Людмила Доморощенова
Лабиринт без права выхода. Книга 1. Загадки Ломоносова
Университеты Михаилы Ломоносова
Врата учёности
Как и историк М.И. Белов, я также уверена теперь в том, что Михайло Ломоносов ещё в детстве начал учиться писать и читать именно в своей семье, где, как мы видим, почти все взрослые члены и подростки (по крайней мере – мальчики) были не только грамотными, но и занимались различными письменными трудами регулярно.
А как же быть с мифами? Например, А.А. Морозов, автор замечательной биографической книги «Ломоносов. 1711-1765», которая вышла в 1952 году в Ленинградском газетно-журнальном и книжном издательстве, а затем неоднократно печаталась огромными тиражами в издательстве «Молодая гвардия» в популярнейшей серии ЖЗЛ, писал: «По преданию, возможно более позднему, дьячок, обучавший Ломоносова, скоро пал в ноги своему ученику и смиренно повинился, что обучать его больше не разумеет»26. Е.Н. Лебедев (1941-97), автор ещё одной беллетризованной биографии учёного, вторил: «На Курострове долго передавалось из уст в уста предание о том, что дьячок (вероятней всего, это и был Семён Никитич Сабельников), обучавший Ломоносова грамоте, очень скоро упал перед отроком на колени, со смиренным благоговением признавшись, что больше ничему научить его не может»27.
Помню, в школе мне это так и представлялось: маленький скрюченный старичок на коленях перед будущим учёным – небось, уже понимал, что перед ним гений! Но это восприятие ребёнка. Как теперь, воскресив в памяти эту картинку, принять её за «правду жизни»? Разве может взрослый человек, священнослужитель (церковнослужителем, то есть обслуживающим церковное действо псаломщиком, дьячок в православной церкви стал только после церковной реформы 1868 года) упасть перед девятилетним пацанёнком на колени только потому, что обучение его грамоте окончено? Ведь эта человеческая поза ещё со времён татаро-монгольского ига означала, как известно, смирение и даже самоуничижение.
Картина абсурдная, и в то же время рассказ о коленопреклонении, связанном с обучением отрока Михайлы, дошедший до нас с вами через три века, не кажется придуманным. Но перед кем, если не перед ребёнком, мог в этом случае стоять на коленях не просто взрослый человек – священнослужитель? Перед его отцом, если тот нанял дьячка для обучения сына? Зачем? Чтобы получить больше денег за учёбу или от страха, что Василий его побьёт за то, что срок учёбы оказался мал? Бред. Перед священником островной церкви, радевшим о грамотности детей в своём приходе? Но что-то не приходилось слышать, чтобы члены клира хлопались друг перед другом на колени из-за мирских дел. Да и вообще в практике православной церкви становиться на колени не принято. Кланяться – да, но падать на колени по собственному произволению, тем более по такому поводу, – нет.
В данной ситуации есть только один человек, перед которым Сабельников мог, по словам Е.Н. Лебедева, именно со смиренным благоговением встать на колени, – это холмогорский архиепископ. И то, по контексту, если владыка поручил дьячку приватно позаниматься с мальчишкой, и теперь тот отчитывается перед его преосвященством, считая, что не смог выполнить это поручение так, как ожидалось, поскольку ребёнок грамоту уже разумеет. Однако зачем архиепископу надо было заботиться о грамотности сына крестьянина? Попытаемся ответить ниже и на этот непростой вопрос.
По мнению специалистов музея Ломоносова в его родном селе (информация размещена на сайте музея), подросток для собственного самообразования «пользовался книгами религиозного и даже светского характера как из крестьянских, так и монастырских (Антониево-Сийского и Соловецкого монастырей) библиотек, а также библиотеки холмогорского архиепископа Афанасия».
Однако совершенно невозможно представить себе картину получения крестьянским подростком книг, например, из библиотеки Соловецкого монастыря, расположенного на островах в Белом море и отстоящего от Курострова на сотни километров. По сравнению с ним Антониево-Сийский монастырь будет почти рядом, но тоже километров сто надо прошагать. А главное, в ту пору не то что из монастыря, но даже из сельской церкви книги частным лицам не разрешалось выносить, чтобы свечным воском не закапали, грязными руками не залапали, чтобы дети не порвали, потому что книги тогда были очень дорогим удовольствием. Архиепископ же Афанасий вообще умер за девять лет до появления на свет Михайлы Ломоносова. Его книги легли в основание библиотеки епархии, доступ в которую был, думается, абсолютно невозможен рядовым прихожанам, особенно при возглавлявшем тогда епархию выходце из Малороссии Варнаве, о котором мы поговорим ниже.
О «крестьянских библиотеках», которыми якобы пользовался у себя на родине юный Ломоносов, легенду (скорее всего – нечаянно) создал уже упомянутый нами писатель А.А. Морозов. Пытаясь объяснить природу феноменальных способностей сына рыбаря, он писал: «Постигнув грамоту, Ломоносов стал усердно разыскивать книги. Русская северная деревня оказалась книгами не скудна. Жаждущий чтения Ломоносов скоро разузнал, какие книги находятся у каждого из его соседей». Этот рассказ о розыске и выборе книг, которые в начале 18 века имелись якобы у каждого из соседей, нереален: он из той же серии, что и утверждения о поголовной грамотности всех северных крестьян, имевших чуть ли не врождённую любовь к книге и печатному слову.
Нельзя забывать об автаркичности (самодостаточности) натурального хозяйства северного крестьянина, опирающегося на собственные ресурсы и обеспечивающего себя всем необходимым, что являлось не только основой экономики, но и образом его жизни, а значит, и мышления. Человек, живущий в экстремальных природных условиях приполярного края, на генетическом уровне сознавал, что залогом существования и благополучия семьи и его лично является именно самодостаточность: в натуральном крестьянском хозяйстве должно быть всё своё для жизни, работы и отдыха.
Я с середины 1960-х три десятка лет проработала журналистом в одном из самых архаичных районов Архангельской области – Мезенском, объездила его вдоль и поперёк, жила во время командировок по несколько дней в крестьянских семьях в самых отдалённых деревнях, где сохранялись нравы и обычаи исконного северного крестьянства, где ещё можно было встретить человека, никогда не бывавшего даже в районном центре. И могу свидетельствовать: выпрашивать что-либо (даже на время) в натуральном крестьянском хозяйстве не было принято. Не потому что не дадут, а потому что с малечку знали: в каждом доме всё должно быть своё – и коса, и напарье, и лодка, и ружьё. Это же относится и к книгам. Чего нет – значит, того и не надо, а если надо – значит, будет, но своё. И я уверена, что ходить по домам, выглядывать и клянчить книги у односельчан Ломоносов не мог по определению.
Да, у него могли быть книги, полученные от детей соседа Дудина после смерти их отца. Но это не просто светские книги, как их обычно называют, а учебники (учебные руководства). Как они оказались в доме крестьянина? Такие учебники если и покупались, то чаще всего сельским миром в складчину и хранились в церкви, где обучением основам грамотности крестьянских детей из православных семей занимались дьячок или кто-то из священнослужителей. Книги, в том числе и учебные, из церкви, как мы уже говорили выше, не разрешалось выносить.
В библиотеках приходских церквей, считают исследователи28 насчитывалось порой до 30 общественных книг. В состав же домашней библиотеки православного крестьянина 18 века, которую могла себе позволить далеко не каждая семья, обычно входили святцы, служебники, канонники, иногда – сборники житий, духовного чтения и т.п., а также документы гражданского характера (купчая крепость о продаже земли, платёжная книжка крестьянина для уплаты податей с расписками сборщиков, заговоры и т.п.). Крестьяне могли обменивать, продавать или покупать книги с рук, но отдавать просто так?
А вот крестьяне-староверы действительно имели порой достаточно большие собственные библиотеки, состоявшие, правда, не из светских, а запрещённых «старых» книг, беспощадно уничтожаемых никонианами и поэтому старательно множимых их врагами-раскольниками, которые те хранили бережно и тайно. Но о таких библиотеках знали только «свои», такие книги на люди не выставляли. Многие их общины имели собственные библиотеки, так называемые «соборные книги». Староверы учили детей дома, покупая учебники сами, или получали их из скитов и монастырей с условием обучения грамоте также детей единоверцев.
Именно к таким староверам мог относиться и Христофор Дудин, отец которого, Павел Владимирович, был «старопоставленным» священником, служившим в холмогорских храмах в ту пору, когда необратимость раскола ещё не начала обозначаться и в церквях нередко по-прежнему служили «по старой вере», о чём мы говорили выше. Но сыновья его, пойди они по стопам отца, были бы уже «новопоставленными», то есть никонианами, и должны были бы служить по новой вере. Возможно, поэтому Христофор, о котором мы говорим, вышел из духовного сословия и стал крестьянствовать. У него действительно могла быть своя библиотека старопечатных и рукописных книг, в том числе спасённых отцом-священником от уничтожения при смене церковных книг на новопечатные.
В сельской старообрядческой общине, рассуждая логически, просто должны были иметься специальные договорённости с грамотными единоверцами, например, с отошедшими от дел стариками, которые для обучения детей получали учебники из старообрядческого монастыря. Думаю, когда они уже не могли заниматься этой общественной работой, то «сдавали» книги обратно в монастырь или передавали их тем, кому скажут. Было даже такое понятие – «передвижная школа», где занятия в своём доме какое-то (возможно, длительное) время ведёт один общинник – народный, скажем так, учитель, затем он передаёт «школу» другому и так далее (по этой системе в конце 19 века уже официально создавались школы в отдалённых малочисленных населённых пунктах Русского Севера, например, в Карелии). Отказаться от такого поручения вряд ли было можно, поскольку у старообрядцев были свои законы, свои надзиравшие за их исполнением люди.
У меня староверкой была прабабушка Анна Дерягина, жившая в деревне Повракула, что под Архангельском. В огромном, построенном её сыном собственными руками доме, который до сих пор стоит в центре поселения, у неё была своя комната, в которую нам, детям, приезжавшим изредка из города, не разрешалось входить, хотя дверь туда всегда была приоткрыта. Но однажды, когда дома кроме меня никого не оказалось, баба Аня, уже лежачая больная, попросила пить. Я зачерпнула кружкой воду из ведра и осторожно вошла в её комнату. Первое, что бросилось в глаза,– тёмная икона в красивом серебряном окладе, перед ней зажжённая лампада, под ней маленький столик на гнутых ножках, на котором лежало несколько больших толстых книг; одна из них была раскрыта.
Пока бабуля пила, я шмыгнула к столику, но тут же была остановлена её резким окриком. К тому времени я уже умела читать, и мне очень хотелось посмотреть, что написано в этих толстых книгах. Но баба Аня больше не звала меня в свою комнату. Вскоре она умерла, а спустя несколько дней после похорон в дом пришла незнакомая женщина: «из города», как говорили потом. Она попросила отдать бабушкины книги. Мама сначала замялась, но женщина строго сказала, что раз в семье нет больше людей, придерживающихся старой веры, оставлять эти книги у себя без надобности – грех. Кем была эта женщина, откуда она узнала, что баба Аня умерла, чьи это были книги на самом деле, мама, прошедшая активное пионерское детство, комсомольскую юность и фронтовую молодость, не знала, но, услышав слово «грех», отдала их беспрекословно.
Христофор Дудин, в доме которого Михаил Ломоносов увидел учебники, вполне мог быть старообрядческим «народным учителем», о которых мы говорили выше. Но, вероятно по болезни, он больше не брал учеников. Тогда подросток и стал просить у него учебные книги, будучи уверенным, что они общественные. Но старик должен был получить на это разрешение, которое, вероятно, и состоялось, но пришло уже после его скорой смерти. Вот почему Дудины отдали книги Михайле. Если бы это было не так, «врата его учёности» вернулись бы в монастырь или, если были куплены самим Дудиным, остались бы в семье для обучения его собственных детей, внуков и правнуков. Тем более что старший сын Христофора уже был выучен отцом и понимал истинную ценность домашних учебников при почти полном отсутствии школ в то время.
А детей в семье Дудиных было много. Историк М.И. Белов, на основании архивных данных29, писал, что «…в 1710 году Христофор Павлович имел 31 год от роду. В этот период у него трое детей: дочь Марфа (8 лет), сын Василий (7 лет) и дочь Федора (3 года), а жене Дудина Степаниде – всего 20 лет. Скорее всего, он был женат вторично, и от этого брака позднее родилось ещё несколько детей»30. Как известно, молодая жена родила «старику» Дудину, умершему в 45 лет, троих сыновей: Егора, Осипа и Никифора. Судя по очерёдности имён, Егор, скорее всего,– ровесник соседского Михайлы Ломоносова, Осип младше на три года (он стал прославленным косторезом, поэтому год рождения его известен – 1714), а Никифору было и того меньше, поэтому учебники, особенно если они были куплены их отцом, им самим были ещё ой как нужны!
Выманить книги у таких малышей Михайле, конечно, не составило бы труда, никакой «свечкой теплиться» не надо. Вот только вряд ли бы старшие члены семьи это позволили. После смерти Христофора 21-летний Василий, который работал приказчиком у купцов Бажениных, должен был стать учителем для своих братьев или организовать их обучение как положено: по псалтыри служебной, учебникам Магницкого (арифметика) и Смотрицкого (грамматика). Но по каким книгам они учились, если отдали свои учебники соседу, который якобы «потом с ними никогда не расставался», выучил наизусть и даже взял зачем-то с собой в Москву, хотя здесь, на Курострове, они могли принести пользу многим, а не только дудинским детям и внукам.
Историк Камкин в книге «Общественная жизнь северной деревни XVIII века» утверждает: «…грамотные крестьяне, при отсутствии в деревне XVIII века какой-либо системы государственных школ, фактически продолжали соучаствовать в воспроизводстве грамотности среди новых поколений. Есть факты перерастания такой деятельности в профессиональную, в своего рода интеллектуальное ремесло: материалы переписи 1785 года фиксируют в крестьянской среде „мастеров грамоты” – перехожих учителей. Но чаще всего грамотный естественным образом брал на себя труд по обучению чтению и письму своих детей. Складывались династии грамотеев, в семьях которых первые шаги к грамотности и книжности дети совершали с помощью своих родителей. Порой три-четыре поколения проходили этот путь по одним и тем же книгам»31.
Кстати, достоверно известно, что один из внуков Христофора, он же сын Осипа – Пётр Дудин освоил грамоту и счёт (значит, учебники всё же остались в семье) и по ходатайству Ломоносова был принят в 1758 году в гимназию Академии наук в Петербурге «для обучения математике, рисовальному художеству и французскому языку». Знание математики помогло ему впоследствии стать купцом, а пригодились ли рисовальное художество и французский язык – неизвестно.
Итак, с 1724 года 13-летний Михайло, уже освоив азы письма и чтения, заимел учебники и начал своё образование. Хотя вообще-то это могло произойти много раньше. По данным «Православной энциклопедии» (Интернет-версия, статья «Варнава»), ещё в 171419 годах Архангельский и Холмогорский архиепископ Варнава получил несколько указов Сената об учреждении в Холмогорах навигацкой школы. Открытие её состоялось в 1720 году, когда сын морехода и промысловика Василия Ломоносова начал ходить с отцом в море. Летом на промысел, зимой в школу, осваивать штурманско-шкиперское искусство – куда бы лучше? Но нет, то ли Михайло, которому шёл десятый год, ещё не обрёл к тому времени желание учиться, то ли отец решил, что и сам преподаст ему морскую науку, но биографам учёного ничего не известно о посещении им навигацкой школы в Холмогорах. Хотя, казалось бы, в ногах у отца надо было кататься, каждый день слезами умываться, грозить побегом из дому, просить, умолять и ублажать (как это якобы делал он для Дудиных), чтобы смилостивился татушка, разрешил припасть к источнику светских знаний, так внезапно забившему почти под окнами родного дома.
Очевидно, не рвались в мореходную науку и другие подростки в Холмогорах и окрестностях (или некому было учить их именно мореходным наукам), но уже в 1723 году на основе Холмогорской навигацкой школы при архиерейском доме была устроена словенская школа. Здесь 39 учеников по сокращённой программе изучали псалтырь, часослов, букварь и грамматику. Не ахти что, но в общем-то ведь тоже неплохой вариант получения образования подростком, с детства, как нас убеждают, рвущимся к знаниям.
Известно, что учителями здесь работали выпускники Московской Заиконоспасской школы (той самой Славяно-греколатинской академии, в которой преподавали в своё время холмогорские архиепископы Рафаил и Варнава и в которой потом так хотел учиться Михайло). Сюда, за год до ухода Ломоносова в Москву, был направлен также некто Иван Каргопольский, учившийся какое-то время в Сорбонне (Париж). Многие считают, что именно он указал Михайле путь в науку, посоветовав идти в Москву и поступать в Спасские школы. Но мог ли быть интересен образованному человеку некий полуграмотный крестьянский парень, которому, как Каргопольский, безусловно, знал, заказан путь в любое учебное заведение, а тем более – в Московскую академию? И мог ли быть примером для пытливого крестьянского юноши горький, как известно, пьяница Каргопольский, так и не нашедший в жизни своё место и вскоре окончательно спившийся?
В 1770 году, через сорок лет после побега Ломоносова из дома, на родине учёного побывал поэт М.Н. Муравьёв – в будущем один из воспитателей императора Александра I. Он рассказывал, ссылаясь на местных жителей, что Михайло учился в этой школе, хотя официально не был в неё записан: «Украдкою бежал он в училище Холмогорское учиться основаниям латинского языка». Известный исследователь жизни М.В. Ломоносова в Холмогорах П.С. Ефименко (1835-1908) был также абсолютно уверен, что будущий учёный посещал архиерейскую школу. Ныне, судя по различным интервью, того же мнения придерживается и архангельский архивист Н.А. Шумилов.
Но большинство биографов Ломоносова сомневаются в этом. На основании чего? А, мол, незачем ему было бегать украдкой в Холмогоры, поскольку «всё, чему его могли научить в школе, он уже знал назубок». Однако архиерейская школа в Холмогорах открылась за год до того, как Михайло получил учебники; в тот период он ещё и в глаза их не видел, не то что «вытвердил назубок», для чего тоже нужно время. Да и вызубрить учебник – ещё не значит освоить все заключённые в нём премудрости, что бы там ни говорили о врождённой гениальности.
Логичнее в этом случае было бы предположить, что всё наоборот: пытливый подросток начал посещать (пусть «нелегально» и лишь время от времени, поскольку жил за четыре километра от Холмогор, да ещё и за рекой) занятия в открывшейся школе, а чтобы ускорить обучение, позднее обзавёлся учебниками для «домашних занятий». Но и с этим согласиться трудно. Ведь если Михайло хоть сколько-то времени посещал школу при Архиерейском доме в Холмогорах, ему не было смысла скрывать эти сведения, столь благоприятные для поступления в Московскую духовную академию. Но он за все годы своей учёбы здесь ни словом не обмолвился о таком факте своей жизни.
Славяно-греко-латинская академия
То, что Михайло Ломоносов, отправляясь в Москву, не был неучем, сегодня понимают многие. Но, к сожалению, никак не найдётся внятный ответ на вопрос: где и когда крестьянский парень прошёл ту серьёзную подготовку, которая позднее помогла ему всего за год выполнить программу четырёх первых классов Славяно-греко-латинской академии, где кроме славянского и латинского языков преподавались арифметика, история, география, катехизис? За год можно не изучить, а только «легализовать» знания, полученные ранее по этим базовым учебным предметам (что было, кстати, разрешено учебными программами данного учебного заведения), подтвердить эти знания, пройдя собеседования и сдав экзамены, чем, собственно, сначала и занимался в академии будущий учёный. Но где же он получил азы школьных наук?
Спорадические посещения холмогорской школы и самостоятельное заучивание обычных учебников по арифметике и грамматике ничего не объясняют. Наоборот, вызывает изумление убеждённость ломоносововедов, что будущий учёный, получив учебники у сыновей Дудина в 1724 году, якобы с ними никогда не расставался, из них и черпал все свои знания в течение шести лет до поступления в академию.
Более того, говорят, что он даже взял эти книги с собой в дорогу, положив за пазуху. Зачем, если и так выучил их «назубок»? А, кроме того, они видели эти книги в натуре? Это ведь весьма нехилые томики, причём очень разного формата. Учебник Магницкого имеет размеры 312 на 203 мм, в нём 331 лист; грамматика Смотрицкого значительно меньшего размера – 182 на 135 мм, но количество листов в ней больше – 377. Да и весят эти книги немаленько. Уложить такую «стопочку» за пазуху и шагать с ней три недели по морозу весьма проблематично: книги бы просто измочалились от механического воздействия, а главное – топорщили бы тулуп, пропуская морозный воздух в тёплое меховое нутро, что чревато как минимум тяжёлой простудой, не считая кровавых мозолей, натёртых твёрдыми краями обложек. Недостоверность этого факта в своё время убедительно доказал историк Г.М. Коровин32.
Московская академия, в которую посчастливилось попасть на учёбу М.В. Ломоносову, была создана как высшее учебное заведение, занимающееся подготовкой образованных людей для государственного и церковного аппаратов. Преподавателями её являлись в основном выпускники этой же или Киево-Могилянской духовных академий. Здесь была отличная по тем временам библиотека, сразу привлёкшая внимание будущего учёного.
М.И. Верёвкин, первый официальный биограф М.В. Ломоносова, в своём труде «Жизнь покойного Михаила Васильевича Ломоносова», опубликованном в академическом собрании сочинения учёного, первый том которого вышел в 1784, писал: «Тогда начал учиться по-гречески, а в свободные часы, вместо того, что другие семинаристы проводили их в резвости, рылся в монастырской библиотеке. Находимые во оной книги утвердили его в языке славенском. Там же, сверх летописей, сочинений церковных отцов и других богословских книг, попалось в руки ему малое число философских, физических и математических книг»33. Попалось и вдруг разбередило душу. Да так, что не смог, говорят, вчерашний крестьянин-рыбак и дальше спокойно учиться в Московской академии, к чему так долго стремился, – стал искать, где бы можно расширить круг учения.
История мировой науки не знает других примеров, когда бы человек, начав уже взрослым образование практически с нуля, за год освоил базовые учебные предметы, родной и чужеземные языки и перешёл к самостоятельному изучению математики и физики. Причём в данном случае физика должна была интересовать Ломоносова, скорее, как механика, поскольку как составная часть философии – метафизика, пытающаяся объяснить законы функционирования Вселенной, в этом учебном заведении изучалась наряду с диалектикой и логикой, тоже входившими в учебную дисциплину «философия». В мировой же науке начала 18 века физика, как известно из истории её развития, ещё только перерастала в таковую из механики, представляя собой пока набор разрозненных открытий и достижений, которые учёным ещё только предстояло связать в упорядоченную картину.
В развитии математики, второй составляющей внепрограммных интересов Ломоносова времён его учёбы в Московской академии, конец 17 – начало 18 века был в основном тем же «философским периодом», хотя величайшие учёные мира И. Ньютон и Г. Лейбниц уже создали новую математику переменных величин. Лейбниц в 1711-16 годах не раз встречался с русским царём Петром I, разработал ряд проектов по развитию образования и государственного управления в России. Эстафету патерналистского отношения к развитию науки в России принял ученик Лейбница и систематизатор его философии Х. Вольф, будущий «благодетель и учитель» Ломоносова в Германии.
Но крупнейшие в 18 веке математики, тоже ученики Лейбница – братья Н. и Д. Бернулли (сыновья профессора математики И. Бернулли) и Л. Эйлер (сын священника, получивший раннее домашнее образование, окончивший гимназию и университет в г. Базель; приехал в Петербург почти готовым профессором в 20 лет) пока только начинали свою работу в Петербургской Академии наук. То есть в начале 1730-х годов, когда математикой как наукой вдруг зачем-то захотел заняться ученик Ломоносов, российская научная математическая школа лишь начала зарождаться. Как же мог Михайло, только что приехавший из «далёкой северной глубинки», заинтересоваться тем, чего в России пока, по сути, и не было?
В то же время прикладная математика на хорошем уровне преподавалась в Москве в школе математических и навигацких наук, учреждённой императорским указом в Сухаревой башне в 1701 году. Здесь до своей кончины в 1739 году работал знаменитый Л.Ф. Магницкий, автор той самой арифметики, которая стала для Ломоносова «вратами в науку». Леонтий Филиппович – выпускник Славяно-греко-латинской академии, в которой математики, как мы уже выяснили, не было, что позволяет его биографам считать, что свои математические познания Магницкий приобрёл путём самостоятельного изучения как русских, так и иностранных рукописей в Иосифо-Волоцком, а затем Симоновом монастырях. Казалось бы, к кому как не к нему идти ученику Ломоносову за знаниями? Тем более и идти-то от академии в Заиконоспасском монастыре до математической школы в Сухаревке – всего ничего даже пешком. Но нет, Михайле для этого зачем-то понадобилось ехать в далёкий Киев.
По мнению ряда биографов, Ломоносов, особенно в начале своего творческого пути, осваивал науки самостоятельно, то есть был самоучкой. Но самоучки, даже самые гениальные,– всегда эмпирики, они движутся вперёд методом проб и ошибок, перебора вариантов (в просторечии – методом тыка), используя интуицию, потому что именно этот и только этот путь познания и мышления дарит нам природа при нашем рождении. Ломоносов же, как мы увидим далее, даже на студенческом уровне не демонстрировал грубую эмпирику. Он производил, в том числе и на зарубежных учителей, впечатление человека, повышающего свою научную квалификацию, знающего «правила игры» на научном поле, а это не даётся бесплатным приложением к таланту и даже гениальности.
Интересно также, что Ломоносов в 1748 году поддержал проект гимназического устава, в котором был такой пункт: «Никакого ученика, которому больше 10 лет от роду и который ещё ни писать, ни считать не умеет, в академическую службу принимать нельзя; но буде он умеет уже читать и писать, то такого и 12-ти лет принять можно. Но ежели старее будет и ничему ещё не учился, то нельзя много надеяться о будущем его успехе»34.
Подобное вряд ли бы стал утверждать человек, который почти в двадцать лет сам якобы впервые сел за парту.