Людмила Доморощенова
Лабиринт без права выхода. Книга 1. Загадки Ломоносова
Племянник Ломоносова
Когда создавалась официальная биография учёного, его ближайший родственник Михайло Головин, окончивший академическую гимназию и академический университет в Петербурге, уже работал в Академии наук. Он родился неподалёку от Курострова, в селе Матигоры и до девяти лет жил на своей малой родине, а в таком возрасте ребёнок уже многое запоминает. Здесь, в Холмогорском краю, остались его родители, брат и сёстры, старшая из которых была лично знакома с Михаилом Васильевичем, так как какое-то время жила в его семье в Петербурге. И мать, и старшая дочь (младшая рано умерла) в год написания официальной биографии учёного были живы и здоровы: одной было 52, другой – 34 года. Обе были грамотны; мать много лет переписывалась с Ломоносовым и могла иметь о нём какие-то уникальные сведения, в том числе о его жизни на Курострове.
Почему составители академической биографии М.В. Ломоносова, вошедшей в полное собрание сочинений, изданное к 75-летию со дня его рождения, не воспользовались этими и другими бесценными северными источниками информации, не захотели получить их, как говорится, из первых рук? Михаил Евсеевич, думается, с удовольствием съездил бы на малую родину, пообщался бы со своими родными и близкими, которых не видел со времени отъезда в Петербург. То-то была бы для него и всей родни радость. А сколько ценных свидетельств привёз бы он из этой «творческой командировки». Но нет, именно тогда его загрузили в Академии сверх всякой меры.
Головин являлся учеником знаменитого Л. Эйлера, искренне уважавшего и поддерживавшего Ломоносова, хотя они никогда не встречались лично: Эйлер уехал из Петербурга, когда Михаил Васильевич был ещё на учёбе в Германии, а вернулся уже после его смерти. Под старость Эйлер совершенно ослеп и Михаил Евсеевич, пожертвовав своей научной карьерой, в течение многих лет выполнял обязанности его научного секретаря, был переводчиком, переписчиком, толкователем его трудов. Почему же оба они, Головин и Эйлер, по сути – самые близкие памяти Ломоносова люди в Академии, не на главных ролях приняли участие в подготовке 75-летнего юбилея со дня его рождения? Попробуем разобраться.
Вопрос о публикации сочинений Ломоносова был поднят, судя по всему, ещё в дни 70-летия со дня его рождения, то есть в 1781 году. В следующем году это предложение было, очевидно, оформлено и представлено императрице на согласование. Екатерина II своё согласие дала, и юбилей учёного был отмечен Академией наук выпуском в 1784-86 годах «Полного собрания сочинений Михайла Васильевича Ломоносова с приобщением жизни сочинителя и с прибавлением многих его нигде ещё не напечатанных творений».
Для описания «жизни сочинителя» в середине 1782 года был «откомандирован в науку» комедиограф-переводчик при кабинете Ея Императорского Величества М.И. Верёвкин, срочно избранный тогда же членом-корреспондентом Академии наук.
Считается, что инициировала подготовку издания Е.Р. Дашкова. Однако Екатерина Романовна только в июле 1782 года вернулась из длительного заграничного путешествия, а по сути – многолетнего изгнания. Ей потребовалось как минимум полгода, чтобы решить все вопросы по новому обустройству в Петербурге и Москве. Нужно было также время для восстановления добрых отношений с императрицей, из-за разлада с которой ей и пришлось почти на семь лет оставить родину. Это удалось, и в начале 1783 года, после нескольких личных встреч и разговоров о планах на дальнейшую жизнь бывшей подруги, Екатерина II назначила Дашкову на уже освобождённый от Домашнева пост директора Петербургской Академии наук и художеств при формальном президентстве бессменного графа Разумовского. В помощники ей определили двух советников, одним из которых был некто Козодавлев, о котором пойдёт речь ниже.
Императрицу, ещё при первой встрече с Дашковой после её возвращения, заинтересовало горячее желание княгини возвести русский язык в ранг великих литературных языков Европы. И она предложила ей организовать для этих целей ещё одно научное учреждение – Императорскую Российскую академию, главной задачей которой стало бы составление словаря русского языка. Такая Академия под руководством Дашковой была учреждена в сентябре 1782 года – первого года служения княгини русской науке. С этого времени Екатерина Романовна стала руководителем сразу двух отечественных научных учреждений.
Можно представить, как дался ей тот организационный 1783-й год. При этом первый том полного собрания сочинений Ломоносова вышел в свет уже в следующем году. Поэтому можно смело утверждать, что инициатор этого издания – не Дашкова; у неё, как видим, не было на то времени, так как подготовка к нему началась до её возвращения в Россию. А кто? Сама государыня? Но и это вряд ли, учитывая её личное отношение к учёному, о чём мы говорили выше. Коллеги и ученики? Однако никто из них публично – в мемуарах, статьях или письмах – не объявил о своём личном или коллективном авторстве этой идеи. Тем более осталось в стороне от этих хлопот прежнее руководство Академии наук, о состоянии дел в которой в тот период Дашкова писала потом в своих мемуарах: «Я очутилась запряжённой в воз, совершенно развалившийся…».
Остаются родственники и друзья, то есть племянник Ломоносова Головин и коллега Эйлер. Михаил Евсеевич, учитывая всё, что сделал для него дядя, просто обязан был позаботиться о полном издании его трудов, а также подготовить биографическую статью. Для Леонарда Эйлера, всегда симпатизировавшего Ломоносову, не составило бы труда, тем более по просьбе своего ученика и помощника, отправить императрице соответствующее прошение от своего имени.
Оба они как нельзя лучше подходили для этих ролей. Никто полнее и правдивее Головина не мог бы написать биографию Михаила Васильевича, в том числе и «северную» её часть; и, думается, он это сделал. И никто не стал бы более убедительным в качестве просителя за Ломоносова, чем учёный с мировым именем Эйлер, которого Екатерина II искренне уважала и справедливо считала самым ценным и авторитетным из всех профессоров, работавших в то время в Академии наук.
Думается, такая просьба состоялась в конце 1781 – начале 1782 года. Екатерина её услышала и дала добро на реализацию. А вот вариант биографии учёного, подготовленный его племянником, она, судя по всему, не приняла, потому и назначила на роль биографа своего человека, подняв в одночасье его «научное» реноме.
Готовить первое полное собрание сочинений Ломоносова должна была, естественно, Академия наук. Для решения организационных и финансовых вопросов требовалось оценить возможности и желание коллектива работавших здесь учёных, заслушать руководство о состоянии дел. Вот тогда-то до «верхов» и дошло понимание того, что директор Академии, писатель и поэт С.Г. Домашнев уже давно не справляется со своими обязанностями, довёл дела в научном учреждении до полного развала, а отношения с коллективом – до открытого конфликта, в который даже вынуждена была вмешаться прокуратура, вставшая в результате на сторону академиков. Сергея Герасимовича предупредили о несоответствии занимаемой должности, а для объективной оценки ситуации в Академии наук создали специальную «комиссию о непорядках господина директора…».
Положение Домашнева, потерявшего к тому времени всякий авторитет в коллективе, в глазах императрицы усугубило, вероятно, и то, что он не смог помочь Верёвкину найти общий язык с М.Е. Головиным, обладавшим собственной информацией о жизни учёного и, очевидно, настаивавшим на своём варианте биографии Михаила Васильевича. Единственное, что придумал Сергей Герасимович для того, чтобы отвлечь Михаила Евсеевича от этого дела,– назначил ответственным за составление календаря, ежегодно издаваемого Академией наук на русском и немецком языках.
Это было хлопотное поручение. Оно требовало кропотливого участия, отнимало у составителя много времени, и Домашнев надеялся, видимо, что Головину при стольких обязанностях станет недосуг заниматься биографией своего великого родственника. Но это не помогло: Михаил Евсеевич и календарём занимался, и в предъюбилейные мероприятия встревал всё больше. Пришлось выговорить ему за это.
Но в конце 1782 года и самому Домашневу «выговорили», наконец, всё, что накопилось за годы его «правления», после чего и этого директора, второго в истории Академии наук после отставленного от дел В.Г. Орлова, выставили вон. Однако новое начальство в лице княгини Дашковой продолжило в отношении Михаила Евсеевича ту же линию: невзлюбило, пишут его биографы.
Сочинение научной биографии Ломоносова осталось за писателем Верёвкиным. Адъюнкту же Головину, похоже, велено было совсем в это дело не вмешиваться. Не включили его и в состав творческого коллектива по изданию полного собрания сочинений дядюшки. Не вышел званием и чином? Но ведь главным за подготовку и выпуск первого тома этого издания был назначен советник нового директора Академии Козодавлев, который и вовсе не был учёным, да и чин его по табелю о рангах был не столь уж высок – всего шестой.
В истории первого издания полного собрания сочинений М.В. Ломоносова О.П. Козодавлева представляют обычно как сенатора, министра внутренних дел России, то есть как очень значимого человека, который не случайно здесь стоит не то что в одном ряду, а впереди даже таких известных учёных того времени, как И.И. Лепёхин, Н.Я. Озерецковский, С.Я. Румовский. Но на самом деле министром, видным государственным деятелем Осип Петрович будет только через 30 лет, а на тот момент это просто молодой чиновник, начавший службу протоколистом Сената, ставший здесь через три года экзекутором, следившим за исполнением правительственных решений, а затем советником Санкт-Петербургской гражданской палаты.
Он ровесник Головина, но, в отличие от крестьянского сына, – представитель старинного дворянского рода. Восьмилетним ребёнком произведён в пажи и с этого времени числился на службе. Рано начав писать драматические произведения в стихах и прозе, он обратил на себя внимание Екатерины II и в 1769 году был отправлен ею для довершения образования в Лейпцигский университет, где слушал лекции на философском и юридическом факультетах.
Из Большой биографической энциклопедии (1911) узнаём, что «современники отзывались о Козодавлеве различно: одни считали его человеком гуманным, отличавшимся стойкостью убеждений, признавали в нём недюжинный ум и административный талант; другие видели личность довольно посредственную и тщеславную, скорее карьериста, чем общественного деятеля, и отказывали ему в сколько-нибудь выдающихся умственных дарованиях».
Если адъюнкт Головин относился к последним, то его не могло не оскорбить предпочтение, отданное вчерашнему «контролёру». И не честолюбивый ранее, он решил поднять свой статус, вновь заручившись поддержкой Л. Эйлера: обратился с прошением о присвоении ему за все его труды звания профессора. К этому документу прилагался длинный перечень выполненных им работ. Академическая конференция, ответственным секретарём которой являлся сын Эйлера Иоганн Альбрехт, профессор математики, поддержала прошение Михаила Евсеевича.
Сама Дашкова, похоже, тоже признавала заслуги Головина перед Академией. Однако, ссылаясь на некие объективные причины, по которым в данный момент прошение не могло быть удовлетворено, предложила или подождать подходящего случая, или, взамен этого, безотлагательно выдать Головину денежное вознаграждение за выполненные работы. Этот «ход конём» можно объяснить только тем, что все организационные вопросы, связанные с изданием трудов Ломоносова, уже были решены императрицей и не могли быть пересмотрены кем бы то ни было в рабочем порядке.
Короче говоря, племянник Ломоносова был отрешён от написания официальной (читай: правильной, с точки зрения императрицы) биографии учёного, и его мнение, мнение рядового сотрудника, его личные заметки не должны были никого интересовать. А к мнению профессора, да ещё так уверенно поддержанного академической конференцией во главе с конференц-секретарём, пришлось бы прислушаться, что в данной ситуации совершенно нежелательно.
Так что отказали адъюнкту Головину в профессорском звании, как видим, совершенно не случайно. И совсем не потому, что его якобы невзлюбила только что назначенная директором Академии наук княгиня Дашкова. У Екатерины Романовны не было объективных причин не любить Головина (а если бы они были, то их занесли бы в протокол академического собрания, на котором рассматривалось прошение Михаила Евсеевича). Не было у неё и времени на то, чтобы так быстро разобраться, кто есть кто в порученном ей учреждении, и лично отказать человеку в признании его научной состоятельности. Просто она должна была выполнить и выполнила волю императрицы, у которой имелись, как мы полагаем, свои интересы в этом деле.
А что же сталось с тем вариантом биографии учёного, который, как мы думаем, предложил его племянник? И что в нём могло быть крамольного? Конечно, Михаил Евсеевич был родом из мест, где могли много знать о тайне рождения Ломоносова (да и в Петербурге были подозрения на сей счёт). Но вряд ли бы он решился прямо утверждать, что его великий родственник – сын российского царя.
Однако и слабого намёка стало бы достаточно, чтобы близко не подпускать Головина к созданию официальной биографии учёного. Но значило ли это, что его сочинение было разорвано и выброшено в корзину? Однозначно нет, поскольку Екатерина Алексеевна была слишком прагматичным человеком. Да и в окончательном варианте академической биографии Михаила Васильевича, а особенно в обширных примечаниях к ней, чувствуется незримое присутствие человека, знакомого с реалиями малой родины учёного.
Думается, государыня передала новоиспечённому члену-корреспонденту Академии наук Верёвкину написанное Головиным, предварительно вымарав то, что не должно было увидеть свет. От Михаила Ивановича требовалось переписать биографию Ломоносова «своими словами», дополнив новыми сведениями, которые удастся собрать в течение года, придать некоторым реальным событиям, которые могут быть уже достаточно известны коллегам Ломоносова, «правильное» прочтение. Потому-то в верёвкинском варианте биографии учёного хорошо видно, что некоторые факты умышленно упрощались до уровня анекдотов Я.Я. Штелина.
Отстранённый от творческой работы по подготовке издания, Михаил Евсеевич взвалил на себя техническую работу (корректуру издания), чтобы хоть как-то отслеживать ситуацию, но изменить её он был не в состоянии. И знаменитый учитель Л. Эйлер не мог больше помочь ему, защитить своим авторитетом, так как умер осенью 1783 года.
Через год первый том собрания сочинений М.В. Ломоносова вышел в свет с «прибавлением» Верёвкина. Хотя надо отдать должное императорскому комедиографу: свою фамилию под этим трудом он всё же не поставил; факт его авторства установил спустя два века сотрудник Института русской литературы Д.С. Бабкин.
По мнению литературоведов и историков, «академическая» биография М.В. Ломоносова, вышедшая из-под пера г-на Верёвкина, – это литературная, но никак не научная биография (жизнеописание). Так, российский филолог Б.В. Томашевский (1890-1957) называл её «вольным авторским произведением», а специалист в области истории русского языка, литературы и культуры В.М. Живов (1945-2013) утверждал, что эта биография создана в высокой степени мифологизированной историей литературы и что элементы мифа так или иначе просматриваются во всех биографиях Ломоносова, написанных в 18 веке. А уж как старались её мифологизировать советские историки…
Возможно, настоящее, полноценное жизнеописание великого учёного смог бы создать его племянник М.Е. Головин, но ему не дали такой возможности. Все эти годы (1782-86) Михаил Евсеевич очень много работал: выполнял различные поручения академического начальства; преподавал в Смольном институте, Пажеском корпусе, Петербургском народном училище; состоял в Комиссии об учреждении училищ; писал учебники по арифметике, геометрии, механике, физике, математической географии и архитектуре, которые выдержали по нескольку изданий; заведовал типографской частью собрания сочинений Ломоносова, просматривал корректуру издания. И, как мы уже говорили, с 1782 года занимался составлением календаря, издаваемого Академией наук ежегодно на русском и немецком языках (в своё время от подобной работы после нескольких лет редакторского труда решительно отказался М.В. Ломоносов).
Поручение это действительно отнимало у Головина много времени, требовало постоянного внимания, отрывало от работы над подготовкой собрания сочинений великого родственника. Но, похоже, на то и был расчёт: чтобы не заходил в зону ответственности редакционной коллеги, занимался только своими делами. И поэтому спрашивали с него за этот календарь, да и за другие, наверное, поручения, не просто строго, а с мелочной придирчивостью и даже грубостью, словно испытывали на прочность, ожидая, когда «сломается».
И это случилось в ноябре 1785 года после очередной нападки Дашковой, выговорившей ему на академическом собрании при всех профессорах за незначительные неточности в календаре на 1786 год. Головин не выдержал и подал прошение об отставке. Дашкова её тут же приняла, хотя, конечно, понимала, что он просто погорячился. Это понимали и его коллеги, которые высказались о необходимости как-то удержать Головина при Академии. Но ничего исправить уже было нельзя.
Всё, что он получил при уходе,– это звание почётного члена Академии наук и право довести корректуру собрания сочинений М.В. Ломоносова до конца. Но, думается, он всё же надеялся, что императрица вспомнит о нём, близком родственнике великого учёного, узнает о случившемся, вернёт в Академию, в большую науку, как когда-то вернула Михаила Васильевича в подобной ситуации.
Не случилось… Михаил Евсеевич остался без Академии наук, в стенах которой он вырос, состоялся как учёный, коллектив которой был, по сути, его семьёй, где, наконец, он получал твёрдую зарплату. Всё ушло разом, словно земля под ногами разверзлась. Нужда, лишения, сожаления о разрыве с Академией привели к депрессии, у которой было и есть, увы, до сих пор широко распространённое лекарство, последствия применения которого хорошо известны.
Вскоре, словно по чьему-то приказу, он лишился всех своих рабочих мест, дающих кусок хлеба, кроме одного – преподавания в Учительской семинарии. Но в 1788-89 годах он пропустил так много занятий, что и там начались неприятности. В известном письме руководителю семинарии он каялся: «Никакой гнев ваш не мог бы столько покарать меня, сколько в таковых случаях мучило меня собственное сознание своей слабости и лютейшее совести угрызение не быть милостей ваших достойным. Приходя в себя, удваивал труды и тщание своё, дабы наградить сугубо время пропущенное».
Перечислив далее все свои старания, профессор жаловался: «При всех таковых трудах лишаюсь я, однако же, жалованья более, нежели целого года так, как бы я вовсе ничего не делал и как бы разосланные ныне по государству учители обучены были не мною. Буде были дни, мною пропущенные, то успехи учеников моих показывают, что были и другие, из которых я неотменно те пропуски должен был вознаградить. Не к тому привожу сие, чтобы совершенно оправдать себя надеялся, погрешности мои мне всех должны быть ощутительнее, но смею только представить сие вашему превосходительству для того, дабы показать, что претерпение моё таковому проступку, от которого, кроме меня же, никто вреда или урону не чувствует, не соразмерно. Но если строгость взыскания на мне должна быть явлена образом примерным, не взирая на то, что делу, на меня возложенному, помехи никакой от того не приключилось, и что ожиданию вашего превосходительства удовлетворил, смею сказать, совершенно, и ничем прочих моих товарищей не хуже…»
Скорее всего, профессору Головину удержанное жалование за тот год так и не выплатили. И работу в Учительской семинарии он вскоре потерял, причём на его место взяли его же ученика. То есть было сделано всё для того, чтобы не просто унизить человека, а уничтожить его. Без работы, практически без средств к существованию, без всяких перспектив на будущее 34-летний учёный, который мог бы принести России ещё много пользы, был вычеркнут из жизни. Он умер 8 июня 1790 года в глубокой нищете и отчаянии.
Многие считают, что судьба почётного профессора Академии наук М.Е. Головина подтверждает официальную версию, что в России не обязательно быть сыном царя, чтобы при желании добиться чего-то, стать известным человеком, учёным. Увы, она подтверждает обратное. Если бы не знаменитый родственник, то черносошный крестьянин Михаил Евсеевич, положенный в подушный оклад, вряд ли бы поступил в главное на тот момент учебное заведение страны. Но и окончив академическую гимназию, а затем университет, он, без поддержки Ломоносова, лишь уныло и безропотно тянул лямку академического подмастерья. А, посмев роптать, тут же был безжалостно растоптан. Даже слава, догнавшая его имя через век с лишним, была во многом лишь отражением славы великого родственника.
Да и жизненный путь крестьянина Михайлы Ломоносова, которым мы прошли в этой книге, вряд ли бы где-то пересёкся с Петербургской Академией наук, в лучшем случае – со старообрядческой «академией» Выговской пустыни, если бы не было у него столько могущественных покровителей, а они не берутся ниоткуда…
* * *
Размах и тщательность, с которыми «ревизировали» бумаги Ломоносова после его смерти, заставляют думать о серьёзности опасений Екатерины II. Она изъяла и «замуровала» документальное прошлое учёного, сделав, кажется, всё, чтобы «прихлопнуть» настоящего Ломоносова. Вместо его непростой жизненной истории было создано мифологизированное и малосодержательное литературное сочинение. Но в напечатанном виде, обозначенное как «академическая биография», оно приобрело официальный статус, под эгидой которого и просуществовало благополучно до начала компьютерного века, разрушившего магию печатного слова.
Теперь на первое место в истории вышел Факт, достаточно проверяемый соотношением других Фактов, оцифрованных и доступных широкой общественности. При таком подходе исторические цепочки, идеологически выстроенные заинтересованными лицами, имеющими возможность не только корректировать действительность, но и охранять созданные мифы ссылками на высказанные когда-то кем-то «авторитетные» мнения, рассыпаются на отдельные элементы.
Проблема «обратной сборки» таких «жизнеописательных пазлов» состоит в том, что восстанавливать их можно только без «предложенной картинки», ориентируясь не на чьи-то благие пожелания, добрые намерения, «правильные мифы» и затейливые фантазии, а на факты, логику их отбора и анализ полученного результата. Именно по этому принципу мы с вами и «собирали» заново биографию Ломоносова, памятуя о словах бывшего ректора Архангельского пединститута, профессора, заслуженного работника высшей школы РФ, основателя архангельской научной школы историков-краеведов А.А. Куратова (1936-2014), которыми он в своё время наставлял студентов уже на первой лекции: «Не верьте [в вопросах истории] никому, даже мне; всё проверяйте сами».
Мы проверили, включив в исходные данные слова самого Ломоносова, сказанные им однажды… При этом нечаянно вышли за рамки обозначенной темы. Там тоже оказалось очень много интересного, мимо чего было трудно пройти, поскольку все, о ком пойдёт речь далее, были частью жизни и судьбы великого человека.