Анна Беляева
Музыка льда. Осколки
Ожидает нас немалый путь, и нелегка дорога, а солнце входит во второй свой час
“Дети – это всегда сложно!”– Домбровская всю жизнь, с двадцати лет, когда начала свою тренерскую деятельность, повторяла эту фразу как мантру. Сейчас она делает то же самое, сливаясь оттенком кожи с серым креслом и глядя на очередное “трудно” в ее жизни.
– Досмотрел?– задает вопрос Виктория Робертовна.
Мальчик молча кивает головой, не глядя на тренеров.
В кабинете сидит трое взрослых, занятых своими делами: Виктория все время просмотра занималась планами тренировок старшей группы, Илья активно о чем-то переписывался в соцсетях, а Григорьев изучал видео четверного лутца на “удочке” недавно выложенного в интернет, одной из опасных соперниц их девчонок.
Ноутбук Домбровской стоял развернутым от нее и демонстрировал Никите Ревковичу видео с камеры наблюдения перед входом в раздевалку мальчиков. Если быть точным, видео уже завершилось и близился непростой разговор, начавшийся только что вопросом, который был произнесен его тренером и получил безмолвный ответ.
Виктория отодвинула в сторону бумаги, которыми якобы занималась все те 20 минут, что фигурист смотрел на экран и уперлась взглядом в молодого спортсмена:
– И что ты можешь нам сказать по поводу увиденного?
Никита лишь пожал плечами, продолжая отмалчиваться.
– Хорошо,– кивнула женщина,– тогда говорить, видимо, придется мне. Это кусок записи примерно с того момента, как ты ушел со льда в раздевалку и до того момента, когда ты вышел из нее и направился домой. Со льда ты ушел в совершенно целом костюме. Домой привез драную тряпку.
Мальчик продолжал упорно молчать, разглядывая что-то, вероятно, очень интересное или чрезвычайно важное на столешнице возле развернутого ноутбука.
– Из этого твои родители и мы могли сделать только один вывод,– продолжала тренер,– кто-то успел испортить тебе костюм, пока ты был в раздевалке. Скажи мне, кого ты видишь входящим в нее, пока ты оставался там и, возможно, отлучался, например, в туалет?– еще одна затяжная пауза.
Больше всего эта сцена похожа на какую-то мучительную пытку, где взрослые тянут жилы из ребенка, а он героически сопротивляется. Ситуация настолько тягостная, муторная и похожа на бесконечное движение сквозь поток встречного ветра, что силы, которых у Вики и так немного после болезни, утекают из женщины практически полностью. Она тяжело вздыхает и продолжает говорить в молчание, воздвигнутое против нее, подобно китайской стене.
– Никит, дело не в том, что мы хотим кого-то наказать за произошедшее. Но твои родители, весьма резонно, ждут, что им заплатят за испорченный костюм, точнее, что за его восстановление Илья Сергеевич сможет заплатить тем, кто этим занимался. И я лично обещала твоей маме, что найду виновника произошедшего.
Мальчик наконец отводит взгляд от невидимой точки на столе, где до сих пор для него находился источник всего самого важного в этом помещении, судя по неотрывному вниманию, и утыкается в жесткий взгляд зеленых глаз тренера.
– Что мне сказать твоей маме, Никита? За все время, что ты провел на тренировке, от момента приезда на каток до момента выхода из раздевалки, никто, ни одна душа, не заходили больше в нее. Получается, твою одежду испортили либо мы: я, Илья Сергеевич или Михаил Александрович – либо человек-невидимка или НЛО, либо… ты сам. Какую версию мне предложить твоим родителям?
Виктория продолжает в упор смотреть на мальчика. Двое других взрослых вроде бы занимаются своими делами, но изредка посматривают то на одного из собеседников, то на другого.
– Я не знаю,– наконец бурчит Ревкович.
Еще один тихий вздох женщины:
– Зачем ты испортил костюм, Никитушка?
Мальчик сжимает губы, еще упорнее опускает взгляд в пол, под кожей щек нервно двигаются желваки.
И тут ребенка прорывает:
– Я не знаю! Я ничего не делал! Я ничего не портил! Отстаньте от меня!
Парень срывается с места, и хочет выбежать из кабинета, но Ландау действует проворнее и, так же вскочив со своего стула, заступает ему выход.
– Виктория Робертовна тебя не отпускала, Никита!– жестко произносит хореограф,– Сядь на место!
Сейчас их троица больше всего похожа на стаю волков, которая травит олененка. Взгляд Ревковича злой от безнадежности ситуации. Видно, как через зрачки рвется наружу все то, о чем мальчик пытается промолчать. И, наконец, не выдерживает. Он разворачивается к Виктории и кричит:
– Отпустите меня! Отпустите! Я не знаю ничего! Я ничего не хочу! Все эти ваши дорожки, перетяжки, подсечки, тройные, четверные! Я хочу нормально жить! Есть чипсы, пить газировку, болтаться по супермаркетам с друзьями! Я хочу чтобы перестало болеть… все! У меня болят руки, ноги, спина!..
– А задница?– неожиданно подает голос Григорьев.
Эта фраза на секунду сбивает мальчика, но он тут же продолжает с еще большим нажимом:
– Да, Михаил Александрович, и жопа тоже болит! Хотите покажу, где?!
Парень тянется к поясу брюк, явно намереваясь спустить их и детально продемонстрировать синяки, которых после сегодняшней тренировки точно прибавилось.
– Ревкович!– резкий женский голос выдергивает фигуриста на мгновение из собственной боли и озлобленности.
Он видит перед собой красивую женщину с бледным лицом, сжатыми плотно губами, взглядом прожигающим его насквозь. Видит голубые пристальные глаза второго тренера. И понимает, что все закончилось. И ничего уже не вернуть. Злость затапливает все больше. Расхристанная душа требует действия. Побега. Одномоментного решения всех проблем. Разрубленного гордиева узла. И Никита снова ломится в двери сквозь тело Ландау.
Все, что остается Илье – крепко обхватить мальчишку и прижать к себе, не давая вывернуться и сбежать.
Григорьев подходит к дергающемуся в объятьях хореографа ребенку, кладет ему на плечо руку и негромко произносит:
– Все ошибаются, Ник. И пока ты жив, любую ошибку можно исправить. Почти любую.
Михаил вынимает фигуриста из цепких рук Ильи и усаживает на стул. Сам придвигается ближе:
– Чем хоть драл-то штаны?– спокойно задает вопрос мужчина.
– Коньками,– неохотно отвечает Ревкович.
– То есть тебя не просто так выносило на этапе на внешнюю дугу?– уточняет Григорьев, имея в виду, что своим актом вандализма парень не только испортил одежду, но еще и повредил заточку на лезвиях.
Чувствуется, что кризис потихоньку отступает. Мальчик сидит на стуле упершись руками в колени и в нем больше нет той натянутой струны, которая вибрировала уже некоторое время, а сегодня натянулась до предела. Одним движением Михаил Александрович, как опытный музыкант, скрутил колок и ослабил эту струну до провисания. Уже через секунду он начнет снова ее натягивать, ожидая верной ноты в ответ на его слова.
– Что мне теперь делать, Михаил Александрович?– произносит мальчик,– Не могу же я маме сказать, что сам?
– Должен,– отвечает Григорьев,– Неужели ты думаешь, что Виктории Робертовне будет легче говорить твоим родителям про это?
Мальчик смотрит на Домбровскую. И больше в ней нет той жестокости, с которой она терзала его на протяжении всего диалога. Все, что осталось – усталая женщина, переживающая вместе с ним его ошибку. Никита глубоко вздыхает и произносит:
– Хорошо, я расскажу.
– Сделай это в течение недели,– говорит в ответ Домбровская,– больше времени я тебе просто не могу дать. Твоим родителям нужен будет ответ.
Ревкович кивает.
– Расскажи сегодня, Ник,– снова вступает Григорьев,– Чем больше будешь откладывать, тем труднее будет начать.
Мальчик кивает снова.
– Никита, у тебя будет три свободных дня,– внезапно продолжает Домбровская,– Я надеюсь, тебе хватит этого времени, чтобы обдумать, готов ли ты продолжать.
Это опасная игра, никто не сможет сказать, хватит ли сил у ребенка вынырнуть из благословенного отдыха и свободы и вернуться назад. Тем более никто не скажет, будет ли он сам рад возвращения, даже если примет такое решение. Не всякий хомячок может бросить крутиться в колесе, даже если ни сил, ни ресурсов, ни возможностей на это уже не осталось. Иногда они возвращаются лишь потому, что другой жизни не знают. Аля возвращался именно поэтому. Милка тоже вернулась, и Виктория не может сказать, что это было осознанное возвращение из любви к делу. ОТ безысходности, от трудности первого шага по новому пути. Любовь нередко не главное в выборе дороги дальше или возвращения к истокам.
– А если я надумаю раньше?– задает вопрос юноша.
– Ты всегда знаешь, где нас найти,– спокойно отвечает Виктория Робертовна.
Они прощаются со спортсменом вполне по-дружески.
– Илья Сергеевич проводит тебя,– заканчивает встречу Домбровская.
****
Григорьев еще раз внимательно смотрит видео лутца, которое остановил в острой фазе конфликта с учеником:
– Не, не приземлит она его нормально,– в итоге окончательно убеждается вслух специалист по прыжкам.
– А?– неопределенно отзывается Вика, сидящая с закрытыми глазами и медленно сливающаяся с серой обивкой сидения.
– Говорю, не приземляет нормально Белка свой лутц.
Сергей смотрит на блеклое лицо коллеги, которая вряд ли даже сразу осознала, кто такая Белка, и произносит:
– Давай-ка я тебя домой отвезу, Вик?
Женщина улыбается с закрытыми глазами и неопределенно отмахивается:
– Мне и тут хорошо!
– Угу! Заметно,– Миша поднимается,– Ладно, понадеюсь на Ланди, может, хоть он убедит тебя не умирать на рабочем месте. Знаешь, сколько у всех у нас будет гемора, если ты тут кони двинешь?
Из кресла доносится тихий смешок:
– Не дождутся!
– Только на это и надежда!– отвечает Григорьев и выходит из кабинета.
Ступили, чтоб вернуться в ясный свет, и двигались все вверх, неутомимы
Когда Илья возвращается в кабинет старшего тренера, то видит, как Вика, уронив светловолосую голову на руки, спит безмятежным сном за собственным рабочим столом. Так нерадивые студенты отсыпаются после ночных загулов на задних партах во время лекций. Потом, Ландау уверен, Эр рассердится, что он не разбудил ее, но это будет потом, а пока пусть спит.
Лицо упавшей светлой прядью даже во сне бледно, но жесткая складка губ стала спокойнее, потерял свою бескомпромиссность, и в ней нет больше той силы, которая движет их ледяной мир вперед. Хочется укрыть ее от всех тревог и печалей, хотя бы на время этого недолгого сна.
Мужчина потихоньку закрывает дверь, вынув ключ из замка снаружи и заперев кабинет изнутри. Крадучись садится на свое место, надевает наушники и углубляется в прослушивание музыки для будущих программ нового сезона. Сортируя мелодии, помечая для кого из спортсменок и спортсменов школы он может их предложить, Илья изредка бросает взгляд на уснувшую женщину, еще больше похудевшую за прошедшие 5 дней температуры. С болью где-то у самого сердца замечает тени залегшие под глазами его любимой, которые не исчезают даже во время сна.
В эти минуту ему кажется, что никакие объяснения, выяснения отношений и расстановки точек над i не имеют значения. Все равно, как, где и с кем она будет, если она будет улыбаться.
Под звук “Либертанго” Пьяцоллы кружились мысли: “Что же ты так напортачил, Ландау, что она тебя гонит из своей жизни, своего сердца, и даже, черт бы с ней в самом деле, из своей постели?”
“Либертанго”, в котором так удачно расставлены акценты под прыжки и точки для набора компонентной базы, меняется нежнейшим Адажио из “Спартака” Хачатуряна. Хореограф невольно делает отметку о том, что это отличная мелодия для парной произвольной. Пар у них нет, но Илья умеет видеть музыку в парном танце не хуже, чем в одиночном. Этот молодой еще мужчина соткан из музыки и ощущения движения в ней. Любой танец ему отзывается. Балет, конечно, особенно. Сейчас трудно сказать, врожденное ли это, но в любом случае настолько ставшее самим Ландау, что теперь и не разделить. В этом его сила, его незаменимость для их команды. Как сила Миши в техническом оснащении. Сила Вики в умении холодно и бесстрастно оперировать цифрами, перелагая эти цифры в звук и движение. Надо признать,что он никогда не сможет так точно и уверенно высчитывать сложность программ, как это делает Домбровская, но музыку он видит, слышит и чувствует.
Вика начинает возиться и поднимет голову с рук. С легким стоном трет лицо и глаза:
– Я что – уснула?– чуть осипшим голосом говорит она
– Ну как ты такое можешь про себя думать?– укоризненно качает головой молодой хореограф,– просто задумалась и очень медленно моргала.
Он над ней немного посмеивается, хотя хочется жалеть и оберегать. Вот только жалость тальная дама не принимает, а от его бережения она отказалась совсем недавно. Остается лишь общая шутка и смех.
– Охх, стыд-то какой? Кто-нибудь видел?– Ландау глядит на нее с выражением “а ты как думаешь?”, но женщина не очень понимает его посыл и уточняет,– Так видел?
– Ну, конечно, Эр! Я тут как раз пару экскурсий провел, показывая всем ученикам, что ты тоже человек,– и в этот момент он не выдерживает собственного серьезного тона и начинает хохотать.
– Да ну тебя!– отмахивается Вика,– пошли работать!
– Ехала бы ты домой, долечиваться,– просит Илья.
– Еще один!– фыркает Домбровская,– Все со мной нормально.
****
День за днем текут будни “Сапфирового”. Тренерский штаб сосредоточенно готовится к грядущему в конце ноября финалу национального кубка и дальше чемпионату России. Самый незначимый для них четвертый этап они мысленно почти проскакивают, планируя, что туда отправятся опять Григорьев и Ландау вместе с Зоей и Настей. Но ближе к выезду, обсудив все и взвесив состояние Виктории, которая никак не может отойти от прошедшей болезни, решают, что Мишка возьмет кого-то одного из младшего состава, а Илья останется дома, чтобы облегчить нагрузку на старшего тренера.
Мила тоже возвратилась к тренировкам, но на катке рядом ней теперь все время Илья, не только из-за того, что Домбровская не в форме для активной помощи, но и потому, что сейчас ее внимание полностью занято Машей в первую очередь и всеми, выезжающими на Россию во вторую.
Ландау тоже периодами отвлекается от Леоновой и переключается на девочек, то поправляя Настю, которой меньше чем через неделю стартовать, то следя за Зоей, то отмечая что-то для себя в прокатах Маши и Яны, то поправляя руки Кате. Вокруг льда горячо, на нем самом переплавляются, закаляясь, будущие чемпионы. Этот круговорот спортивной жизни бесконечен и однообразен.
Мила чувствует себя наблюдателем, далеким от этого плавильного котла, который зачем-то брошен в общую кучу, но никому по настоящему не нужен. Закрывая глаза, она проваливается туда, где сама была заготовкой, которую закаляли.
****
полгода до олимпиады
– Цагар, где твои глаза! Куда ты все время смотришь на дорожке? Где зрители? У тебя под ногами?
Резкий голос тренера разрывает воздух надо льдом. И Мила радуется. Это плохая радость, но это сейчас единственное, на что она может надеяться – на ошибки соперников. Если Рада катает все, что ей поставили, и все, что она может прокатать, то никакая улыбка, никакое вживание в образ не помогут ей, Миле Леоновой, получить желанную золотую медаль и разделить ее с этой ужасной женщиной, которая натягивает свой голос через воздух катка, так хорошо и честно тренируя ее, Женькину, соперницу.
Хочется подбежать к Виктории Робертовне и задать все вопросы, которые мучают. Высказать все то, что наболело. И самое главное прокричать, прошептать: “А как же я? А как же мы, Виктория Робертовна? Неужели эти годы, которые я отдавала нашему общему делу, нашим общим победам, нашей… любви…”
Дальше мысль обрывается. Даже самой себе страшно признаваться, что фантазия, которой ты жила все это время, в каждом вращении, прыжке, скольжении – это не более чем твоя и только твоя фантазия. И значит она что-то лишь для тебя. И это у тебя одна на двоих душа, а у твоего тренера просто цели, которые она реализует с любой другой, если та другая подойдет лучше. Мысли ощущаются вкусом предательства и горчат болью. Тренер хочет быть лишь тренером, а Мила хочет быть просто Милой, а не только спортсменкой Леоновой.
Мила уходит в заклон. Из заклона в бильман. В спине снова что-то неприятно дергается и сжимается, но привычно и сильно фигуристка вытягивает себя вверх. У Леоновой никогда не было вращений, которыми восхищала Извицкая, у нее никогда уже не будет силы выкатать технический арсенал жизнерадостной, молодой, пока почти не травмированной Рады. Мила точно знает, что ничем не примечательна и эти два года ее ведет на вершины не тело, а душа, которая отдает всю себя ради их общей победы. И это ее, Милина душа, может так проживать программы, что рыдают стадионы, но душа не может научить тело быть сильнее определенного предела. Уже не может.
Выходя из вращения, видит, что Домбровская стоит на льду совсем рядом и внимательно смотрит на нее:
– Красиво,– произносит тренер и добавляет,– жаль, что мы не можем перед ним вставить каскад.
Они больше не пробуют усложнять. Трижды в первой половине сезона пытались и трижды через неделю-другую Виктория возвращалась к упрощенной композиции, потому что видела, что Леонова не выкатывает большую сложность. Что она при этом чувствовала, было никому неизвестно. Может быть, ничего, кроме математической необходимости усложнять и такого же прагматического понимания, что набрать в усложненной программе больше не получится, так как “материал” не годится для этого решения задачи.
****
Вика аккуратно идет по льду в сторону замершей в конечной точке Яны. Илья, как обычно, материализуется почти из воздуха и протягивает руку, на которую она опирается. Счастье – это знать. Знать, что кто-то всегда протянет тебе руку. Команда, которая не предает, вот оно счастье неудачливой спортсменки и удачливого тренера Домбровской.
Периферическим зрением Виктория замечает, как ее провожает взглядом Мила. Еще раз ловит себя на том, насколько тяжело ей дается наблюдать почти полное отсутствие прогресса в восстановлении этой девочки. Они обе до сих пор больны, бледны и вряд ли готовы к тем нагрузкам, которые должны нести, каждая в своем деле.
Больше десяти лет вместе. Чего греха таить за это время даже ритм сердца становится одним на двоих. Столько общей боли, столько радостей пережитых сообща. А теперь еще столько недоговоренностей, обид, непонимания. Когда-то казалось, что вросли друг в друга идеально, подошли, словно кусочки пазла. А потом началось отторжение. И почти трехгодичное отсутствие Милы рядом сделало расстояние еще более осязаемым. Любовь к этой девочке никуда не делась, но в этой любви появилось очень много работы, очень много осторожных касаний, чтобы не нанести больше боли и не получить боль в ответ.
Домбровская делает свою работу. Объясняет, показывает, направляет новую спортсменку к вершинам. Леонова наблюдает, как красиво и плавно движутся руки ее тренера, рисуя узор финала “Оды к радости” для Яны. Как резко выбрасываются вперед кисти в последнем движении, как намечается прогиб, который в исполнении спортсменки превратиться в сильнейшую финальную точку, а сейчас лишь тонким карандашом очерчивается тренером, указывающим, куда стремиться.
– Не спи, Леонова, замерзнешь!– неожиданно слышит чуть ли не над своей головой Мила.
Как же глубоко она задумалась, если не заметила, когда подошла Виктория Робертовна и встала почти вплотную, запустив девушку будто вовнутрь себя, спрятав в кокон собственной энергии, разливающейся на метр вокруг блондинки.
Губы сами собой расплываются в улыбке, когда она рядом. Они медленно двигаются вдоль бортика, беседуя ни о чем, точнее о самом важном. О том, чего словами-то и не скажешь.
– Устала?– задает вопрос Виктория Робертовна.
– А вы? – отвечает Мила.
– Есть немного!– чуть улыбается тренер.
– Вот и у меня немного есть,– в тон отзывается спортсменка.
А потом Домбровская выходит за лед и снова превращается в чужого тренера. В тренера, который о тебе не забыла, просто нужно еще чуть-чуть подождать. Мила перестает чувствовать тяжесть ботинок и почти как три года назад легко скользит по льду, не замечая ни усталости, ни упадка душевных сил.
И только через тьму мог вывести его стезею чудной
Григорьев стоял в темном углу коридора и смотрел на вход в женскую раздевалку. Ощущения были смешанные: с одной стороны он даже в ранние годы не играл в разведчиков и шпионов, потому что все детство провел на катке и тренировках, так что сегодняшний шпионаж – это что-то новенькое; с другой стороны – сидеть в засаде, когда тебе давно уже не 10 и даже не 30 – это совсем не то, чем хочется заниматься. В зале для разминки что-то сейчас вытворяла Настюха, которую он оставил с наказом заниматься делом, а не развлекаться, хоть бы и правда занималась. И вот стоял тут и пялился на двери пустой раздевалки в надежде, что туда кто-то зайдет или, что хуже, выйдет. Но было пусто и тихо.
В “засаду” Михаил играл на этом этапе уже в четвертый раз, все больше разочаровываясь в собственной идее поймать того, кто портит жизнь девчонкам, а заодно и их команде тренеров, и самостоятельно предельно предметно поговорить. Выносить сор из избы в интернет, как в последнее время стало популярно в их штабе, в этом случае совершенно не хотелось – не чужие же люди, можно сказать, почти родные. Идти на прямой разговор было совершенно бессмысленно. Хорошо если сделают вид, что не поняли, а то ведь могут и скандал раздуть.
И вот юниорская произвольная, а злоумышленник и не собирался проявляться. Кажется, в этот раз он очень занят чем-то более важным. Зато Григорьев с удовольствием понаблюдал пьедестал полный его девчонками. Трое. И всех он научил прыгать то, что они прыгают. Особенно вот ту, на первом месте, фанатично обожающую прыжки и выводящую этой своей любовью из себя всех, даже самого Григорьев. Лерка была дана Мише в радость и наказание. В радость, потому что она полностью разделяла его устремления, а еще была намного талантливее самого Григорьева. В наказание, потому что упрямая девчонка готова была прыгать и развивать сложнейшие элементы, но плевала на всю хореографию высокой колокольни. Вика возводила глаза к небу, Илья просил его уволить от этой аномальной. И беседы о том, что Лера не убьется, так искалечится, так ничего и не добившись, потом что одной техникой прокат не сделаешь, велись в кабинете Домбровской регулярно. Вика требовала у Михаила влиять на девчонку, а девчонка смотрела исподлобья хитрым взглядом и отшучивалась. И Миша прощал ей все, Лерка умела летать. Это много.
Григорьев засунул руку в карман и нащупал кругленький брелок с ключами. Смешной смайлик, который Лера подарила ему на день рождения со словами: “Михаил Александрович, вы же будете так улыбаться, когда я прыгну в произвольной все чисто?” Он знал, что будет. И очень хотел, чтобы эта упорная фанатичка прыгнула свои ве ультра-си, если уж ей так приспичило.
Именно среди этих размышлений Михаил и заметил женскую фигуру, которая, абсолютно не прячась, шла в сторону раздевалки девочек. Заглянула. Убедилась, что в помещении пусто, и прошла вовнутрь. Григорьев, переждав секунд 30, последовал за неизвестной.
****
Все, что нужно – это подцепить несколько швов. Именно так ее научили и именно этим она сейчас и занялась. Всей работы – пара минут.
Останавливает порчу чужого имущества внезапной крепкий захват повыше локтя. Женщина поворачивает голову и видит серьезного рыжеватого блондина за 40, который сжимает ее плечо.
– Ну как? Получается?– интересуется Михаил у дамы в форме волонтера, которая держит в руке распарыватель и невооруженным глазом видно, что успела его использовать на Настином платье для произвольной.
Второй рукой Григорьев зажимает плотнее ладонь женщины, в которой она держит инструмент:
– Держи крепче, а то наниматель вычтет из зарплаты,– тянет ее к входу тренер,– Пошли, поговорим с Костиком, заодно и отчитаешься за успешно выполненную работу.
Они выходят из коридора раздевалки, потом и вовсе покидают подтрибунное и движутся в холл.
Михаил довольно быстро обнаруживает того, кого ищет, и прямо идет к нему, таща за руку пойманную преступницу. Константин Смирнов, отец их бывшей подопечной и сегодняшней “звезды” подиума, стоит почти у выхода, что-то набирая на телефоне, и замечает тех, кто направляется к нему уже в момент, когда мужчина и женщина подходят к нему почти вплотную:
– Привет, Кость!– вполне дружелюбно здоровается Григорьев,– Вот твоя подчиненная или вольнонаемная, как назвать-то, проводила меня любезно к тебе. Ты ей заплати. Она работу свою сделала. Так что мне еще придется исправлять, поэтому давай быстренько скажем друг другу все, что думаем и разбежимся.
– Медведь, ты о чем вообще?– Константин кажется искренне изумленным.
Михаил бы ему поверил, если б лично не читал его переписку в том числе и с этой теткой, которую притащила Милка от своего канадского хакера.
Григорьев отпускает наконец пойманную с поличным волонтершу и тихонько произносит над самым ухом той: “Брысь!” Впрочем, тетка и не стремится задержаться, и без того рада радешенька, что так легко отделалась и освободилась от этого блеклого психа, который точно оставил своими лапищами синяки у нее на руке.
– Ну и что это было, Кость?– задает в лоб вопрос Михаил.
Вообще не знаю – о чем ты!– упирается его собеседник.
– Не надо Костя, не надо,– прерывает Григорьев,– у нас переписка твоя есть. И с этой дамой, и с предыдущими. Ты мне только одно скажи: как тебе это в голову пришло? Ты ж и Машку, и Яночку знал. Ну ладно, Настюху похуже, так она и не соперница! Как вообще?!. Это же дети. Они же как Лерка!
Чувствуя, что сейчас он и врезать может, Михаил делает полшага назад, чтобы просто вспомнить себя и прийти в разум. И тут оппонента прорывает, иначе и не скажешь:
– Медведь, ты сам-то в курсе, сколько я бабла ввалил в это ваше фигурное катание? Твоя начальница в Прада ходит за мои кровные! И не мне тебе говорить, что я его хочу отбить на этих покатушках! А сколько ещё она проскачет?
– А я тебе говорил – не дергайся! Ты ж не мне поверил, а совсем другим людям. За что ты нам-то гадишь? Разве мы плохо работали? И разве девчонки виноваты, чтоб их калечить?– Григорьев набычился готовый в момент перейти от слов к рукопашной, мстя за девочек.
– Да чего б им сделалось? Ну, упала, ну, не первая будет. Ну и Марью бы свою замазанную сняли б с произвольной. Не помер бы никто!– нагло констатирует папа-Смирнов,– а уж распоротый шов вообще ничем не грозит, кроме понижения оценок. – Чего ты убиваешься? А нам контракты рекламные на нормальные деньги край надо, а для этого нужен рейтинг!
Михаил все-таки не выдерживает, хватает за грудки наглеца и встряхивает, шипя:
– Пусть твоя Лерка возвращается, как контракт с Липами закончится. Я буду только рад, остальные тоже слова не скажут. Возьмем. Но тебя, козла, я дальше парковки “Сапфирового” чтоб не видел!
Отталкивает в стену беспринципного папашу и продолжает:
– Мне твоими стараниями еще швеей работать,– развернулся, чтоб возвратиться в раздевалку, но притормозил на секунду и произнес,– Скажи Лерке, что проблема не в толчке, а во вращении вверху, пусть тренер с руками больше работает.
Григорьев возвращался к непосредственной работе, а по дороге размышлял о том, что же такое родительская любовь и почему она принимает такие дикие формы. На что бы лично он, Мишка Григорьев, мог пойти ради своего Егорки? Малыша, который перерос отца уже на полголовы и по поводу всего имел собственное авторитетное мнение? Да на что б только не пошел! И даже сказать, что не подверг бы риску чужого ребенка – лукавство. Чем в сущности они с Викой занимаются? Зарабатыванием денег для своих детей на чужих. И не очень-то щадят этих чужих. Но вредить другому ребенку специально? Тем более ради контрактов и денег, которые то ли будут, то ли – нет. Вот это было за гранью понимания Михаила. И еще очень обижало, что Константин Смирнов был ему близким, можно сказать, другом. Григорьев всегда думал, что они скроены с отцом Леры по одним шаблонам. Больно ошибаться настолько сильно в человеке.
Настин костюм висел на своем месте. Сама девочка, к которой Григорьев заглянул перед тем как вернуться в раздевалку, кажется, тоже была в полном порядке и даже вполне качественно размялась без его надзора. Так что все выглядело по-рабочему хорошо.
Михаил снял платье, порылся в карманах куртки и раздобыл нитки и иголку. Прищурившись вдел кончик в ушко и начал искать распоротое место. Однако вместо дырки нашел аккурантную штопку, сделанную весьма тщательно, так, что, не знай, где искать,и не обнаружил бы повреждения.
Хмыкнул про себя. Подумал о том, что ангелы и бесы и впрямь уравновешены, а добро и зло симметрично.
****
Все бури внешние идут где-то далеко. В “Сапфировом” тишь и благодать, лишь внутри одной души завивается вихрь боли и негодования
Тонкие пальцы без украшений проводят по горловине спортивной футболки едва касаясь теплой кожи, поправляют выбившийся шов. Каждый раз, когда палец прикасается к телу, Мила вздрагивает так, словно это ее одежду поправляет Виктория Робертовна. Нет, именно потому что – не ее.
Не к ней обращённые слова. Не для нее эта забота, что звучит из уст тренера. Не на нее смотрят пронзительные зеленые глаза. Мила всего лишь наблюдатель чужой беседы.
– Маш, что-то случилось?– удивляется Виктория.
Уже который раз они пытаются выкатить этот фрагмент, который вполне удавался Максимовой чуть ли не с самого начала изучения.
– Я не знаю. Просто нет сил. Совсем,– не менее удивлённо отвечает девушка.
Два огромных светлых янтарных озера глаз наполняются смесью непонимания и затаенного страха.
Виктория проводит по руке девушки своей ладонью и произносит:
– Отдохни пять минут и попробуем ещё раз.
Как только тренер отходит от спортсменки, мир Милы обретает форму, теряющуюся каждым прикосновением к другой, которые невозможно не замечать и не чувствовать ожогами на своей душе.
****
В аэропорту Григорьев долго всматривается в людей, надеясь заметить ту, кому он очень хочет сказать "спасибо", но, видимо, этот ангел справедливости решил не пересекаться с Михаилом Александровичем сегодня.
