Анна Беляева
Музыка льда. Осколки
Один успел упасть, другой – подняться
– Лиль, ты слишком рано уходишь во вращение. Считай. Выезд из флипа. Раз. Два. Три. Четыре. Пять и на счет шесть только начинаешь вращение. Не раньше!– Домбровская сопровождала свои слова активной жестикуляцией, намечая весь цикл связки для девочки. Карие глаза ученицы внимательно следили за тренером, тело так же повторяло контур связки за рукой блондинки набросками движения.
Вокруг текла простая и понятная жизнь утренней тренировки, не предвещавшая никаких иных забот, кроме привычно-спортивных. Спортсмены один за другим проверяли точность прыжков, наработанные уже к началу сезона элементы, подправляли хореографию и компоненты под руководством Ландау.
За спиной у Виктории под звук зубца, стукнувшегося о лед, уходит на прыжок очередной тренирующийся. “Аххх!” – полустон-полувскрик боли разворачивает тренера на 180 градусов. Слишком знаком этот болезненный вздох, и не потому что за 20 с лишним лет тренерской работы она слышала самыми разными голосами вскрики, стоны, вздохи боли, а потому что она знала до мгновения и этот уход на прыжок, и приземление, и голос.
Мила ехала медленно к бортику, уперевшись ладонями в колени. Короткие вдохи и резкие выдохи округляли позвоночник еще больше.
Развернувшись к Лилие Нинидзе, тренер резко отчеканила:
– Выполняй по счету, как я сказала. Еще раз! Я прослежу!– и поехала догонять скрученную дугой Леонову.
Впрочем девушка медленно и несколько неуверенно уже принимала нормальное положение, продолжая осторожно катиться в сторону бортика. Притормаживая за ее плечом Виктория внимательно смотрела на то, как выпрямляется корпус, работают ноги в толчке и лишь после этого задала вопрос:
– Где болит?
– Все нормально, Виктория Робертовна. Показалось,– врет Милка совершенно глупо и неубедительно.
Так неспешно они едут вдоль борта, спортсменка чуть впереди, за ее левым плечом, почти вплотную, тренер, пристально вглядывающаяся в профиль девушки.
– Врешь,– коротко и безапелляционно констатирует Домбровская.
Мила молчит. Лишь едва заметно в улыбке изгибаются алые губы. Неужели в Канаде она в таком же виде приходила на тренировки? Ну, тогда не удивительно, что практика поцелуев набралась столь быстро, чуть насмешливо думает Вика. Все-таки, не о таком знании о своих спортсменах мечтала женщина. Очень необычное ощущение внутри рождает понимание, что ты в деталях в курсе, как целуется человек, которого помнишь маленьким ребенком.
– Разве могу я вам врать? Только молчать и недоговаривать,– очень тихо произносит девушка.
– И о чем ты сейчас мне хочешь промолчать и не договорить?– задает вопрос женщина, имея в виду болезненные ощущения.
Мила с ходу делает поворот и оказывается лицом к лицу с Домбровской. Они почти соприкасаются плечами, продолжая ехать так близко, что любой рассинхрон в движениях того и гляди закончится столкновением. Но они всегда в синхроне. Много лет уже.
– Ни о чем таком, что имело бы значение здесь и сейчас,– продолжает улыбаться девушка,– я в форме, я могу работать дальше.
– Хорошо, Леонова. Тройной флип, тройной тулуп. Вперед!– Виктория продолжает движение вдоль борта, проезжая мимо Григорьева, который объясняет технику постановки ноги для лучшей крутки изучаемого четверного лутца Насте, прикасается к его руке и, переводя взгляд на начинающую разбег Леонову, просит: – Посмотри.
Вдвоем они наблюдают, как Мила с внутреннего ребра идет на флип, делает чисто, потом резко толкается зубцом в тулуп и выезжает с легким покачиванием. Светлые мужские глаза встречаются с болотными женскими. И Михаил коротко кивает:
– Сейчас позвоню Айболиту, пусть придет с волшебным укольчиком.
-Леонова, отдыхать!– резко через весь каток приказывает Домбровская. И направляется к упрямой девчонке, чтоб вытолкать ее со льда, если она попытается воспротивиться.
Но Мила на удивление спокойно и даже, кажется, с облегчением направляется в сторону скамеек за бортиками. Садится на лавку и тяжело опирается локтями на бедра.
– Ложись!– приказывает, приехавшая к ней Домбровская.
И снова покорное согласие, сопровождаемое лишь коротким смешком:
– Виктория Робертовна, вы же верите, что у меня есть хороший ответ на это предложение? Но сейчас я не в той форме.
– Милаха, не борзей,– негромко ворчит Вика из-за борта и тут же отъезжает в сторону
Лилии, начиная отчитывать девочку, еще приближаясь:
– Нинидзе, я же сказала до шести, а не до четырех с половиной? Ты повторила три раза и ни одного не сделала точно по счету! У тебя между какими двумя числами теряются еще полтора, что ты никак их найти не можешь?
Вот так и бегает теперь от опасных поворотов в диалоге. И понимает, что ничего такая беготня не решает, но разговор завести душевных сил нет. А сейчас, кажется, еще и не время.
Любой спорт – это боль и рутина, рутина и боль. И жизнь, которая помещается между этими болью и рутиной называется детством спортсмена, потом юностью, потом молодостью. Если очень повезет, то в ней будет еще и что-то яркое, например, победы. Или люди, с которыми ты сможешь их делить. И еще делить боль.
О чем-то таком думает заслуженный мастер спорта Людмила Леонова двадцати полных лет от роду, пока лежит на лавке в ожидании врача, слыша, но не видя, ту, с кем она делила свою боль и свои победы. Она вслушивается в грудной резкий от приказных интонаций голос, напитываясь, цепляясь за каждую ноту, замешивая на нем и очевидно вернувшейся боли в спине, то ли горе, то ли радость совместности.
Пришедший врач задает вопросы, переворачивает ее на другой бок, колет обезболивающее, замораживая тысячи мелких электрических разрядов и не давая им пробраться в мозг от нерва. Врач велит не двигаться, ждать, пока подействует анестезия. За спиной тренеры и доктор обсуждают, что же с ней делать. В итоге решают, что новый день даст новую пищу для размышлений, а сейчас ее отправят домой в надежде на лучшее. Интересно, хоть кто-то тут может надеяться на лучшее, если даже сама Милка ни на что хорошее не надеется?
Бережно поддерживаемая Григорьевм с одной сторон и Викторией с другой, Мила отправляется в раздевалку. Она бы и сама дошла, но оба тренера в ответ на это предложение посмотрели на нее так, что к лучшему показалось не настаивать.
Пока она снимает коньки, Домбровская стоит рядом и внимательно следит, не нужна ли ей будет помощь, потом говорит:
– Михаил Александрович тебя довезет сейчас домой. Завтра по состоянию смотри. На тренировку только при полном отсутствии боли. Понятно?
Она помогает девушке стянуть с плечей спортивную водолазку и надеть худи, натягивает угги на ноги, с которых стащила коньки. Подсаживается, чтобы подставить плечо и дать легче подняться с низкой скамьи. Следит, как спортсменка выходит и раздевалки.
– До свидания, Виктория Робертовна!
– До свидания, Милочка,– негромко, но четко отвечает тренер и возвращается на лед, к тем, кто может ехать, прыгать, вращаться.
“Леонова, я не работаю с кривыми, косыми, больными и немощным”, не так ли Виктория Робертовна? Материал должен быть в форме? Горькая улыбка промелькивает на губах девушки. Она так себе материал для тренера чемпионов, надо признать. И все же ее почему-то все еще не выкинули на свалку истории? И даже повторно не порекомендовали срочно устроить личную жизнь вместо карьеры.
****
Месяц после олимпиады
На этот лед больше нет сил смотреть, по нему невозможно ехать. И вообще все вокруг такое знакомое и отвратительно белое, что больно глазам. Все они полнотью вчерашние. И выступления, которые прокатываются зачем-то на тренировках снова и снова – вчерашние. И Виктория Робертовна делает вид, что ничего не происходит. Просто снова тренировки. Она тоже вчерашняя. И особенно вчерашний Ландау с его одинаковыми поворотами головы, вскидыванием ног и теми же связками на новый лад.
Обо всем этом хочется с кем-то поговорить. Но слушать готова только мама. Виктория все время куда-то бежит после тренировок, не останавливаясь как прежде даже на пару предложений. Но это и можно понять. Есть новые чемпионы, зачем ей отработанный материал в виде Милы?
– Леонова, да что с тобой происходит-то в конце концов?– не выдерживает Домбровская,– третью неделю я тебя на льду не вижу. Эти кривые руки, вялые ноги, бессмысленные движения! Ты работать планируешь в новом сезоне?
– Планирую, Виктория Робертовна,– огрызается Мила,– я много чего планирую, но я предполагаю, а вы располагаете. Как с олимпиадой!
– Леонова, ты сдурела совсем?– удивляется тренер,– О чем ты вообще говоришь?
Кажется, Виктория Робертовна впервые готова ее выслушать. И Мила говорит, говорит обо всем. О хореографии, которая ужасна. О том, что ей не дают усложнять контент так, как ей нужно для побед. Что времени с ней проводится мало, а с Радой больше. Что она не знает, куда все это ведет и почему так! Больше всего ей сейчас хочется зарыдать и обиженно, как маленькие дети, проныть: “Ты меня не люююбишь!”
Но из всего этого Мила говорит только одно:
– Я больше не знаю, что мне делать?
– Леонова, я тем более не знаю, что тебе делать!– повышая тон отвечает Домбровская,– Ты можешь продолжать кататься. Работать каждый день так, как мы работали до этого. Можешь пойти сниматься в кино, если позовут. Можешь идти замуж, благо возраст подошел. Ты можешь все, что угодно, но я могу работать только тут, на льду, с тобой. Все остальное – не в моей компетенции.
Ну вот, получается, ей все и сказали. Вали, Милочка, хоть замуж, хватит скакать на льду, куда уже готовы ворваться другие чемпионки. Не так ли?
****
И все же, зачем-то же она ее позвала назад сейчас, когда от той, прежней, Милы, не осталось ничего, кроме травм? Стоит совсем рядом, улыбается, шутит, переживает. Держит за руку. И не требует объяснений, и не отчитывает за их, почти безумный, поцелуй. Пусть не отвечала, но и не отвергала же его. Это греет девушке сердце, хотя тепло призрачное и состоит больше из вопросов, чем из ответов.
Все, что меня пленяло, я отсек
Ложка звякает о края стакана, пока Вика размешивает сахар в чае. Она не хочет чая, но организму после тренировки нужны углеводы, иначе в самый неожиданный момент может приключиться сюрприз в виде черноты перед глазами и неотвратимого обморока.
****
месяц после олимпиады
Невозможно тяжело приходят к олимпийскому “золоту”. Нечеловеческими самоограничениями, тяжелым трудом, психологичекими надрывами. И все же предолимпийские преодоления – это ничто по сравнению грядущими. Чемпионы уходят из спорта после победы четырехлетия так же стандартно, как выпускники ВУЗов покидают стены альма матер после получения дипломов. Высшая цель достигнута. Ничего больше в этом круге не будет. Но институты и не ждут, что студент, подкинув вверх квадратную шапочку тут же вернется за парту, а от спортсмена – ждут.
Проигрыш сразу после олимпийского старта вам уже не простят. До победы еще бы простили, а теперь – нет. И никто не поинтересуется, каково человеку, несколько недель назад стоявшему выше всех, на пике мира, державшему цель жизни всех, абсолютно каждого, кто профессионально занимается спортом в руках, слушающему гимн летящий над пламенем через пять колец, каково ему снова встать подножья наравне с любым другим на новом старте. А это невыносимо тяжело.
Вымотанные, выхолощенные олимпионики доползают до старта чемпионата мира без целей, без желаний, без физических возможностей. И срываются. И завершают карьеры побежденными.
Мила отказалась сразу. Вика и не настаивала. Дело было не столько в недолеченных травмах, сколько в понимании, что ребенок, у которого между пальцами утекла великая мечта, сейчас не спортсмен. Просто нечем брать. Раду снимать было нельзя, кто-то должен представить страну.
Они мотивировали, подвешивали сладкую морковку второй гигантской победы, великого дубля, золотой лиги тех, кто смог. И не верили в успех, потому что Рада не могла. В Раде плескалась усталость, опустошенность, мечта об отдыхе. Ко второму подвигу девочка готова не была.
Прожили эту драму вместе. Несчастная Рада отплакала боль падений на льду мирового первенства и позор падения с пьедестала главной “звезды” сезона. Нарыдавшись до сухих бесслезныых всхлипов, фигуристка выбралась из объятий тренера и ушла в свой номер. Виктория же тут же покинула собственный, атмосфера, оставшаяся внутри душила. Теперь сидела в лобби отеля без сил, потому что этот год ее рано или поздно обязательно убьет. И выступления Рады будут настолько малой каплей, что о них и думать-то не стоило.
Мама уходит. Это почти неотвратимо. Стоп! Будь честна с собой, Вика! Это совершенно точно неотвратимо. Раньше или чуть позже. Борьба проиграна. И вроде, какая глупость – случайный перелом на пустом месте, оказавшийся симптомом саркомы, давшей метастазы по всему организму. Мама уйдет, потому что внутри нее паутина неживого. Внутри самой живой мамы. Больше всего Домбровская винила дурацкий перелом. По-детски казалось, не будь его, не было бы и диагноза, а не будь диагноза, мама была бы здорова. Так все просто.
Мила молчит. Как только ушла на реабилитацию, так перестала отвечать на звонки и сообщения. И теперь кажется, что ее уход, до сих пор неозвученный, был очевиден еще там, в кис-энд-край их общей цели на двоих, когда девушка, заливаясь слезами, обвиняла и требовала, а Домбровская закрывала ее от телевизионных камер и тоже требовала. Требовала найти в себе силы и оставить себе свои ошибки. Может, стоило согласиться с ней? Сказать, что в ее словах есть доля правды. Тренер тоже идет за своим “золотом” на международные и местные старты. И грех его винить за то, что он умножает шансы и снижает риски. Только разве бы Милка это поняла? Спортсмен точно знает, кто должен стать чемпионом, а тренер знает, кто чемпиона должен сделать. В этом глобальная разница, в фамилии, которая точно обязана прозвучать обязательно.
И что против всего этого какие-то старты, даже старт чемпионата мира? Тем более в такой год. Да половина из тех, кто бился за вожделенные медали этой олимпиады сезон на ней и закончили. А они приехали. Стране нужны свои претенденты на большом старте. Может, и не стоило? Два пика формы в такой короткий промежуток – это нереально. И кому как ни тренеру знать все на эт тему. Выходит, и в том, что сейчас в номере плачет девочка шестнадцати лет тоже ее, Викина, вина.
– Виктория Робертовна, о чем ты так глубоко задумалась?– Илья подсаживается в соседнее кресло, вглядываясь в лицо начальницы. Усталое лицо. Осунувшееся. Замершее холодной маской недоверия.
– Да так, Илья Сергеевич, набегают внутренние счета, пытаюсь понять, как буду расплачиваться,– Вика хлопает его по руке, лежащей на подлокотнике и резко поднимается со словами:– Пожалуй, пора и отдохнуть.
И тут в глаза ударяет непроглядная чернота… И следующее, что она видит – номер Ландау, а над ней стоит врач сборной. И мерзко в носу ощущается запах нашатырного спирта:
– Илюх, я начальство вернул к жизни!– смеется специалист,– Ты для нее хоть сахар в кармане носи что ли, если уж она принципиально общепита избегает.
Эскулап собирает свой чемоданчик и, пожав Ландау руку, уходит к себе.
– Я правильно понимаю, что еда – это не твой эндорфиновый приход, Виктория Робертовна?– улыбается Илья и заказывает в номер ужин на двоих.
****
Ну что же, у любой медали есть оборотная сторона. Оборотная сторона такой заботы и внимания – сокращение степеней свободы.
Ложка звякает о стенки стакана. Сегодня утро началось без Ильи, так что с кофе началось, им и закончилось. Ужинать, похоже, тоже будет водой. Мысли Вики невесело текут своим чередом. Телефон, кстати, заряженный, и тоже без ее участия, булькает сообщениями, которые Домбровская не читает.
В дверной проем просовывается голова Ильи, а следом в полностью открывшуюся дверь заходит и он сам. В руках пластиковая тарелка из доставки и ложка. Капельки конденсата говорят, что внутри что-то горячее, как минимум теплое. И это для нее.
– Ешь! Я же знаю, что ты не завтракала,– ставит на стол тарелку молодой человек.
Женщина кивает головой, сдвигает в сторону тарелку:
– Давай поговорим. Про сегодняшнюю ночь, ну, и вообще,– ложка продолжает звякать о стакан, хотя размешивать уже совершенно нечего. Сахар давно растворился в жидкости.
Ландау забирает у нее ложку, стакан, пододвигает поближе тарелку, открывает пластиковую крышку. По комнате распространяется запах пшенки с тыквой:
– Никуда твой разговор не убежит. А сама ты можешь куда-нибудь сорваться в любой момент запросто. Ешь кашу!
И она ест. Во-первых, он прав; а во-вторых, ну, есть же тоже когда-то надо. А мужчина любуется тем, как склоняется над тарелкой светлая голова, дуют на ложку с горячей кашей полные губы, покрытые розовым блеском, даже тем, как она жует. Не то, чтобы у Ильи не было до этой ледяной блондинки женщин, которыми он очаровывался всерьез. Его тонкая эмоциональная натура жила фейерверками чувств всех видов, напивалась ими и отдавала потом эту энергию в творческий процесс, хоть катания на льду, хоть, как сейчас, в постановки программ. Илья Сергеевич любил любить женщин. Ему в принципе нравилось то эмоциональное состояние, которое дает очарованность человеком. В нем жил огонь, питающийся прелестью противоположного пола. И не умей Ландау так эффективно сублимировать этот пожар в творчество, к своим тридцати с небольшим плюсом превратился бы в унылого бабника.
Но эта тоненькая стальная богиня с лучистым взглядом, когда она улыбается, и металлом в зеленых, как медь, долго пролежавшая в каком-нибудь хранилище-склепе, глазах, когда настаивает на своем, была совершенно особенной формой очарования. “Эталон женщины для палаты мер и весов” сказал бы его папа, если бы мог познакомиться с ней.
– Все, я доела, Илюш! Давай уже закончим с нашей проблемой,– говорит Вика, отодвигая тарелку,– каша вкусная, спасибо.
– Да, о чем тут говорить, Эр? Я психанул. Но я дико испугался. Третий час ночи, тебя нет, телефон молчит. У меня мир кончился! Прости, что так ушел, нехорошо вышло,– вздох раскаяния закругляет его эмоциональную речь.
Женщина задумчиво внимает раскаянию по другую сторону ее рабочего стола, куда отодвинута пустая тарелка. Тихо кивает головой:
– В этом-то и проблема,– наконец говорит она,– Такое будет повторяться. Рано или поздно. И все чаще и чаще со временем, не так ли?
Молодой человек хочет что-то возразить, но она лишь коротко взмахивает рукой, словно отметая его возражения.
– Будет, Илюшенька, обязательно. Я же даже не говорю, что ты не имеешь права. Все дело в том, что право ты имеешь. Но я… Я такое серьезное отношение не вывезу. Знаешь, чем я вчера занималась до трех ночи.
– Ты же говорила, что кого-то подвозила домой? Милку, наверное,– как-то неопределенно отвечает Ландау.
– Верно, подвозила, но не Милку, а одного очень старого знакомого, который не мог ехать сам, потому что был пьян и отказывался вызывать такси.
Илья понимающе кивает. Вчера в пике своих эмоций он абсолютно верно охарактеризовал себя "охрененно понимающим" человеком во всем, что касалось ее нужд и интересов.
– Я действительно забыла телефон и не слышала твоих звонков, но, и это важно, я и сама не вспомнила о том, что тебе бы надо позвонить. И тот факт, что телефона нет в сумке я заметила только сегодня утром и не потому, что хотела перед тобой извинится, а потому что нужно было решить рабочий вопрос. Илюш, я не буду другой! Вся моя жизнь – вот про это: лед, фигуристы, снова лед, старты. Все остальное – по остаточному принципу. Легче со мной не будет. Я легче не буду!
– Я не понимаю,– морщится Илья,– ты мне сейчас даешь отставку? Из-за одной ссоры?
Женщина бессильно вздыхает:
– Нет, но я хочу, чтобы ты всерьез подумал о том, что я сейчас скажу. Я взрослая женщина, об этом неприятно думать, но совсем скоро про меня будут говорить “пожилая”. Я вряд ли уже что-то изменю в своей жизни: я буду работать всегда тренером, буду мотаться в Японию при каждой возможности к дочери, буду забывать, пренебрегать, не замечать твоих нужд и интересов, потом что что-то или кто-то всегда будет важнее. Я, банально, уже не рожу тебе ребенка. А дети – это настоящее чудо. И ты будешь прекрасным отцом.
Илья вскидывает голову:
– Меня мать в 45 родила. Сейчас куча возможностей не рожать самой. Я не вижу препятствий…
Вика усмехается:
– Да какая из меня мать, ей богу?! У меня половина года в разъездах, когда меняются страны и континенты будто в калейдоскопе, чемоданы распаковываются дома, чтобы запаковать новый комплект одежды. А вторую я провожу, пытаясь вникнуть, у кого костюмы не пошиты к сроку, кто успел руки-ноги переломать, кому надо срочно поменять график, чтоб поместить репетитора по английскому, а кого срочно отправить на операцию в Израиль или Германию, и так без конца. Сюда никак не вписываются бессонные ночи с грудным младенцем, режущиеся зубки, гормональные бури и все остальные прелести материнства. В такие игры надо играть, пока есть молодость, столь мало ценимая людьми.
– С Никой же получалось!– уверенно произнес мужчина.
– С Никой я была почти на 20 лет моложе. И да, мне повезло, что она полюбила фигурное катание, а то ничего бы с ней и не получилось. Я б ее при свете дня даже не видела большую часть ее жизни. И это еще одна важная причина, почему дети – не про меня!
Илья встряхнул головой, словно пытаясь разогнать морок:
– Я совершенно перестал понимать, куда ты ведешь беседу. При чем тут дети, которых пока никто вроде не планировал? Разве я от тебя чего-то требую в этом вопросе? Ты мне скажи, ты просто не хочешь больше, чтобы я был рядом? Ты меня разлюбила, я правильно понимаю?
Вика тихо и очень грустно рассмеялась:
– Ох, Илюшенька, не люби я тебя, насколько все было б проще!
– Тогда я просто ничего не понимаю. Ты хочешь со мной расстаться, потому что считаешь, что у меня должны быть дети от другой женщины? Только я слышу что-то дикое в этой идее?– Илья сидит, упершись локтями в ее стол, запустив обе пятерни в волосы и смотрит на произносящую непонятные речи женщину почти безумным взглядом, на мужском лице проносятся чувства, основными из которых можно назвать недоумение и боль,– Эр, ты о чем вообще? Это же бред!
– Это не бред. Это жизнь. Вся та огромная жизнь, которая кроме любви. Илюш, я пытаюсь думать хотя бы на шаг вперед. Ну, не смогу я быть нормальной женой или спутницей талантливого человека. Очень скоро это станет очевидно и тебе, захочется вариант попроще и поспокойнее. Лучше оторвать себя от тебя сейчас, пока приросла только кожей, чем ждать, когда врасту с мясом. Всем будет больнее и сложнее.
Кажется, он через секунду начнет биться головой о столешницу в тщетной попытке понять извивы женской логики. Она его любит, что, прямо вот прорыв в космос, но она его бросает, потому что любит. Ну, и кто из них сошел с ума первым и сводит другого? Нет, бог определённо сотворил женщину не из ребра и не из глины. Вероятно из какого-то случайно заброшенного с далеких галактик материала. Ничем эти существа, внешне прикидывающиеся обычными человечками не похожи по структуре мышления, если это вообще можно назвать структурой, на мужчин.
В дверь легко стучат и входит Федотов, администратор, крепкий хозяйственник, финансовая и материальная во всех смыслах опора “Сапфирового”, худющий, лысоватый мужчина под пятьдесят:
– Вик, закончишь здесь, зайди ко мне в кабинет. Надо пару вопросов обсудить,– деловито обращается к тренеру юркий администратор,– Привет, Илюх!
Домбровская коротко кивает головой в знак понимания и согласия, а менеджер уже убегает из ее кабинета, кажется, даже не дожидаясь ее согласия, и вынимает на ходу пиликающий сотовый, чтобы пообщаться с очередным очень важным для их катка человеком. Змееобразное тело исчезает в коридоре административных помещений ледового комплекса под радостно-ласковое воркование гибкого хозяйственника.
Женщина провожает визитёра задумчивым взглядом:
– Неуместный у нас разговор получился,– внезапно осознает она.
Илья в очередной раз встряхивает вихрастой головой:
– Ты мне только одно скажи: ты меня сейчас бросила или нет? Я ни черта не понял.
– Илюш, давай просто возьмем паузу. Не могу я выяснять отношения, не умею и не понимаю – зачем. Время само решит и все расставит по местам.
Значит, если его даже и бросили, то неокончательно, по крайней мере, пока:
– Хорошо, на какой срок эта пауза?
– До чемпионата России, хотя бы. А там, может, и не понадобится что-то выяснять. Все само собой образуется,– и то ли огорчение, то ли надежда звучит в голосе Домбровской.
– До начала или до окончания?– пытается выяснить точные даты Илья.
– Как пойдет,– отмахивается Вика,– не нравится мне все, что вокруг нас творится. Ладно, Илюшенька, пора и работу работать.
Телефон мяукает очередным сообщением:
“Приезжайте завтра к 8.30, если это действительно срочно”. Андрей Петрович, видимо, не большой любитель тянуть кота за хвост.
– Илья, у меня завтра ранняя встреча. На утренний лед я, наверное, не попаду.
Ландау кивает головой и выходит из кабинета старшего тренера. Но тут же возвращается и забирает пустую тарелку из-под каши:
– Пообедай, пожалуйста, Эр, а то меня может рядом и не оказаться, когда ты свалишься в голодный обморок. А это будет неприятно, сезон не закончен.
И после этой саркастично-обиженной фразы хореограф окончательно уходит решать рабочие задачи.
