желтую прессу” уголька не подбрасывали. Так и позабыть могут, Что шлюха-Домбровская приличного мужика от прекрасной женщины и великого тренера уводила уводом, да не увела.
Мужчина смотрел вперёд на дорогу:
– Она меня не простила, Тори. И я ее не виню.
– Не переживай: меня она тем более не простила. Спасибо, что не уничтожила. Могла бы при большом желании, если бы очень захотела. Так что ты мне чуть не стоил смысла жизни, Вов. Фэйр плей в действии, кажется, проявила твоя благоверная. Даже ни одного моего ребенка не выпилила из борьбы на взлете.. Я ее уважаю… больше, чем тебя, мой рыцарь из прошлого.
Навигатор сообщил, что до места осталось 500 метров.
– Я не знаю, что тебе ответить. Ника никогда не интересовалась тем, кто ее отец. Ты, конечно, можешь попробовать влезть к ней через соцсети, но не думаю, что это того стоит. И я не знаю, готова ли я к тому, чтобы ты пришел в ее жизнь… и вернулся в мою. Даже в качестве просто отца моего ребенка.
Автомобиль, тихо шурша шинами, въехал на паркинг.
– Спасибо за услуги водителя, но ничего тебе не обещаю. Даже ещё одного разговора.
Владимир открыл водительскую дверь и, выходя, вдруг спросил:
– Тори, а у тебя кто-то есть?
Домбровская засмеялась:
– Вовка, это не твое дело, во-первых. А, во-вторых, у меня "конвейер чемпионов", ребенок и куча обязательств помимо. Я так себе подхожу для романтических отношений. Прощай, Вов.
Женщина пересела за руль, закрыла дверь, вернула зеркала и сидение на место и поехала парковаться на оплаченный пятачок дома.
Вот что его никак не касалось – это ее личная жизнь. Она вообще никого не касалась, может, разве что Ники. Но даже это не точно.
****
– Мам, а Мила говорит, что ее папа латыш. А мой кто? Русский?
Вика молча чмокает Нику в макушку, но та, кажется, не ждет ответов. Ее просто распирает новыми знаниями, которые она перед сном вываливает на мать без разбора.
– А Мила говорит, что папа ушел, потому что он ее не любит и не хотел, чтоб она рождалась. А мой папа тоже не хотел, чтобы я рождалась?
Тут уж никаких сил выдерживать паузу у матери не остается:
– Да ты что, Ник! Как такое можно думать?! Твой папа очень хотел, чтобы ты была, росла, радовала меня.
– Он хороший, да?– щебечет дочка.
– Конечно, хороший, заечка,– нежно говорит Вика в самое ухо девочке.
Не всякая правда стоит того, чтобы ее произносить. Тем более не каждому.
****
Старый еврей-журналист, сожравший за жизнь намного более тертых собеседников, чем Вика, хитро щурится
– Виктория Робертовна, а вы часто врете?– журналист лучится теплом и принятием.
– Нечасто,– конкретно, но без деталей отвечает блондинка.
Но кое в чем она врет постоянно. Потому что так правильно. И на удивление даже мало что смыслящей в жанре теле-интервью Виктории дошлый интервьюер оставляет тему ее лжи, не уточняя подробностей.
Там, где душа восходит к омовенью, когда вина избытая спадет
Что-то не так. Вика это чувствует, но объяснить не может.
Олимпийский каток. Мила замирает в начальной точке произвольной программы. Она летит, плывёт надо льдом. Легкая до невесомости, вся превратившаяся в героиню программы. Девушка делает все, чтобы каждый на этих трибунах не понял, а почувствовал надвигающуюся трагедию. Совершенно женская и абсолютно русская песнь любви и умирания.
Что-то не так. Это не поддается объяснению. То ли свет слишком резкий. То ли музыка слишком громкая. То ли трибуны на удивление тихие. Мила живет жизнью женщины, которой через полминуты умирать. Красивая, наивная, влюбленная и потому бесстрашная в нарушении табу и устоев.
Виктория видит, как по лицу спортсменки скатывается первая слеза. Она тоже знает, что ей, ее Миле, скоро умирать. И ничего сделать нельзя. Или можно? Женщина закусывает губу, привычно поправляет выбившиеся из пучка локон.
Лед взрывается как только затихает звук проносящегося через жизнь выстрела. Крик застревает внутри. Милочка замирает в точке и как в замедленной съемке вокруг нее вздымается ледяное крошево! Осколки режут тело, вонзаясь под кожу, рассекая в кровь. А она стоит и только по губам можно прочитать: “Я сделала все, что могла…” И длинный как нож осколок влетает в поясницу. Но Мила почему-то продолжает стоять с той самой приклеенной улыбкой, которую Вика знала до болезненного хорошо, от которой хотелось заплакать, настолько она была ненастоящая. Кажется, что это ее кроваво-алое платье каплями падает на обломки льда, течет по белым ботинкам, повисает на остром крае лезвия. А Мила стоит.
И сон не заканчивается. Вика знает, что сон закончится лишь тогда, когда она добежит до Милки и утащит ее со льда. Но бежать женщина не может.
Немота, тишина. Осколок в позвоночнике. Кровь цвета сухого красного, которым после они будут отмечать побед Рады, оплакивать серебро Милы. Эта кровь, дотекая до края осколка, собирается рубином, никак не обрываясь вниз.
И падает тьма. Вика так и не просыпается, уходя из кошмара в тяжелый сон без сновидений.
Утром болит голова и в горле словно кто-то тер наждачкой. Но температуры нет. И даже насморка. И даже кашля. Просто она кричала во не, все пытаясь сорваться к своей Милке. Долго. Пока не упал мрак.
От Ильи сообщение: “Доехал спокойно. К старту готовы. Отдыхай больше. Приедем – нагоним!”
****
На утреннюю тренировку Виктория опаздывает. Не потому что она не может добраться до льда вовремя, а потому что сидит у себя в кабинете и… боится. Боится, что Леонова закусила удила и не придет.
В итоге огромным усилием поднимает себя из-за рабочего стола в кабинете. Откладывает бумажки, просматривать которые нет никакой срочной надобности. Со вздохом берет коньки и идет на лед.
Страх хорош, потому что в самой его сути есть преодоление. Если переступить через страх, даже ничего не добившись, ты уже побеждаешь, хотя бы собственный испуг. Вика любила в себе победителя, даже проигрывая. Если сделано все, что возможно, то проигрыш не вчистую.
Женщине кажется, что лед светится. В левом углу катка Милка закрепляет с кем-то из младших перетяжки, объясняя, как добиться наилучшего ребра и работы коленом для максимального разгона. Тренирует с мелкими американское скольжение, выходит. Не зря моталась три годочка по миру, пришла с бонусами, счастливо размышляет Домбровская.
Такая улыбка тренера, задумывается Вика, выглядит совершенно неуместно? Или может сойти за радость от нового дня? А день, вероятно, будет совсем неплох.
На льду младший тренерский состав уже начал работать. Старшие фигуристы сами себя разминают по давно заученному порядку. Пробуют один за другим элемент, прыжки, вращения. Единственная, кто занята не собственной разминкой, а чем-то воспитательно-просветительским – Леонова.
Виктория шнурует коньки, время от времени поднимая взгляд и глядя за бортик, что же там происходит. И все-таки она упускает момент, когда в очередной раз, отрываясь от шнуровки, видит рядом пару ботинок и в них тоненькие ножки. Знакомые как никакие другие.
– Решила все-таки еще покататься?– сдержанно задает вопрос тренер.
– А я и не думала прекращать,– спокойно отзывается спортсменка.
Домбровская отпускает шнурок и внимательно глядит на девушку:
– Еще одна такая выходка, как вчера, и на этом льду ты кататься закончишь! Ясно?
Чего ждет Виктория? Гнева, гордого ухода в раздевалку? Да чего угодно, но не того, что происходит. Милка вдруг опускает глаза в пол и произносит тихо, но отчетливо:
– Простите, Виктория Робертовна! Я была неправа.
Ну что же… Она, кажется, и правда взрослеет. Или это только иллюзия, путь и приятная.
Девушка садится рядом с тренером, а Виктория возвращается к шнурованию ботинок. Им обеим все-таки проще, когда взгляды направлены куда угодно, но не друг на друга:
– Знаете, как я боюсь? Я никогда так не боялась! Ни на одном старте, ни у врачей, когда с травмами ездила. Никогда! А вдруг это все? Все! Моя жизнь закончится в тот момент, когда я не смогу выходить на лед. Понимаете?! У Джоша я поняла, что только на льду мне хорошо.
– Разве тебе было так плохо в Штатах?– это сарказм. Вика чувствует его горечь во рту.
А вот Мила, кажется, абсолютно не слышит ничего большего, чем вопрос.
– Знаете, Виктория Робертовна, они все очень хорошие, добрые люди. И правда приняли меня. И да, там было спокойнее. Но там все не так. И… не мое, может быть. Хорошо, но не так. Мне чего-то все время не хватало. И только лед был… -на мгновение она осеклась, но продолжила – лед был похож на здешний, если закрыть глаза и не слушать ничего. А я хочу слушать. Слышать… голоса. Я хочу услышать как Михаил Александрович в тысячный раз рассказывает про правильный заход и середину конька, как Илья Сергеевич объясняет новые программы… как вы…
От неловкости этим неожиданным обнажением души Вика только и может сказать:
– Ору?
И Мила заливается счастливым хохотом. Еще смеясь, встает со скамьи:
– Да, но издалека,– и выскакивает на лед.
И уходит сразу же, без разговоров на первый разминочный круг. Домбровская присоединяется к ней в момент, когда девушка меняет ход на обратный, проверяя работу конька в простых элементах:
– Только двойные,– тренер видит, как недовольство растет, а ход замедляется,– Или двойные сегодня, или зрительское место на трибуне в олимпийском сезоне. Ты меня услышала?
Короткий кивок головой. Ход снова растет.
– Ты меня поняла и согласна?
Еще один короткий кивок головой.
Ну вот, можно наконец-то и другими спортсменами заниматься. Будем считать, что временная победа одержана.
****
День без верных и всегда готовых разделить бремя помощников несется с такой дикой скоростью, что кажется, часы между утренним и вечерним льдом кто-то огромный просто проглотил, не жуя. До конца тренировки еще 40 минут. Прогоны программ, поиски новых решений, отработка элементов.
Мила докатывает произвольную с упрощенным по максимуму прыжковым контентом. Все получается. По силе отталкивания понятно, что реабилитация идет своим чередом и спине намного легче. Может, все-таки можно будет на Россию выйти? Бороться за пристойные для спортсмена такого уровня и регалий места, конечно, шансов никаких, но хоть показаться. Финальная точка. Фигуристка подъезжает на разбор.
Виктория показывает грязь в дорожке, комментирует заход на лутц, недовольна двумя вращениями. А это означает только одно: с программой в целом Мила справляется.
Внезапно оторвавшись от разбора проката тренер спрашивает:
– Мил, а в показательном ты что планируешь катать?
Фигуристка пожимает плечами:
– Не знаю. Мы не готовили на этот сезон. Из старенького что-нибудь возьму.
– А, может, из новенького? На какую музыку хочешь?
– Fly из I Am Not Okay with This,– ответ быстрый, значит и сама же думала про показательный номер.
– Хорошо, а если из нашего? Сезон-то у нас, похоже, пока дальше России не движется.
Фигуристка задумывается, а потом почти подпрыгивает:
– Сейчас!– и уносится в раздевалку, возвращаясь через пару минут со смартфоном и наушниками.
– Вот это хочу!– отдает тренеру наушники и нажимает кнопку воспроизведения.
Домбровская узнает мелодию еще до первого звука голоса. Удивленно глядит на девушку и произносит только одно:
– Но… это же Аллегрова.
Хочется сказать, как ребенку: “Плюнь каку!”
– Нет, Виктория Робертовна! Это Цветаева,– отвечает Мила.
Из наушников звучит:
Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес,
Оттого что лес – моя колыбель, и могила – лес,
Оттого что я на земле стою – лишь одной ногой,
Оттого что я тебе спою – как никто другой.
– Мил, но почему Цветаева?– Виктория удивлена невероятно.
По мнению Домбровской, которая лет до двадцати пяти любила стихи Марины Ивановны до смамозабвенности, а потом резко и одномоментно разлюбила, Цветаева хороша в ранней юности, пока тебе безразличен уровень эмоционального безумия ее строк, пока он созвучен тебе. Как только остываешь сама, так свою прелесть теряет и такая поэзия. Со временем, впрочем, любая поэзия теряет значительную часть своей прелести. Для стихов нужна горячая душа, а возраст подмораживает сердца.
– Я вам потом напишу, после тренировки. Может, и не Аллегрова, но я хочу Цветаеву!
Дети умеют удивлять. Ничего не поделаешь, придется искать какую-то Цветаеву для этой сумасбродки. Интересно, с чего вдруг такой выбор?
В 10 вечера в мессенджере появляется ответ на вопрос:
Вы счастливы? – Не скажете! Едва ли!
И лучше – пусть!
Вы слишком многих, мнится, целовали,
Отсюда грусть.
Всех героинь шекспировских трагедий
Я вижу в Вас.
Вас, юная трагическая леди,
Никто не спас!
Вы так устали повторять любовныйРечитатив!Чугунный обод на руке бескровной —Красноречив!Я Вас люблю. – Как грозовая тучаНад Вами – грех —За то, что Вы язвительны и жгучиИ лучше всех,За то, что мы, что наши жизни – разныВо тьме дорог,За Ваши вдохновенные соблазныИ темный рок,За то, что Вам, мой демон крутолобый,Скажу прости,За то, что Вас – хоть разорвись над гробом! —Уж не спасти!За эту дрожь, за то – что – неужелиМне снится сон? —За эту ироническую прелесть,
Что я – не он.
Больше не было ничего. И осталось только задумчиво смотреть на этот текст и молчать. Ну что же… Значит будет Цветаева. А девочку-то, кажется, помотало не только обидами олимпиады. Кто же тот мастер, который разбил ее Милке сердце, да так больно и на острые осколки? И почему девочкам давно так больно и горько взрослеть, черствея шрамами несбывышихся желаний?
