Анна Беляева
Музыка льда. Осколки
В великой буре судно без кормила
Тошно не днем. Днем есть работа, есть твое привычное сопротивление среды и преодоление себя и других. Тяжко становится к вечеру, когда смотришь в пустоту одиночества. Вика постигала эту сложную науку – быть одной. Хотелось плюнуть на все паузы и принципы. Набрать номер Ильи и просто сказать: “Приезжай”. И будь что будет. Хотя бы сегодня вечером, этой ночью. Хотелось чувствовать себя живой. Рядом с кем-то. Закрученной в водоворот простых как сама жизнь желаний. Если бы утро не наступало, а вместе ним не приходила расплата за необдуманные желания и потакание им.
Вика сидела на диване в полумраке зимнего вечера, который перебивался лишь парой настенных светильников. Именно в такие вечера полностью и понимаешь, что одиночество не равно уединению. Сегодня у нее в доме поселилось одиночество. В городе царила ночь, снежная и тихая. Небо, обсыпанное яркими звездами как детское лицо веснушками, смотрело на заснеженную землю с безразличием вечности. И человек во всем этом становился песчинкой, ничего не решающей и ничем не управляющей. Одной из миллиардов.
Она набрала Нику, но та куда-то спешила. Позвонила сестрам, поговорили ни о чем. Поворковала с младшим племянником по видеосвязи. И можно бы было уже лечь спать, но сон как назло именно в этот вечер совершенно не собирался к ней, кажется. И она снова и снова погружалась в работу. Воспоминания о сегодняшней тренировке. Очередные вопрос и очередные поиски решений. Даже понимание того, что это холостое кручение шестеренок души и разума, не избавляли от бега внутри лабиринта мыслей.
В итоге впервые за эти месяцы тренер решила наверстать то, что стоило бы наверстать уже давно. Восстановить упущенные из внимания три года Леоновой, которые они ходили друг мимо друга, словно призраки.
Конечно, невозможно не знать, что делает спортсмен, который борется в одной группе с твоими собственными, но знать вообще и видеть конкретные прокаты – это про разное.
Собственно, довольно быстро стало понятно, что это просмотр истории умирания. Каждый новый старт – еще немного смерти. Каждое новое интервью – еще чуть-чуть про то, насколько не хочется умирать. Милка ни на минуту не становилась собой за прошедшие в Америке годы. Ей все время было плохо, в ней не было успокоения и ясности взгляда на себя и свое дело.
Леонова врала, общаясь с журналистами. И как этого можно было не замечать – совершенно непонятно. И была смертельно честна в каждом прокате.
Убийственное серебро и произвольную, подарившую его, поднявшую Милу со дна шестерки на подиум, Виктория видела. Лично. Это был прокат жизни, после него оставалось только упасть на лед и умереть. Леонова не умерла, она сжала руку в кулак и больно стукнула ею о ладонь, вскрикнув злое “да!” в трибуны. Домбровская не сомневалась, кому он был адресован. Злой жест пирровой победы, убивающей все внутри. Жест, говорящий лучше всяких слов. Сама она неоднократно демонстрировала его, когда вопреки всему они с Милкой прорывались через субъективизм судей и выживали вместе. Тогда они были вместе против всех. А на чемпионате Леонова была против нее, может быть, как раз с теми, с кем раньше они боролись вдвоем.
Рада выиграла. Мила стала второй. Вике хотелось тихо умереть, глядя на протоколы. От усталости. И танцевать голой под луной от радости: все ее взяли медали. Даже та, которая отказывалась теперь не то, что говорить, но и здороваться, проходя мимо Домбровской, словно той и не существовало.
****
через полтора года после олимпиады
Внутри нее звучала смесь Болеро Рады и танго “Роксан” Милы, когда она постучалась в номер Ильи, и, переступив порог, впилась в него поцелуем. Чемпионат мира стоил любой мессы, а уж его празднование – и подавно.
– Я хочу отметить по-взрослому!– оторвавшись от губ молодого хореографа произнесла Домбровская.
И дальше ее вжали спиной в стену, не оставив никаких иных мыслей и желаний, кроме лихорадки тела встречающего другое тело.
Частое дыхание, перемежающееся поцелуями-укусами, похожими на сладкую месть за слишком долгое ожидание. Руки, стягивающие джинсы, словно снимающие старую кожу, на месте которой начнет переливаться под солнцем обновленная. Губы, ползущие от пупка вниз, пока руки заняты одеждой, и прихватвающие нежную кожу. Поцелуи, не оставляющие места тайнам тела. И ее пальцы запутавшиеся в его шевелюре.
Музыка внутри переходит в крещендо.
– Держись за меня крепче!– слышит она в самое ухо горячее дыхание. Ее руки оплетающие мужскую шею, ноги обнявшие бедра, стена за спиной и первобытный метроном тела отдающего и тела принимающего.
И на пике сквозь обрывающиеся его дыхание и прерывающееся собственное сознание звучит хриплое:
– Я тебя люблю, Эр!
Мир падает в бездну страсти под это бессмысленное признание.
****
Ну что же, Вика, ты получила свою жестокую и последнюю победу на фронте женственности. И одиночество в качестве комплимента от шефа. Полтора года любви на излете. Не так мало и не так плохо.
Женщина поднимается с дивана, выключает свет и отправляется наконец-то спать, потому что думать о чем-то больше невозможно. А то и до третьего визита к дорогому Андрею Петровичу дойдет. Но пациенткой этого психиатра уже будет тренер собственной персоной. То-то он обрадуется.
И надо же уже что-то сказать Миле, невозможно видеть ее горящие глаза каждый раз, когда поднимаешь голову. Или не надо? Право, переспать было бы проще, как ни дико это звучит. И, может быть, даже полезнее для всех, усмехается про себя Домбровская.
“Чего только в голову не придет, когда ни одна из твоих спортсменок не может за всю тренировку нормально прокатать программу!”– качает головой тренер. И навязчиво возвращается к мыслям о работе.
Через 40 минут она включит свет на прикроватной тумбочке. Возьмет планшет, где сохранены все программы, и начнет заново перепахивать контент, пока мозг окончательно не закоротит, а следом, наконец-то придет благословенный сон, в котором, если повезет очень, даже не будет кошмаров.
****
Новый день – новый тренировочный мрак и ужас. Девчонки как сговорились: ни одна нормально не может сделать программы от начала до конца. Их шестеро на льду, не считая Леоновой, которая просто отрабатывает скольжение. И из этих шестерых никто не хочет нормально работать.
– Настя, где выражение на лице, соответствующее программе?
В ответ пустота.
– Зоя, если прыгать так трудно, иди в танцы! Крутиться без дела и там можно!
И снова падение
– Яна, что у тебя опять развязалось, расстегнулось и мешает выполнять нормально программу?
Девочка только склоняет голову и идет на исходную точку.
Из лексикона доступен разве что мат, но и он не отражает всей глубины разочарования этой тренировкой.
– Десять минут перерыва! Не могу смотреть на вас!– рычит в конце концов Домбровская.
– Виктория Робертовна, нам надо поговорить,– подъезжает к тренерской позиции Мила:
– О чем?– не понимает Вика.
– Мы еще будем ставить показательный номер?– взгляд вопрошающий и, пожалуй, взывающий.
– Милочка, прости! Обязательно будем, но давай позже поговорим. Когда этот бедлам чуть схлынет!– виновато отзывается тренер и безапелляционно бросает в другой край катка, где пытаются прийти в себя девочки, которым нагорает сегодня по полной программе,– Приведите уже головы в порядок, а еще лучше повторите то, что у вас не получается!
Мила собирается отъехать, но тут чувствует, как на ее руку ложится сухая прохладная ладонь Виктории:
– Я посмотрю, когда можно будет взять свободный лед, а то в тренировки мы точно никогда ничего не начнем с такими-то подругами по команде. Девочки, хватит прохлаждаться! Яна, на исходную. Остальные повторяют фрагменты, по поводу которых были замечания.
И в этот момент женщина видит, как внезапно качнулась Максимова и ухватилась за бортик.
– Извини, Мил! Пока не до тебя,– произносит тренер и устремляется в сторону бледно-неживой Маши, но Ландау успевает первым подхватить девушку.
Впрочем, Марья уже не падает. Стоит вполне ровно и спокойно. Лишь время от времени несколько раз сильно моргает, будто пытается сморгнуть соринку из глаза.
– Что с тобой?– спрашивает, доскользив на кроссовках, Виктория.
– Не знаю, не знаю!– разводит спортсменка руками,– Уже несколько раз в последнее время было.
– Тебе нужно полное обследование и побыстрее. Хорошо бы прямо завтра,– решает Домбровская,– А сейчас как себя чувствуешь? Сможешь тренировку доработать?
– Да,– кивает девушка.
Илья привычно протягивает руку и помогает Вике вернуться на свое место за пределами ледового овала.
Когда одну из наших сил душевных боль или радость поглотит сполна
“Извини, не до тебя. Не до тебя… не до тебя”… Второй день эта фраза, брошенная чуть ли не на бегу, режет душу. И на что она рассчитывала? “Не до тебя, не до тебя”… Под лезвиями так же режется лед, как ее сердце короткими словами. Никакого свободного льда. Никаких больше бесед. Никакой надежды. Выходя в тираж, входи! Не цепляйся за иллюзию прошлой любви, даже если тебя когда-то и любили, а ведь и это никто не может доказать или подтвердить.
Она, Милка, сделала снова все, что могла. И снова этого недостаточно для победы. Ее место где-то всегда на подступах: достаточно хороша, чтобы на тебя обратили внимание, тобой пользовались, пока нет никого лучшего, но не настолько, чтобы ради тебя отступиться от честолюбивых планов и максимальных успехов.
Вот она, снежная королева их маленького ледяного царства, идет уверенно вдоль бортика, привычно острым взглядом отмечая все недочеты тех, у кого еще будут шансы. Чуть задерживает внимание на Леоновой и опускается на скамью, чтобы переобуться.
Тут и верный паж подкатил. Что-то сказал. Резкое движение головой и Ландау отъехал на свое место. Мила отворачивается, чтобы заняться своими маленькими делами, совершенно не того масштаба, который интересует Викторию Робертовну. Их время кончилось, и теперь это очевидно. Домбровской будет все больше “не до тебя” Леонова, прими как факт.
****
Илья даже с другого конца катка замечает запавшие от бессонницы глаза Вики. Значит кошмар приходил снова, наверное, уже и не первую ночь. Плотно сжатые губы женщины говорят о том, что и тело, и психика из последних сил держат нагрузку недавней болезни, работы и вернувшихся кошмаров. Насколько изматывающе-страшны сны любимой женщины Илья знает не понаслышке, только это ничего не меняет и уж тем более ничего не упрощает.
Он почти без всякой надежды подъезжает, чтоб попросить Викторию сегодня посидеть за льдом. Поберечь остаток сил. Получает резкий отказ и сдается. Его больше не пускают ближе, чем заканчивается упрямство и мороз ее стальной натуры. Остается только краем глаза следить за тем, как всегда собранный тренер, несмотря на то, что предел уже близок, изящно скользит по льду к первому из учеников.
****
Настя настойчиво выкатывает под руководством Ландау вторую часть, пытаясь приучить тело не умирать, а улыбку не отклеиваться от лица на пиках усталости и сосредоточенности. Тяжело до слез. Дома можно наорать на маму, но здесь держит себя в руках, только искрит нервными движениями, пока Илья Сергеевич снова и снова читает нотации о том, как правильно делать то и это. Рутина повтором и такая же рутина усталости, накапливающейся на кончиках нервов, вот вся ее жизнь к тринадцати годам. И так по кругу, без конца. Еще минимум три года. До призрачного успеха, который, вполне вероятно, и не сбудется. Злит все: более успешные сокомандника, и тем более неуспешные. Вторые ранят реальностью пустоты. Их быть не должно! Пусть призрак победы остается абсолютным. Хотя бы он.
Так боек бьет в запал, так соприкасаются два оголенных провода… Так сталкиваются спинами Меркулова и Леонова:
– Корова,– выдыхает Анастасия. И девчонку больше не остановить,– набрали инвалидов и запихнули на лед, чтобы не плакали по потерянным медалькам!
Милка белеет от этих слов, потом заливается краской. И, конечно, не молчит:
– Но ты-то медальки не теряй. Вика проигравших не любит. Наша королева ради медалек мать родную бросила и помчалась за златом-серебром! Так что ты прыгай выше, а к 18 она и тебя прожует и выплюнет! И никто ей не прикажет!
– Про тебя же кто-то приказал,– презрительно говорит Настя.
И тут взгляд девушки падает за спину оппонентки и лицо меняется на совершенно обескураженное и испуганно-пристыженное.
– Меркулова, ты уже исправила все ошибки в произвольной или языком молоть не мешки таскать? Есть время дружески беседовать?– раздается совсем рядом резкий голос тренера.
Милка, наверное, впервые видит такое лицо у женщины, которую знает уже больше 10 лет. Мертвое. Только глаза горят двумя бешеными изумрудными огнями. Вика молчит. Смотрит в упор на девушку. В памяти всплывает одно за другим.
Вот мама тискает маленькую Милу, а та хохочет и жмется к рукам, словно котенок. На коленях у Вики сидит семилетняя Ника. Тренировка только закончилась. Все они ждут Милкину маму, которая задерживается. В раздевалке светло и искристо от счастья.
Вот мама, которая уже теряет себя саму, кладет свою ладонь на руку Вике и шепчет непослушными губами: “Я буду смотреть, как ты с девчонками выигрываешь, доченька”
Вот она прижимает возле олимпийского катка рыдающую Милу и позволяет себе проваливаться с ней в боль, что сейчас гораздо ближе ей, чем радость. Эта боль таких разных и неизбежных потерь их соединяет гораздо больше, чем радость общей победы с Радой.
Вот она стоит после похорон рядом с полками с наградами и бесцельно смотрит в никуда, а потом вынимает медаль Леоновой с полки, где у мамы стояли вперемешку награды дочерей и сына, а после внуков. Мике среди этих близких людей в тот день места не осталось, пока была жива мама Домбровская не могла предать ее веру в Леонову.
Рука взлетает сама собой и Виктория наотмашь тыльной стороной бьет по лицу предательницу. Впервые в жизни она позволила себе ударить своего спортсмена. Костяшка среднего пальца ударяется о зуб и царапается об него. Верхняя губа девушки тут же опухает. И почти в мгновенно ее хватает за плечо Илья.
Все, что понимает Домбровская – она ничего не чувствует – хуже, чем после олимпиады. Вообще ничего. Даже боли в руке от удара. Только видит, как в глазах Милы закипают слезы. Девушка бросается прочь. И никто не собирается ее догонять. Тренер разворачивается к ошалевшим и замершим спортсменами, бросает короткое:
– Продолжаем работать!
Илья рассматривает ее руку с саженной костяшкой. Тихонько тянет ее за собой приговаривая:
– Мы только на минуту. Надо заклеить пластырем. Пойдем. Пойдем.
Пока они добираются до аптечки, спрятанной в тренерском столе, бешенство полностью растворяется, оставляя после себя липкую вязкую пустоту. Виктория тяжело садится на стул, не обращая внимания на манипуляции Ландау. Опускает лицо в свободную руку и со вздохом произносит:
– Ну, что я за тренер, Илюш?!
– Нормальный тренер. Нормальный человек на пределе. Не убивайся, Эр!
Он хочет ее обнять и спрятать от ее же собственных мыслей, которые женщину сгрызают, но та упирается в него руками и делает шаг назад. Все, что ему удается – взять тонкую руку с заклеенным пальцем и почти невесомо прикоснуться губами к запястью, повторив:
– Не убивайся, Эр! Всякое бывает.
Хореограф отправляется работать, а еще через 10 минут возвращается на лед и Домбровская. И, можно сказать, что, с учетом прогремевшего в самом начале взрыва, остальная тренировка проходит спокойно и в отличном рабочем ритме.
****
Распустив детей после занятия, поменяв коньки на кроссовки, женщина возвращается в кабинет и погружается в расписание. За полтора часа она успела не только успокоиться, перестать бессмысленно бичевать себя за срыв, но и выстроила план.
Виктория не умеет просить прощения. Во-первых, в силу характера, а, во-вторых, она редко бывает неправа. А когда бывает, предпочитает оплачивать свою неправоту действиями, а не сорить словами.
Минут через 15 поднимается, накидывает пальто на спортивный костюм, в котором вела тренировку, и выходит из здания в смежный корпус медицинского комплекса, где сейчас у Леоновой должен быть массаж. Если повезет и девушка не сбежала сразу домой.
****
Кроссовки успели вымокнуть в ноябрьских талых лужах, пока она дошла до медкабинетов. Но зато в остальном явно повезло: не вызывало сомнения, что на массажном столе именно с Милой сейчас заканчивает процедуры их лучший специалист.
Увидев Викторию, мужчина приветственно кивнул и пошутил:
– Экая ты, Леонова, “звезда”, тренер бегает посмотреть на твою расквашенную о лед мордашку даже сюда!– и тут же фыркнул,– Да, не зажимайся так! Ты еще по стойке смирно встань! Виктория Робертовна простит тебе неподобающее положение и внешний вид.
С шутками и прибаутками массажист накидывает на Милину спину простыню и говорит:
– 30 минут лежи, отдыхай. Я пойду чайку попью пока.
На прощание раскланивается с Домбровской и выходит.
– Свободный лед есть в пятницу в 8 вечера. Я заняла его для нас,– сообщает Виктория.
– Да уж… Интересно…– отвечает в массажный стол Мила, и больше ничего.
Не все ль равно, что люди говорят? Иди за мной, и пусть себе толкуют!
– Мил, ну, я же пытаюсь исправить свою ошибку!– в конце концов, устав от молчания, произносит Вика.
Девушка резко разворачивается на спину, приподнимаясь на локтях. Простыня соскальзывает, открывая практически нагое тело. Верхняя губа заплывает гематомой, которая осталась от неконтролируемого удара тяжёлой тренерской рукой.
– Зачем?– вызывающе произносит спортсменка,– Зачем, Виктория Робертовна, вы хотите исправить что-то? Все стало прозрачно как никогда!
Смотреть на девичье лицо с синяком почти физически больно. Домбровская била изо всех сил, не раздумывая, и уж, конечно, не пытаясь смягчить удар. И жалеть об этом срыве, который так ясно проявился на лице ее нежной девочки, ей теперь до конца собственной жизни.
– Мил, мы же не чужие друг другу люди! Ты мне дорога. Я люблю тебя, в конце концов!– правду говорить легко и приятно, но больно, как проехаться в падении кожей по асфальту.
Она помнит огромные детские глаза Милки в первый день на катке, неуклюжие заплетающиеся ножки, которые старательно вычерчивали линии лезвиями по льду. Кривоватые вращения, того и гляди, свалится на попу с задранной ногой. Это их жизнь рядом, вместе. О таком не забудешь. Из этого выросла ее любовь к маленькой девочке, девушке, спортсменке, победительнице.
– Любовь?! Я заметила эту любовь. И почувствовала!– голос спортсменки дрожит, пальцами она касается синяка.
Вика морщится от этого прикосновения, будто это к ее синяку приложила ладонь Мила.
– Я же прошу прощения! Я совершила огромную ошибку. И я пришла ее искупить!– в конце концов повышает голос Домбровская,– Неужели для тебя этого так мало?
Леонова долго и пристально смотрит в глаза своему тренеру:
– Искупить? И на что же вы готовы, любезная Виктория Робертовна, во искупление?– вдруг почти нежно произносит фигуриста.
– Чего ты хочешь, Милк?– тихо и очень устало отвечает ей женщина.
Из груди девушки врывается короткий неконтролируемый смешок:
– Как все люди – любви!
– Любви?– удивляется тренер,– Разве мало я отдала тебе своей любви? За все годы? Я сделала все, что могла!
– Точно все?– коротко и требовательно вопрошает девушка.
– Да!– так же коротко отвечает Виктория.
– Да?– вопросительно утверждает свое несогласие фигуриста.
– Да!– отвергает ее вопрос тренер.
И этот диалог так неожиданно похож на тот, давний, в зоне кисс-энд-край…
****
второй соревновательный день олимпийского турнира
– Я сделала все, чтобы победить. Все, что могла!– рыдает под прикрытием спины Григорьева, защищающего ее от камер, Мила. Их трое перед всем белым светом, сколько не прячь, а рыдание девушки увидят миллионы.
– Точно все?– требовательно и жестко держит ее над поверхностью собственного горя Домбровская.
– Да!– выдыхает Мила.
– Да? – вопрос-несогласие с ее трактовкой летит в самое сердце от тренера.
– Да!– сопротивляется спортсменка.
– Нет, ты сделала не все!– обрубает одним ударом Вика всякую претензию к мирозданию и лично к Виктории Домбровской.
****
– Нет, ты сделала не все!– мстительно выдыхает Ленова. И после короткой паузы,– Раздевайся!
Борьба взглядов, которой могут позавидовать боксеры-тяжеловесы. Огромные юные темные зло и обиженно ждут то ли мести, то ли исполнения мечты. Пристальный с искорками света у самых зрачков зеленый пытается разглядеть правильный ответ, который поможет утвердить уже принятое почти решение развернуться и уйти. И неясно, что Виктория заметила в себе или в Миле на этом поединке без единого слова, но она резко дернула пояс серого тренча, повела плечами и сбросила пальто, не глядя, на пол.
Когда рука тренера взялась за молнию спортивной кофты, застегнутой до самого подбородка, на лице девушки мелькнуло какое-то странное выражение, то ли испуг, то ли недоверие, то ли разочарование в самом светлом.
Кофта упала на пол рядом с пальто. Вика ни на секунду не отводила взгляд от карих глаз ученицы. Безжалостный свет выхватывал на ее коже белые рубцы шрамов разных форм и длины, тянущиеся вверх от кисти к плечу. Узор боли уходит плотными каплями оплавленных как воск краев заживших ран на спину, расчерчивает редкими линиями впалый живот, ребра, грудь.
– Ты правда готова на все ради своих целей?– выплюнула почти шепотом Леонова,– Любых! Лишь бы твоих!
Соскочила с кушетки и кинулась к выходу, чтобы исчезнуть из этой жуткой комнаты, где ей открывалось то, что она не могла считать правдой о своей любви. В этом было предательство близости и чувства. Леонова верила во что угодно, но только не в то, что Домбровская безразлично и холодно будет готова отдаться ради возможности остаться тренером и не раздувать новый скандал. Что угодно на благо делу! Какая красота! Какая мерзость!
Руки тренера поймали почти голую, рвущуюся за пределы тесного кабинета, брюнетку.
Борьба больше похожая на объятия, ребра прижимающиеся к рёбрам, грудь сминающаяся о грудь.
– Куда ты, куда!– Вика изо всех сил держит извивающуюся девушку, теряя силы и боясь, отпустить это изворотливое в своем бешенстве маленькое тело, которое непонятно на что способно.
– Ненавижу тебя! Ненавижу!– кричит борющаяся с ней не на жизнь, а на смерть Милка,– Отпусти! Не хочу!
В конце концов их разворачивает, и на подгибающихся коленях Вика сползает по стене, таща за собой на землю бьющуюся в неконтролируемой истерике девчонку, продолжая держать и прижимать к себе тем крепче, чем меньше сил.
Борьба переходит в рыдание. Неутешное. Безостановочное. Слезы умирания. Короткие вдохи, которых не хватает даже на минимальную порцию воздуха. И выдохи-вскрики, рассказывающие о боли, так и не пережитой, но спрятанной глубоко и запертой на сто замков.
Мокрое лицо зарывается в голое плечо Вики. Руки обхватывают шею тренера. Вселенная сворачивается до двух сплетенных полуголых тел. Очистительных слез. Тихого утешающего бормотания, в котором и можно разобрать лишь: "Девочка моя, маленькая! Шшшш! Тише, тише!". И что-то еще, совсем неразборчивое, что шепчет любящий страдающему любимому. В чем нет правды, но всегда так много желания забрать страдание себе.
Виктория протягивает руку и накидывает валяющееся пальто на голую Милину спину. После чего сжимает ее еще крепче. Всхлипы становятся всё реже, дыхание выравнивается постепенно, ресницы лишь изредка вздрагивают, щекоча кожу на плече женщины. Временами еще вырываются прерывистые вздохи.
Под своими пальцами Домбровская чувствует два маленьких шрамика от лапароскопической операции на спине. Щекой прижимается к острому плечу девушки и прикрывает на миг глаза.
“Обычная истерика, значит, говорите, Андрей Петрович”,– прижимаясь к юному телу думает Виктория, боясь отпустить фигуристку: “Какая же тогда в вашем мире истерика “необычная”, право слово?”
Напряженные руки саднит от усталости, но женщина не расцепляет на всякий случай замка, опасаясь, как бы ее подопечная не рванула снова голышом к дверям. Лишь чуть откидывает голову, чтобы посмотреть, что происходит с Милой, так и не вынырнувшей лицом из надключичной впадины ее плеча.
И этот осторожный взгляд внезапно успокаивает и даже веселит в глубине души Вику. Выбившаяся из сил после скандала, массажа и финального аккорда с рыданием и попыткой побега девушка, попав в кольцо рук, в которых давно мечтала оказаться, просто заснула не слишком здоровым полуобморочным сном. Как маленькие дети, она лишь изредка вздрагивала не до конца выплаканными слезами на родном плече.
Женщина откидывает голову на стену, снова закрывает глаза, пытаясь поудобнее устроиться под спящей Милкой. Еще выше натягивает свое пальто на плечи девушки, накрывая заодно и свое полуголое тело.
И пусть весь мир подождет!
Минут через десять со щелчком открывается дверь, и первое, на что натыкается массажист – две вытянутые поперек его дороги длинные ноги в светлых кроссовках с мокрыми носами, а поверх них еще пара босых ступней.
Проследив взглядом от ног кверху, он видит дремлющих в обнимку блондинку и брюнетку под одним пальто.
Виктория приоткрывает глаза, тихонько подносит палец к губам, призывая мужчину не шуметь. Тот лишь недоуменно встряхивает головой. Придя в себя, вынимает одну связку ключей из штанов и кладет ее на пол возле руки тренерши. Потом демонстративно вынимает вторую связку и показывает ее Домбровской, имитируя поворот ключа в замке. Выходит и запирает снаружи двери. Чего только в своем кабинете за 40 лет практики не видел этот человек: от поцелуев, до летящих в голову коньков, но такое – впервые.
