Анна Беляева
Музыка льда. Осколки
Объем рассудка нашего и речи, чтобы вместить так много, слишком мал
Вика даже не заперла дверь, продолжая размышлять почти ни о чем, так не хотелось погружаться в реальные заботы. Впрочем, сами воспоминания стали результатом вполне реальной заботы.
Время умело плести странно свою патину, перекрещивая старые воспоминания и сегодняшний день, сплетая что-то важное с совершенно проходными событиями, закончившимися давным-давно, прожитыми и, если не забытыми, то потерявшими всякую значимость.
****
Милку выписывали 10. В субботу. Ни раньше и ни позже, в день проката короткой на втором этапе Кубка. Хорошо, что хоть все действо в Москве, можно еще что-то делать в узких промежутках между подготовками, тренировками, двумя днями стартов.
Нет, конечно, можно не ехать к болящей, но Домбровская предпочитает услышать резюме врача и взглянуть на свою безумную спортсменку одновременно. Она, во-первых, желает высказать то, что думает милой Милочке в присутствии ее семейства. Тут Вика жестока и пряма, стелить соломку под самоуверенность девчонки и попустительство родственников она не намерена, сколь бы сложными ни были ее отношения с матерью Людмилы. А отношения были весьма спорными. Впрочем, со временем они становились такими с большинством родителей.
Будучи матерью фигуриста, в чем-то Домбровская понимала мам и пап своих спортсменов, но при этом беспрекословно полагала, что вмешиваться в работу тренера, пренебрегать его советами и экономить на труде того или тех, кто ведет ребенка к цели – неправильно. И речь идет не лично о ней, она как раз может и пренебречь гонораром, если видит, что спортсмен талантлив, но ее команда должна нормально жить и не думать, где бы подшабашить ради хлеба насущного. На уважительном отношении к их вкладу и зиждется крепость коллектива, воспитывающего идеальные инструменты побед.
Родители же, вкладывая огромные средства, безусловно, ждали отдачи и делились со скрипом, чаще экономя в том числе на том, на чем экономить не стоило. И все же молчать ради мнимого спокойствия в итоге выходило дороже, поэтому Вика была готова к разговору, если потребуется и откладывать смысла не видела.
Домбровская мчится на выписку, надеясь не только успеть после нее к началу прокатов, но еще перед этим заскочить домой и переодеться во что-то более приличествующее успешному тренеру, чем потертые джинсы. К дверям больницы ее ведет еще очевидная после всего произошедшего необходимость выяснить все подробности здоровья этой ненормальной девчонки из первых рук. Кто ее знает, что она там еще не договорит, придумает по-своему или просто проигнорирует? Так что, проклиная на чем свет стоит московские пробки, Вика едет в день короткой программы Яны и Вари в больницу к еще одной головной боли этого ее сезона.
Мила выходит из дверей в сопровождении врача, опираясь на маму. Домбровская коротко здоровается с женщиной, долго молча смотрит на девушку, пока та не опускает глаза вниз. Для начала неплохой признак, хуже было бы, встреть Вика прямой и уверенный взгляд, которм временами в прошлой жизни Милка реагировала на ее замечания по поводу своих ошибок. Жестко произносит:
– Поговорим, когда придешь на первую тренировку после больничного.
Взгляд, который, казалось, проковыривал земную поверхность до лавы мантии, тут же взлетает к лицу тренера. Когда тебе дарят столько молчаливой благодарности и обожания, невозможно чувствовать себя уютно, особенно с учетом того, что каких-то пять минут назад ждала капризов и препирательств. И Виктория не чувствует. Она смущается, а потому сердится:
– Леонова, это не значит, что я не отправлю тебя вон с первой же тренировки. Я еще не решила!
Видит краем глаза, как напрягается мама спортсменки. С этой стороны как раз никакой благодарности и раскаяния. Тут только недовольство и страх за своего ребенка.
– Алла Анатольевна,– оборачивается к матери Милы Домбровская,– я вас прошу следить за своим ребенком и контролировать ее состояние. Мы не изверги и не садисты, с болями и травмами такой степени тяжести, естественно, не ждем спортсменов на льду. Я ее просто выставлю навсегда с тренировок, если хотя бы заподозрю ложь относительно состояния здоровья и самочувствия.
И после этой тирады наконец поворачивается к врачу, слыша, как медленно удаляются к автомобилю мать и дочь. Удивительно тихо прошла встреча: ее даже не обвинили во всех смертных грехах, включая пренебрежение к ребенку.
– Справедливости ради,– резюмирует хирург, проводивший лапаро и буквально “заправлявший” на свое место пережатые нервные корешки,– я бы и правда рекомендовал вам не допускать ее больше никогда ни до каких серьезных тренировок. Если это, разумеется, возможно.
– Считайте, что невозможно,– отвечает Домбровская.
– Хорошо!– соглашается врач,– Тогда так. Минимум месяц – никаких вращений, никаких падений и уж, конечно, никаких прыжков. Если ей не терпится натянуть коньки, то ваш максимум – вдоль бортика, желательно с кем-то за руку. И, Виктория Робертовна, я не преуменьшаю и не шучу. Я не стал ей вкручивать фиксирующие пластины, хотя к этому у сейчас прямые показания. Рискнул. И было бы хорошо, чтобы вы оценили мой риск и поберегли эту прекрасную работу. Она действительно ювелирная! Так вот – постарайтесь донести до своей спортсменки, что между нею и инвалидностью даже не прыжок, а один неверный шаг.
Переодеться уже, конечно, не успела. Так и пришлось лететь к началу стартов “в домашнем”, с полным пакетом выписок, справок и рекомендаций для фигуристки Леоновой. Все еще фигуристки. Фигуристки, которой можно кататься вдоль бортика за руку с кем-то, чтобы не упасть. Сдается, господа, что это была комедия, не так ли, Виктория Робертовна? Но выгнать она ее не могла. И Ахмедов тут был совершенно ни при чем.
****
Полтора года после олимпиады
Домбровская стоит и смотрит сверху вниз на сидящую легенду. Легенда стара, попахивает очень прошлым веком во всем, от одежды до прически и даже улыбки. Легенда по сути уже пережила свой яд, который так больно травил Вику меньше двадцати лет назад. И все же тренер ничего не забыла, больше всего не забыла свою дочь, своих девочек, которые завершили карьеру раньше или ушли и канули в бездну середняков, потому что негласный запрет ставил один заслон за другим ее девчонкам.
Однажды Милка спросила, почему девочка, которую она трижды обыграла в сезоне на стартах имеет допуск к чемпионату страны, а она, Мила, нет. Вика честно ответила, что у девочки другой тренер. И Леонова в лоб задала вопрос: “Получается я не выступаю, потому что тренер неправильный?” Тогда Домбровская поняла, чем она платит за свою ошибку молодости, а главное, что платит не только она. В тот день женщина всерьез разозлилась и решила прорваться во что бы то ни стало. И все время боялась, что Аля и Мила сдадутся как многие другие, променяв ее на более осязаемые перспективы.
Тем страннее было сейчас слышать из уст этой женщины то, что она слышала:
– Виктория Робертовна, не гони ты ее!– резкий голос даже старость не сделала мягче, он так же криклив и полностью диссонирует со всей внешностью его владелицы,– Девчонка убьет себя. Неужели ты не помнишь, как вырастила из нее ту, которая заставляла рыдать стадионы? А если помнишь, то как можешь дать ей себя уничтожить.
Вика видит неуловимое сходство жестикуляций, поворота головы, которые ей так знакомы и так ею любимы. И никогда, никогда женщина не связывала родные движения с женщиной, что сидит рядом. Она не считала себя родней величественной старухи, но гены Ники безошибочно проявляли не только кровь Домбровских, но и кровь Коршуновых, что текла в венах и самой Венеры, и ее племянника, и Виктной дочери.
Домбровская не расцепляет скрещенных рук, не меняет положения скрещенных ног, слова, кажется, срываются с сомкнутых губ, настолько мало мимики и мышечных движений, когда она говорит. Но каждое слово слышится отчетливо и весь смысл речи прозрачен до кристальной чистоты:
– Я помню. Я многое помню Венера Андреевна. И из раннего, и из позднего. И не только спортивного. И я помню, как десять лет назад вы в кровь бились, чтобы эта девочка не участвовала в Чемпионате России. И помню, как вы, рыдая, ей аплодировали после произвольной. И как все годы после не уставали объясняться в любви. И как рыдали после олимпиады на камеры, и давали комментарии миллионной аудитории. Так любили, что забыли про второго ребенка, который должен был праздновать радость, а не прятаться от визгов толп об “украденной” медали. Скажите, когда вы ей “подсказывали” выход со сменой тренера – это тоже от великой любви? Вот что я вам скажу, Венера Андреевна! Пусть она остается с вами! Так ее любить, как вы, я никогда не смогу! Я вообще не умею любить вашей любовью!
Эта боль невыносима и с каждым словом все невыносимее. Сил нет больше что-то говорить. Виктория направляется к выходу, все так же не расцепляя скрещенных рук. Матвеева хватает ее, проходящую мимо, буквально за задницу, а точнее за задний карман джинсов:
– Вика, она умирает без тебя! Мы убиваем ее! Если в тебе больше нет любви к ней, то хотя бы минимальное милосердие! Дай ей год. Еще один сезон.
Домбровская замирает на месте. Рваться вперед, когда тебя держат за жопу, и бессмысленно, и комично. Молчание густеет превращаясь по консистенции в кисель. Есть повод начать орать и возмущаться. Но две женщин просто молчат. И вдруг за своей спиной Виктория слышит:
– Пожалуйста!
Такое короткое слово, сказанное с такой мольбой, которой противиться не могли бы и стены. И Домбровская сдается:
– Хорошо, Венера Андреевна. Только сезон. И без всяких обещаний.
Рука, которая держит ее, отпускается:
– Прав твой Вовка, ты действительно королева, Виктория Робертовна,– констатирует старая черепаха.
Блондинка разворачивается и отвечает:
– Не по адресу фраза, Венера Андреевна: Вовка – ваш, куплен с потрохами, сидит, не дергается. И слава богу! Даром не надо!– глубоко вдыхает и выдыхает, пытаясь успокоить морзянку сердца.– У меня условие: все вопросы с руководством решайте сами. Без меня. Официально я ни на что не согласилась, ничего не хотела и ни о чем с вами не говорила. Вам надо оформить спортсменку к тренеру. Вот пусть мое начальство и решит, как это сделать, а не я буду бегать и убеждать их.
Матвеева заливается смехом. Он у нее совершенно девичий, легкий и нежный, будто колокольчик. Вика сдержанно улыбается в ответ. Как ни странно, но она, пожалуй, даже в чем-то благодарна этой женщине, в конце концов всех слабых и мелких железной рукой Венеры и созданными ею трудностями, отвело от Вики:
– А ты не промах, Виктория Робертовна! Молодец! Дай я тебя обниму!– и раскидывает руки.
Две женщины легко проникают друг к другу, смыкая объятия. Маша активно снимает на смартфон встречу великих тренеров прошлого и настоящего. Завтра соцсети взорвутся домыслами и подозрениями. И черт с ним!
****
“Придется изображать Бережную и Сихарулидзе после черепно-мозговой” в очередной раз саркастически отмечает про себя Домбровская. “Я за партнера, блин! Но без олимпийских притязаний в будущем!”
****
Ночь приносит холодную темноту и новую вариацию давно выученного наизусть кошмара.
Она ведет Милку под руку от двери больницы. Шаги их медленны и аккуратны. Через одежду чувствуется фиксирующий корсет в пол спины. Молчаливое движение, шаг за шагом.
Уже видна ее машина. За рулем сидит Илья. Дойти осталось метров сто… И тут земля охает и вздрагивает. Разлетающиеся от взрыва осколки стекол центра хирургии летят в них. И все, что помнит Виктория – “Ей нельзя никаких вращений, никаких падений”.
Остается только заступить Миле за спину, прижать к себе. Стоять до конца и чувствовать, как в тело влетают сотни осколков: “Хорошо, что ты такая маленькая и худенькая. Не посечет”,– думает Вика. И молчит, разрываясь болью изнутри…
Ее взгляд держится за взгляд Ильи, который почему-то продолжает сидеть в машине. Молча. Соблюдает дистанцию. Держит паузу. Все, как она сказала. А осколки летят и летят. И какой-нибудь однажды залетит в самое сердце.
Резкий звук будильника прерывает родной кошмар и давно заученную боль. Женщина не просыпается, а выбирается из черной дыры. Только сердце еще колотится так, словно и правда работало на грани болевого шока. Здравствуй жизнь!
Пять минут на отдышаться и сверять план на день с возможностями дня. Медленно протягивает руку к планшету на прикроватной тумбочке. Открывает планировщик. Делает необходимые пометки и комментарии. Закрыв, натыкается на файл с танцем, который она скачала с планшета Ильи.
В графическом редакторе несколькими линиями набрасывает вариант платья, то и дело заглядывая в прописанный контент, чтоб понимать, как наряд будет выглядеть в движении на льду. Наносит контуры перехода белого в серый, чтобы представить четко фигуру партнерши на льду, не дав слиться белому с белым. И, оторвавшись от своего занятия понимает, что давно пора завтракать и торопиться жить.
Напоследок – пожелание спокойной ночи Нике на другой конец континента, которое она, вероятно, и не увидит, так как сама давно спит.
Там же, в мессенджере, видит личное сообщение от Григорьева: “Забрал придурка. Везу домой.”
“Да уж, Илюшенька, добавляешь ты мне забот!”. Делает пометку: “Выговор Ландау за неподобающее поведение и слишком личные отношения со спортсменками”.
Внутри нехорошо сжимается сердце и становится совсем пусто.
Суровая карает Правота поддельщиков, которых числит строго
Если кто-то вам скажет, что в роли тренера вы будете только тренировать, и никто никогда не вмешается в ваши план – не верьте. Чем выше статус ваших спортсменов, тем больше шансов получить массу общественной нагрузки во благо Родины.
– Вань, да ты шутишь так что ли? Конечно, нет! Никто из действующих спортсменок не поедет открывать елку на Красной площади. О чем ты вообще говоришь?! У них сезон!– эти утренние беседы с Федотовым по поводу участия девчонок в рекламных кампаниях, презентациях, открытых выступлениях и коммерческих турнирах вынимали у Виктории половину мозга и убивали миллиард нервных клеток.
Она, конечно, была рада, что “Самоцветы Москвы” могут обеспечить своим спортсменам финансовую поддержку за счет всевозможных коммерческих стартов и шоу, но объяснять из раза в раз, почему общение с сопливыми поклонниками в сезон простуд – ужасная идея для активно тренирующихся и столь же активно выступающих спортсменок, временами надоедало.
– Но глава администрации мэра лично…
Она не дала руководителю закончить фразу.
– Давно у нас глава администрации стал специалистов в области фигурного катания? Жена половым путем передала, как инфекцию, знания?
В последние годы чиновники очень полюбили связывать свои жизни со спортсменками, особенно бывшими, и, кажется на этом основании полагали, что входят в мир спорта с полным правом. У Домбровской было свое мнение на счет и таких браков, и вмешательства новоиспеченных сопричастных.
Федотов морщится:
– Не пошли, Вика!
– Да, Вань, в нашем поле, блин, и так каждый суслик – агроном! Ну, пусть твой глава у своей разлюбезной супруги спросит, каково это – кататься на ответственном старте с температурой 38 и 6. Обойдутся они распрекрасно Радой!– Домбровская встряхивает кудрями и переводит тему,– Что еще на повестке?
– Да тут еще родители забузили, что рекламные контракты идут не действующим спортсменам, у которых огромные затраты, а девочкам, которые из спорта ушли. И как-то они дружно завозмущались!– Иван Владимирович внимательно посмотрел на старшего тренера,– У вас там никаких конфликтов нет?
Виктория склонила голову, чуть задумалась:
– Нет, ничего такого. После весеннего обострения имени Мары все тихо.
Этот эпический скандал они надолго запомнят. Вика видела как почти из ничего девчонку закрутило в штопор эмоций и молнии залетали сначала над катком, а когда с него выпроводили, прямо в раздевалке и дальше коридоре. Девушка орала, что они задолбалась объезжать малолеток, которые ничего не могут и не умеют, но трутся тут же. Что она – не пособие для малышни. Не для того она рвет жилы на стартах, чтобы селедкой в бочке тереться на льду с мелкотой!
Ну что же тут скажешь. Нашла много пустого льда и флаг ей в руки. Пусть попробует на этом льду получить результаты, которые у нее были, пока она терлась “селедкой в бочке” о малышню.
В глубине души было жалко терять такую гармоничную и легкую на льду фигуристку. Но прощать истерики было не в правилах “Сапфирового”, а уж Вика и вовсе не терпела такого поведения от своих подопечных, так что возвращение, случись оно, хоть тогда, хоть сейчас, хоть позже в любом случае для спортсменки простым не будет. Уж Виктория Робертовна протащит ее через весь доступный ей ад. Исключительно в воспитательных целях. Будет внимания барышне до тошноты!
– Ты, в общем, оглядись внимательно что и как,– сообщил администратор,– То ли нам извне воду мутят, то ли какой-то конфликт не видим. Я немножко короны им причесал, но если будет повторяться, то надо будет что-то решать в корне.
Да уж, вот вам и все, что нужно знать о тренерской работе: воспитай детей, а в оставшееся время воспитай родителей этих детей, чтобы помнили, кто в этом доме хозяин и кого надо слушать.
Женщина кивает в знак согласия, и они идут дальше по пунктам утренней повестки, больше ругаясь, чем соглашаясь, но худо-бедно находя компромиссы.
****
Утренний лед почти закончился, но она все-таки успевает заглянуть на последние полчаса, просто убедиться, что все живы, здоровы, никто новый не слег с неозвучиваемым вслух гриппом.
Илья у самого выхода на лед что-то объясняет Вите Осадчему про положение рук. Ставит и поворачивает кисти. У мальчика не получается и Ландау повторяет всю процедуру снова.
Вика подходит к бортику со словами:
-Илья Сергеевич, да вы просто покажите, Виктор отлично запоминает то, что видит,– протягивая руку через бортик, треплет светлую мальчишескую шевелюру.
– Виктория Робертовна, а Илья Сергеевич не может показать. Он вчера упал неудачно,– поясняет Осадчий странное поведение хореографа.
Тут Ландау меняет положение и все, что может сказать Виктория: “Охх!”. От рассеченной нижней губы зацветает гематома до самого подбородка.
– Что ты ему объясняешь?– в итоге находится женщина, глядя на побитое, это без сомнений, лицо молодого помощника.
– Положение руки во вращении. Работа с кистью,– произносит Ландау.
– Вить, покажи, в каком вращении,– просит Виктория.
Внимательно наблюдает, что делает мальчик и по окончании парой коротких фраз, сопровождаемых жестом, отправляющим кисть в полет во время оборотов вокруг своей оси, доносит до ребенка нужную информацию.
После того, как Витька уезжает ближе к центру репетировать новое положение рук, Вика сосредоточивает внимание на хореографе. Смотрит молча, долго, оценивая масштаб повреждений.
Вряд ли его серьезно били, скорее профилактически вмазали и оставили в покое, решает в конце концов Домбровская.
Пока она, сложив на груди руки, вглядывается в одного из своих напарников, неспешно подъезжает второй с “удочкой” наперевес.
– Красиво,– в конце концов произносит Виктория,– И как же тебя угораздило?
В голове крутится мысль, что в какой-то распивочной ему накостыляли за борзость и именно поэтому он помчался к Радке, которая, возможно, жила просто ближе всех. Такая мысль хоть как-то успокаивает сквозняк в душе, поселившийся с той минуты, когда она услышала голос бывшей спортсменки в трубке телефона. Григорьев останавливается рядом и тоже с интересом разглядывает избитую физиономию молодого человека.
– Я упал,– упрямо повторяет Илья.
– Ага, и, падая, ребрами свалился на комод, да?– подсказывает Домбровская.
– Да!– упрямо врет Ланди.
– А у комода, я так посмотрю, неплохо поставленный удар снизу?– задумчиво констатирует женщина, которая не раз и не два видела своего старшего брата с самыми разными синяками, принесенными с улицы после выяснения межнациональных отношений.
Как в семье, где барт был смугл и темноглаз, сестра отличалась породистой белой кожей и иссиня-черными волосами, внезапно появилась светловолосая зеленоглазая Вика, понималось с трудом. Но в межэтнических разборках именно брату доставалось много и совершенно не по делу. В ответ он выучился самому эффективному методу самообороны – уличной драке. А секция бокса помогла добавить техники в бесстрашие.
Илья поднимает глаза и смотрит на Вику так, что можно писать картину “партизан на допросе”. Но тут в их диалог внезапно вступает Григорьев, который, кажется, налюбовался живописной росписью на лице у коллеги:
– Да у комода и прямой в корпус ничего так.
Ландау тут же переводит взгляд на мужчину. Где-то в глубине зрачков проскакивает стыд и злость одновременно.
– Да,– соглашается с утверждением старшего товарища Ланди.
Виктории остается только молчаливо наблюдать эту сцену визуальной борьбы. Она опускает глаза и видит сильные спокойные руки Михаила, сцепленные пальцы лежат на бортике. Костяшки правой руки припухшие, а на паре даже содрана кожа.
Женщина перебегает глазами с одного на другого и обратно, и единственное, что может сказать, стараясь не привлечь внимания работающих на льду детей:
– Ну, вы, блин, даете!
А потом происходит и вовсе неожиданное даже для нее самой: изнутри вырывается первый смешок, превращаясь в заливистый хохот, к которому присоединяются оба мужчины, хотя Илье этот смех отдается еще и болью в груди. Напряжение, грозящее взрывом каких-то пару минут назад тает в этом общем смехе, объединяющем, что бы между ними ни происходило.
****
– Я тебе обещал, Ланди, что накажу, если она будет страдать из-за тебя?– негромко произносит Григорьев за дверями Радиной квартиры. Крепко сжимает руку Ильи повыше локтя и тянет вниз с лестницы, проигнорировав лифт.
– Не я ее бросил, Миш, она меня! Так что она не страдает,– пытается пьяно оправдаться мужчина.
И после этой фразы он и получает короткий, несильный, но внушительный удар снизу в челюсть. Из прикушенной от неожиданности нижней губы сочится кровь. Пока Илья пытается оценить удар по своей физиономии и осознать сам факт того, что его бьет его же собственный товарищ по команде, ему прилетает так же быстро и коротко в район солнечного сплетения, а над его согнувшимся пополам телом, пытающимся бесполезно сделать вдох, нависает Григорьев и произносит:
– И если ты еще раз в пьяном угаре припрешься к девчонке, я не поленюсь поколотить тебя по-взрослому! Понял.
Илья кивает сквозь боль, то ли признавая, что услышал, то ли соглашаясь с возможной трепкой за неподобающее поведение.
Домой Михаил везет парня в полной тишине. Помогает ему добраться до квартиры, раздеться и даже ведет в ванную комнату, хотя тот отбивается, повторяя, что не настолько пьян, чтобы самому не принять душ. И лишь убедившись, что Ландау в нормальном состоянии (не считая пары синяков, которые проявятся в полную силу только завтра), отправился спать к себе.
****
десять месяцев после олимпиады
– Значит на показательные ты не остаешься никогда?– в очередной раз уточняет с удивлением Ландау.
– Зачем, Илюш? Это же праздник. Пусть они катаются в радость. А что за радость, когда ты знаешь, что за бортиком стоит тренер и оценивает каждый твой жест?– отвечает Виктория.
– Ну, ты же можешь не оценивать,– предлагает Илья.
– Нет, не могу. Я тренер. Тренером живу, тренером и помру,– смеется Домбровская.
Автомобиль, на котором он ее везет, больше стоит по пробкам, чем едет в нужном направлении. Вот и решил подбросить начальницу домой после рабочего дня!
– Слушай, нам точно не надо в ту сторону,– смеется Илья. Вон, ко мне домой зеленая улица, а к тебе восьмибалльные пробки! Вика, поехали праздновать по-взрослому прошедшую победу!
– В будний день! Это как?– прищуривается женщина, понимая, что разговор идет по очень скользкому руслу с учетом того, что они натворили совсем недавно. От воспоминаний становится внутри сладко и немного больно из-за желания повторения.
Ландау чуть скашивает глаза в ее сторону, прячет улыбку в складке губ. “Тебе понравится”,– несколько самоуверенно думает мужчина. И разворачивает автомобиль в противоположную сторону.
– Ну, как-как! Чуть-чуть выпьем чего-нибудь улучшающего взаимопонимание, сядем разбирать все прокаты победителей и спорить о том, каких компонентов не хватает нашим, чтобы быть на три головы выше. Ну, может быть, потом, после разработки плодотворной стратегии мирового господства в фигурном катании, мы включим музыку и будем танцевать до рассвета! Устраивает?
Он над ней посмеивается, но почему-то это очаровательно.
– Илья Сергеевич, только я не танцую,– в итоге это все, что она отвечает на его предложение.
Илья улыбается уже открыто:
– Ничего страшного, Виктория Робертовна, мы придумаем что-нибудь, чем вам понравится заниматься после разработки стратегии мирового господства.
И уже под общий смех она набирала Нике сообщение о том, чтобы та не ждала ее сегодня. Впрочем, дочь вряд ли и ждет. Утром ей на тренировку совсем рано, но даже утром ей не стоит волноваться, что мамы нет дома. Почему-то Вика была уверена, что ее ночь будет занята до самого утра. И, наверное, даже не только просмотром чужих коротких и произвольных программ.
Так в итоге и сложилось. Пока она завороженно смотрела, как чемпион Китая на разорванной связке покоряет космос, губы Ильи прикоснулись к тонкому шраму на запястье, перепорхнули к мочке уха, прошлись по скуле, а последнее вращение китайца совпало с каруселью чувств, в которую закружил их обоих долгий поцелуй.
– Ну, почему ты так хочешь от меня сбежать?– шепчет ей в затылок молодой человек, притягивая вплотную к себе, прижимаясь к ее спине своим телом.
Когда страсть заканчивается, необходимо прятаться назад в свой непроницаемый кокон, чтобы вспомнить реальность. Ту, где ты есть, а не ту, в которую тебя уносит иллюзия слишком хорошего секса, так небезопасно похожего на любовь.
– Ты хоть помнишь, сколько мне лет?– ни с того ни с сего произносит в темноту Виктория.
– Какая разница,– улыбка Ильи щекочет ее плечо,– я тебя варить не собираюсь!– и он прижимается к ней еще сильнее.
****
А на следующее утро, по окончании тренировки, когда мальчики-фигуристы уже покинули раздевалку, Григорьев, не отрываясь от своих дел, сказал только одну фразу:
– Ланди, если она из-за тебя будет страдать, я тебя накажу. Больно.
До сих пор непонятно, как он догадался так быстро. Но теперь можно сказать, что слово свое Михаил держит. Впрочем, кто в их команде разбрасывается пустыми обещаниями и угрозами? На том и стоят.
