Микаэл Геворгович Абазян
Счастливая Жизнь Филиппа Сэндмена
– Нет-нет, не беспокойтесь, уважаемый! Никаких неудобств вы мне не создаете. И мне ли не понимать, как срочно вам нужен документ. Вы ведь в такой тяжелой ситуации были, а! Ай-яй-яй! И да – конечно, на благотворительность пойдут средства. Все будет передано нуждающимся, не беспокойтесь.
Омид прекрасно понимал, что этот самый «нуждающийся» как раз и ведет с ним беседу.
«Эх-эх-эх, все осталось таким, каким и было раньше. От чего я бежал, к тому же и вернулся, – философствовал про себя Омид, пропуская ложь и лесть мимо ушей. – Но сейчас я рад этому.»
«Конечно, я и раньше понимал, что если ты не платишь ничего сверх обязательных расходов и получаешь паспорт за неделю, а если платишь дополнительно и получаешь его за день, то на самом деле на его производство уходит максимум несколько часов. Но чтобы получить готовую книжку за двадцать пять минут – тут я… Хотя чему я удивляюсь?! Если посчитать, сколько я переплатил, то…»
Время от времени запуская пальцы во внутренний карман куртки и нащупывая покоящийся в нем новый паспорт, Омид отвлекался от томящего ожидания встречи с братом… и с отцом.
«Почему он все это время не отвечал на звонки? Не дай-то бог, но если вдруг что-то случилось бы с ним то, я полагаю, люди, признавшие меня как его сына, были бы в курсе и несколько иначе повели бы разговор со мной.»
Приободрившись таким вот умозаключением, Омид наконец-таки зашагал по дороге, ведущей прямо к его дому. Он слышал свое дыхание, его шаги отдавались ударами в голову, руки начали дрожать, а ладони покрылись белесыми пятнами. Ему даже казалось, что сейчас он нервничал больше, чем когда его ссаживали с того самого злосчастного рейса.
Да, переживания, связанные с постепенно стирающимися из памяти событиями прошлого, не стоит сравнивать с теми, которые сопровождают происходящее в настоящий момент. Эти – совсем свежие, насущные, осязаемые, мы чувствуем их всем своим нутром, а они заставляют нас трепетать перед неведомым. Но ведь вполне может оказаться, что мы переоцениваем степень их влияния на наши жизни и оказываемся не готовыми к тому, что уготовано нам пережить всего лишь через какие-то несколько минут.
Ворота закрыты. Все верно, ведь никто не ждет моего приезда. Ничего, сейчас меня увидят в камеру – давай-ка я помашу им – ага, сейчас обо мне сообщат отцу – наверное, уже сообщили – и тогда щелкнет замок…
– Добрый вечер, господин. Кого вы ищете? – ожил незнакомым голосом домофон.
– Я – Омид, сын хозяина этого дома. Я вернулся, – отчитался он, ожидая скорейшего отпирания замка.
Домофон молчал довольно долго, или же долгой показалась ему эта затянувшаяся пауза, к концу которой он вдруг подумал, что, может быть, он что-то перепутал. Но это было невозможным: он стоял перед закрытыми воротами своего дома, зная который никто бы никогда его не спутал с любым другим домом.
В этот момент в приоткрывшийся дверной проем проскользнул незнакомый ему дворецкий и довольно учтиво попросил его покинуть это место.
С Омидом уже бывало такое: он мог лишиться дара речи, когда эмоции от пережитого переваливали через ожидаемо-допустимый уровень. Дворецкий терпеливо ждал. Вряд ли ему было поручено убедиться в том, что незваный гость принял отказ и удалился. Скорее всего, он должен был спровоцировать реакцию Омида, что дало бы основание для последующих действий. Не подумав об этом, Омид, придя в себя от потрясения, попытался распахнуть дверь и пройти к дому. Дворецкий был крепким малым и с легкостью остановил пребывавшего далеко не в самой лучшей форме Омида. В ответ на это тот принялся орать, насколько это позволяло его больное горло, ухитряясь бить в ворота ногами и руками.
– Не дай ему войти, – приказал домофон и добавил: – Я иду.
Дворецкий честно справился со своим заданием и отпустил Омида, когда тот перестал дергаться, увидев вышедшего к ним Дариуша.
– Дариуш! Брат! Брат, я вернулся, впусти меня… – сказал он, бросившись к брату.
– Держи его и не подпускай, – скомандовал тот уже готовому к действиям охраннику, отстранившись от порыва брата. Лицо его оставалось каменным, губы – плотно сжатыми, брови – нахмуренными. Странно, но Омид на этот раз оставался способным продолжать разговор.
– Дариуш! Брат! Дариуш, что происходит? Почему ты приказываешь ему меня не впускать? Что случилось? Почему мне нельзя войти? Где отец? – заваливал он его краткими вопросами.
– Что ты хочешь от отца? – холодно отчеканил тот свой, дождавшись паузы в эфире.
– Как…? Как это…? – Омид перестал дергаться и стоял, опустив слабые руки. – Скажи отцу, что я вернулся. Я – Омид, твой брат и его сын, я вернулся к себе домой. Отец! Отец! – вдруг снова вскричал Омид что было сил и начал бить кулаками в ворота, пытаясь перебить режущую боль в горле. – Отец! Это я, Омид, твой сын!
В этот момент Дариуш сам налетел на брата, схватил его за ворот куртки, сильно тряхнул и приказал замолчать.
– Поверь мне: тебе не стоит видеть отца. Ему сейчас не очень хорошо, он может перенервничать, – в довольно неприветливой форме говорил он.
– Но брат, ведь я вернулся! – сквозь душившее чувство необоснованной обиды выдавливал из себя слова несчастный Омид. – Он должен обрадоваться, ведь я вер…
– Ему точно станет хуже! – жестко ответил Дариуш, раз и навсегда давая понять, что его здесь не ждут. Он оттолкнул ослабевшего брата и повернулся к дому.
– Тогда просто впусти меня в дом, я забьюсь в самую маленькую комнату и не выйду оттуда, пока ты не разрешишь, – унизительно попросил Омид.
– Извини, но все комнаты в моем доме заняты. Отец закрыл свой кабинет и перешел жить…
– В твоем доме?!
– …в Дубовый зал, у нас с женой своя спальня и отдельные комнаты, у старшего сына должна быть своя комната, и скоро у нас будет второй ребенок.
– Старшего?!…Твой дом?!… Дариуш, это же дом отца!
– После того, как ты отказался заводить семью, отец пообещал, что завещает дом мне, с условием, если я создам свою и буду здесь жить. Вскоре после того, как ты уехал, он заболел, и посчитал, что это твой отъезд стал тому причиной. В гневе он попросил своего юриста переписать на меня все имущество, лишив тебя всего. Я уверен, что он не будет рад твоему возвращению.
Вслед за этими словами Омида одолел приступ одышки, которая в течение последующих лет время от времени будет проявляться в минуты волнения и беспокоить его, напоминая об этом страшном дне. Сейчас же, пытаясь с ней совладать, он угасал на глазах: истощалась его решительность, испарялась уверенность в выборе, начали шевелиться отошедшие было на задний план страхи.
– Прошу тебя, Дариуш, если ты мне брат – передай отцу, что я вернулся, что я стою здесь у ворот и хочу зайти в дом, – все еще не веря своим ушам, озвучил Омид свою последнюю просьбу. – Как он скажет, так я и поступлю.
Вдруг в створе двери появилась молодая женщина. Видимо, то была жена Дариуша. Она была чем-то очень встревожена, и тихо, но очень быстро сказала ему что-то, вскоре после чего леденящий душу вой сирены, доносившийся со стороны дороги в течение последней минуты, резко усилился, и к дому быстро подъехала карета скорой помощи.
– Считай это окончательным отказом отца, – кивнув в сторону машины, отрезал совсем было побледневший Дариуш и побежал встречать врачей. Женщина незаметно подошла к Омиду и сообщила, что отец услышал его крик и начал было злиться, но его вдруг скривило. Скорее всего это был инсульт. Больше она ему ничего не сказала.
Через несколько минут из дома вынесли на носилках отца, занесли в карету и помчались в дежурную больницу с тем же страшным воем сирен. Запрыгивая в машину и захлопывая за собой дверь, Дариуш только и успел бросить в Омида свое последнее «убирайся отсюда!».
Жена брата пожала плечами, показав тем самым, что она совершенно не тот человек, кто хоть как-то мог бы повлиять на сложившуюся ситуацию, и пошла в дом. Омид окликнул ее и, извинившись, попросил ее назвать свое имя.
– Ты же как-никак моя невестка, родня…
Но она только молча качнула головой, прошла в дверной проход и закрыла за собой дверь.
Щелкнул замок.
– Нет, не родня, – глубоко вздохнул оставшийся наедине с самим собой Омид.
И он ушел. Он снова ушел. Подальше от этого места. Подальше от всего того, что когда-то было его, что когда-то было с ним, что когда-то было им. Когда-то у него был весь мир, сегодня же он потерял самого себя. Ему не с кем было поделиться словом, и он начал разговаривать сам с собой.
– У тебя было все – почет, дом, семья, брат, отец… Чего же тебе не хватало, что ты предпочел бросить все это и полезть еще выше? И чего ты достиг? Потерял все, что имел и все, что заработал. Потерял веру в людей. Потерял самого близкого и любимого человека. Стал убийцей, безжалостным убийцей и мелким вором в придачу. Трусом, жалким трусом, по вине которого погибла маленькая девочка. Ты потерял брата, дом, и, может быть, уже успел убить и отца.
Он почувствовал себя окончательно опустошенным. Ветер словно проходил сквозь него, теребя бумажную кожу, обмотавшую хрупкий каркас.
– Постой-ка, может быть, я уже умер? Скорее всего, я уже умер, и я попал в ад.
Машинально ударив себя в грудь, он нащупал что-то во внутреннем кармане куртки.
– Паспорт? Ха! Зачем мне паспорт, если меня не существует? Нужен ли скотине паспорт?
Когда он раскрыл его, из страниц на пыльный асфальт выскользнул полупрозрачный пакетик, маленький, достаточно маленький, чтобы незаметно оказаться между страницами документа, а после выскользнуть оттуда, но вполне способный на некоторое время вернуть его обладателю способность мыслить.
– Монета! Ты смотри, а! Третья золотая монета Фефе, которого мне сейчас ой как не хвата… Боже! Я же обещал позвонить ему, но как мне это сделать теперь?
Зажав монету в кулаке, Омид стоял на обочине. Он вспоминал, как отдавал первую монету регистрировавшему его посадку пограничнику, и как просил начальника паспортного отдела распорядиться остатком денег, вырученных от продажи второй монеты.
– Не знаю, как поступил с ней этот начальник – может он и раздал остаток нищим, хотя мне что-то не очень верится в это: присвоил он деньги, скорее всего. Ну и ладно. А первая монета? Что сталось с ней? Может тот самый пограничник, что выпустил меня за это золото, таким же образом выпустил из страны тех самых террористов, которые переехали в какую-нибудь другую бедную страну, и там снова будут торговать невинными душами. А может он впустил в эту страну новых? А ведь действительно все можно купить и продать.
Так и не поняв, свихнулся он или нет от всех этих мыслей, с ними Омид и завершил этот невыносимо тяжелый день – последний день его жизни, как он твердо для себя решил. Заснул он, прислонившись к одному из деревьев в рукотворной зеленой рощице, гулять в которую его в детстве часто водила мать.
Когда же он проснулся, занимался ясный и теплый весенний день. Не то, чтобы чистое голубое небо вселяло в Омида заряд бодрости, но что-то было в этом утреннем ветерке и пении птиц, не дававшее его мыслям проснуться вслед за ним. Мысли иного рода делали свое дело.
– Нет, Фефе, не беспокойся. Уж эта, последняя монета точно поможет кому-то на этой планете. Однажды ты утешил меня, сказав, что я помог как минимум одному человеку, и сегодня же я оплачу свой долг перед тобой.
Омид поднялся с земли, отряхнулся, оправил куртку, проверил содержимое карманов и, сделав глубокий вдох, уверенным шагом направился в сторону трассы.
– Да позвоню я тебе, позвоню, как и обещал, только чуть позже, – сказал он сам себе, спускаясь по пологому склону.
В своем родном городе Омид успел повидать многие роскошные залы, отобедать в шикарных ресторанах, побывать в бесчисленном множестве современных офисов, посетить оснащенные последними достижениями науки и техники заводы и фабрики, его знали во всех значимых клубах города и ему всегда были рады во всех отделениях самых крупных банков страны.
Но есть в городе одно невзрачное здание, в котором Омид никогда не был. Он не мог не догадываться о его существовании, но дал бы руку на отсечение, что никто и ничто не смогло бы заставить не только войти, но даже и подойти к нему. Сейчас же детский приют был единственным местом, о котором он мог думать и в котором должен был закончиться его последний поход.
Медленно проводя Омида по тихому коридору, дежурная няня делилась своим опытом и давала необходимые наставления.
– Увидите одну пару глаз – растрогаетесь и выдадите чувства. Увидите вторую – растеряетесь. Увидите третью – можете тронуться умом. Не надо испытывать себя. Попробуйте для начала во сне на них взглянуть, во время тихого часа.
Подойдя к двери и взявшись за ручку, Омид знаком попросил сопровождавшую подождать с минутку. Мыслями же своими он обратился к Ки.
«Моя милая Ки, ты даже в свой последний час была с детьми и ради них рассталась с жизнью. Ты, видимо, иначе и не смогла бы. Ведь ты так хотела… А я… Я сам не смог позволить себе привести в этот мир нового человека, но помоги мне помочь тому, кто уже пришел. Подай мне какой-нибудь знак, который я, толстокожий и бесчеловечный изверг, смог бы распознать. Прошу, не покидай меня!»
Ручка двери в комнату сна очень немузыкально скрипнула, заставив Омида невольно сморщиться. «М-да, если за детьми тут смотрят так же, как и за этой ручкой, то дела тут идут не очень», – подумал он, тихо направляясь по скрипучему паркету к самому ее центру. Там он остановился и принялся неторопливо осматривать спящих детей, стараясь в каждом из них увидеть нечто особенное.
«Боже мой, как же вас тут много! Как много в мире одиноких, беззащитных душ, и все они сейчас лежат так же, как и…»
Он вдруг вспомнил тонущий труп Малышки, и на секунду ему показалось, что все эти дети вдруг превратились в Малышек, и ему стало страшно. Но в это самое мгновение он заметил маленькую девочку, молчаливо и внимательно следящую за ним в оба своих больших глаза.
«Не выдавать чувства! Только не выдавать чувства!» – напоминал он сам себе в уме.
– Ты кто? – тихо спросила она.
Казалось бы, такой простой вопрос, под стать тем, которые он так любил задавать другим, а в последнее время и самому себе, но Омиду показалось, что он целых несколько минут пытался найти на него ответ.
«Как ей ответить кто я, когда я сам уже не знаю?!» – спросил он сам себя, и где-то глубоко внутри он вдруг услышал ответ, эхом отразившийся от его словно превратившейся в листы меди кожи: «Говори правду!».
– Я пришел к вам в гости. Меня зовут Омид, и я принес всем вам подарки: книжки, игрушки и сладости. Их вам раздадут после того, как вы все проснетесь, – прошептал он так, чтобы девочка четко расслышала все слова, и никто бы от них не проснулся.
– Ты добрый. Наверное, ты мой папа, да?
Внутренний голос молчал. Не дожидаясь более от него ответа, Омид обернулся к молодой няне, которая все еще стояла в дверном проходе и видела, как он из последних сил сдерживал крик души, а по перекошенному лицу потекли из покрасневших глаз тяжелые слезы. Лет двадцати пяти-двадцати шести, она тем не менее держалась стойко и не выдавала никаких эмоций. За свои годы она уже успела навидаться подобного, и сердце у нее разрывалось не раз. Потом оно снова срасталось, и свободного от шрамов места на нем уже не осталось.
– Ты мой папа, да? – снова услышал он детский голос позади себя.
Словно это был последний шанс, способный оживить его погибшее сердце –последнее, решающее, окончательное колебание частиц в воздухе, рожденное душой этой девочки, сидящей на смятой подушке в углу своей обветшалой кроватки, и воплощенное ее слабенькими легкими и неокрепшими голосовыми связками. Последний звук во всей Вселенной, после угасания которого необратимо наступит вечная тьма.
– Да… – сначала неуверенно, а после, кивнув несколько раз, уже смелее ответил Омид, утирая едкие соленые слезы с лица ладонями, словно омываясь ими и осознавая суть происходящего с ним изменения. Внутри него вдруг засиял яркий свет, и тело его теперь было не бумажным или медным, а самым настоящим – человеческим.
– А где ты был?
– О! – неосторожно громко выдал Омид и, немного от этого смутившись, улыбнулся. – А я тебе потом расскажу. Ты, наверное, мне не поверишь, но я так много путешествовал, что даже начал забывать твое имя, представляешь?
Девочка доверчиво кивнула.
– А ну-ка быстро напомни мне, как тебя зовут, а не то я забуду даже свое собственное имя.
– Джуди, – быстренько ответила она, улыбнувшись.
«Не выдавать чувства! Только не выдавать чувства! Не сейчас, не при ребенке…» – повторял он, но справиться с ними он уже был не в состоянии. Закрыв лицо руками, он сделал вид, якобы все вспомнил.
– Ах да! Ну конечно же – Джуди!
Незаметно смахнув предательские слезы с лица, он открыл его, и сейчас оно светилось и излучало Надежду, полностью соответствующую значению его собственного имени.
– У тебя такое красивое имя!
– А ты что, подрался? – поинтересовалась вдруг она.
– С чего это ты взяла? – удивленно спросил Омид, пытаясь незаметно повернуться к ней правой, не так явно поврежденной стороной.
– У тебя на лице шрам. У нас недавно тоже подрались мальчики и у одного из них шрам на руке теперь…
– Нет, это я случайно зацепился за ветку, – выдал Омид первую попавшуюся клише-версию появления шрама на щеке, несколько нарушив наказ Голоса говорить только правду.
– А ты сейчас опять уйдешь путешествовать? – прозвучал контрольный вопрос.
– Не-ет, что ты, Джуди! Хватит с меня путешествий, – облегченно ответил он.
– Значит ты с нами будешь жить? Ты что, наш всех папа будешь? – Джуди сползла с кроватки, захватив с собой маленькую плюшевую игрушку. – Смотри, папа, это моя собачка. Ее зовут Бека.
Омид почувствовал новую волну чувств, словно цунами готовых выплеснуться, и резко повернул голову в сторону окна, делая вид, что что-то там выглядывает.
– Нет, Джуди, – переведя дух, ответил наконец он. – Здесь я жить не буду. Я скоро ухожу, и мы пойдем вместе. Я пришел за тобой, дочка.
Вместо тонущего трупа перед глазами Омида в это мгновение возникла совсем другая картина: он и маленькая девочка-заложница сидят друг подле друга в наручниках, одними концами прикованных к трубе, а другими намертво схвативших их кисти рук, и он тихо шепчет ей: «Ты одна у меня осталась. Я пойду с тобой, малышка, слышишь? Ты не одна. Мы пойдем вместе».
Еще секунда, и у Омида начнется истерика, но всесильный тонкий голосок снова спасает ситуацию:
– Тогда я положу мои игрушки в сумку, и мы пойдем, да?
– Да, а я на минутку выйду, ладно?
Не дожидаясь ответа, Омид выбежал наружу, и уже там, захлебываясь в собственных слезах, воззвал к молодой няне:
– Где здесь туалет?
Придя немного в себя, умывшись холодной водой и отдышавшись, Омид вернулся к ней.
– Вот видите. Вы мужчина, и так вас эта девочка тронула. Вы уходите, а она остается, и таких, как она…
– Я забираю девочку с собой.
Последовал короткий диалог, наполовину – официальный, наполовину – по душам.
– Как вы думаете, ей… Джуди, наверное, нужно было бы попрощаться с друзьями, – поинтересовался Омид.
– Я бы не советовала делать этого, – ответила няня. – У нее тут особо и друзей-то не было. Плюс к тому еще другие увидят, что ее забирают…
– А они не будут спрашивать, куда она подевалась? Хотя, если я правильно понимаю, такое у них не в диковинку. Не в смысле, что их забирают в семьи, а что… они куда-то… ну, деваются…
Няня молча кивнула. Омид вздохнул в ответ.
– Ну что ж, моя дочь явно уже ждет меня, – заявил он и заторопился в комнату сна, где Джуди чинно сидела на кое-как застеленной кроватке, зажав подмышкой собачку и обеими руками держа за ручки не по ее размерам большую сумку с торчащими из ней сорочкой, зонтиком и еще чем-то длинным.
– Ну, идем! – скомандовала она.
В один прекрасный весенний день, из комнаты сна одного из детских приютов вышла улыбающаяся пара – папа с дочкой. Полчаса назад они не знали о существовании друг друга, а сейчас же были самыми счастливыми людьми на свете.
Подойдя к регистрационной, он с гордостью представил дежурной няне свой паспорт, и она сделала у себя в журнале какие-то записи. Девочка улыбалась так, словно ей подарили куклу, о которой она долго мечтала, а Омид был похож на жениха, с трепетом стоящего у порога новой жизни. Он еще раз напомнил о том, чтобы сладости, книжки и игрушки детям раздали бы так, чтобы не сбивать их распорядок дня.
Няня же все кивала и кивала. Глядя в ее покрасневшие глаза, можно было подумать, что на ее сердце все же нашелся один незадетый кусочек, по которому прошла и закровоточила новая рана.
– Кстати, – понизив голос, спросила она, – будет ли у девочки мама? Было бы хорошо, если…
– Это уж как судьба решит, – улыбаясь ответил Омид.
– Судьба? Нет уж, давайте решайте сами. Иначе… иначе я воспрепятствую вашему решению, – начала было она создавать новую проблему. – По правде говоря, в действительности, я хочу помогать таким, как Джуди, а здесь я практически не в состоянии сделать что-либо, что действительно поможет хоть одному из них. Я могу рассказывать им сказки, читать книжки, одевать, кормить, играть с ними, но все они продолжают оставаться теми, кем они сейчас являются. Поэтому я сердечно требую, чтобы Джуди познала, что такое Детство.
Омид немного помолчал.
«Говори правду!» – снова услышал он внутри себя тот самый голос.
– Я просто очень боюсь совершить одну единственную ошибку: я боюсь… найти не того человека. Или может правильней будет сказать, я боюсь не найти того человека, которого мне нужно найти… нет, не так…
Растерянно качнув головой, он глубоко вздохнул.
– Ну, вы поняли…
Помолчала и няня, а после сказала:
– А вы не бойтесь, – и, едва заметно улыбнувшись, добавила: – Ну, вы поняли.
По дороге из приюта, в очередной раз обернувшись на него, Омид спросил у Джуди:
– Эй, послушай, а почему ты не спала, когда я пришел?
– Я спала. А когда я услышала голос, который меня разбудил, я проснулась и увидела тебя, как ты ходишь по комнате и как смотришь на всех нас, – отчиталась она.
– Голос? – удивленно переспросил Омид. – А что он говорил?
– Не он, а она, и не говорила, она пела песенку.
– Песенку? Как интересно! – задумался Омид, а потом взял, да и спросил: – А кто это был?
– Мисс Энни, – ответила она, кивнув в сторону приюта.
– Энни…
Произнеся это имя, Омид еще раз обернулся на невзрачное здание детского приюта, ставшее для него чуть ли не самым важным в мире, в котором он раньше никогда не был, и которое оказалось концом его страшного блудного пути. В то же самое время здесь начиналась его новая жизнь, у истоков которой стояла женщина, жемчужин слез которой он сейчас видеть никак не мог. Но он видел ее сердце, и он знал ее имя, которое давало ответы на все вопросы, которые могли бы возникнуть в течение всей его оставшейся счастливой жизни.»
– Конец, – провозгласила Я'эль, последней из всех опустив на колени свою папку с текстом.
