Людмила Доморощенова
Лабиринт без права выхода. Книга 1. Загадки Ломоносова
Две девицы и их дети
Итак, по нашей версии и по преданию рода Корельских Елену после встречи с царём Петром увезли обратно на Север. А куда делись две другие девицы-красавицы после недельного «отдыха на природе»? Их, как мы предположили, должны были отдать в жёны тем, кто сможет воспитать родившихся (если это случится) от царя сыновей настоящими мужчинами, тружениками, патриотами и защитниками своей страны. Под эти параметры целиком и полностью подходили солдаты элитного лейб-гвардии Преображенского полка, командиром которого был сам Пётр.
Царь любил созданную им армию, считал солдат своими товарищами. Забегая вперёд, скажем: он всегда мечтал о том, что солдатами (естественно – в офицерском чине) станут его сыновья, рождённые Екатериной. Об этом мы узнаём, например, из письма от 29 октября 1716 года, то есть писанного в день рождения маленького Петра Петровича, находящемуся в отъезде его отцу: «Государь царевич, между прочим, за лучшую забаву ныне изволит употреблять экзерцицию солдатскую: чего ради караульные бомбардирской роты солдаты непрестанно в большой палате пред его высочеством оную экзерцицию отправляют, и правда, что хотя сие он изволит чинить по своей должности сержантской, однако ж зело из того изволит тешиться; речи же его: папа, мама, солдат». Царевичу исполнилось тогда всего два года.
Во время поездки Петра в Европу в 1717 году беременная Екатерина, которую он взял с собой, в результате несчастного случая преждевременно разрешилась родами. В это время Пётр находился отдельно от неё, в Амстердаме. Узнав о рождении сына, он радостно написал князю Голицыну, что Екатерина родила солдатчёнка Павла. Новорождённому, прожившему на свете всего один день, тогда ещё не знавший об этом счастливый отец не случайно определил судьбу солдата.
Так кому же, как не солдатам, он мог доверить тогда, в 1711 году, воспитание своих ещё не родившихся «резервных» детей? Тем более что из солдат выходили неплохие воспитатели и даже учителя. Так, например, в Архангельске в 19 веке существовало 14 частных школ, среди владельцев которых был и отставной рядовой.
Зимой 1711 года Преображенский полк находился в месте постоянной дислокации – в Москве, откуда в начале марта он отправится в Прутский поход. При этом вспомним, что в 18 веке гвардейцы (как Преображенского, так и Семёновского полков) размещались не в казармах, а в так называемых «слободах». В этих своеобразных военных городках холостые располагались в просторных избах – не более четырёх человек в каждой, а семейные жили в отдельных домах, со своим хозяйством и обширными огородами. Здесь же, в слободах, находились гарнизонные школы грамотности, в которых учились солдатские ребятишки.
У Петра ещё было время осчастливить срочным браком пару холостых военнослужащих. Поэтому оставшиеся в Усть-Тосно девушки, скорее всего, были увезены потом в Москву. Судьба их, надо сказать, никак не выходила у меня из ума. Было интересно узнать, кого они родили, как сложилась жизнь их детей. Конечно, я понимала, что раскрыть тщательно скрываемый от всех секрет царя Петра, тем более три века спустя, практически невозможно, но продолжала гипотетически конструировать их жизненный путь. Ведь не могли же дети царя, пусть и «резервных», кануть безвестными в Лету.
Может быть, если родились мальчики, они стали военными? А если учесть, что в судьбе одного из этих детей, которого мы уже знаем, активное участие принимал Феофан Прокопович, то, возможно, этот известный просветитель был как-то связан и с другими тайными отпрысками царя? Может, они, как и Михайло Ломоносов, тоже имели потом какое-то отношение к науке?
Я ломала голову над этими вопросами до тех пор, пока не додумалась призвать на помощь компьютер. Вы не поверите (я поверила не сразу), но он тут же нашёл мне их имена! Похоже, что царю крупно повезло, и, как и положено природой, в конце октября – начале ноября 1711 года три женщины, о которых мы говорили выше, родили ему сыновей. Имена всех трёх отпрысков Петра почти с одинаковой степенью известности вошли в историю России. Двое из них действительно были рождены и первые годы жизни воспитывались в солдатских семьях (одна из этих семей будет жить в Москве, другая окажется в Пскове: возможно, новоиспечённый муж был ранен на той турецкой войне, вышел в отставку и вернулся с семьёй на свою малую родину).
Все три «резервные» сына Петра получили прекрасное образование. В судьбе каждого из них действительно самое непосредственное участие принимал Феофан Прокопович, и все они стали людьми науки. Более того, много лет работали вместе. Я не буду сейчас называть вам их имён – сделаю это позднее. Попробуйте найти их сами, задав своему компьютеру правильный вопрос. Смею вас уверить, вы получите огромное удивление и удовольствие от этого открытия.
А пока мы поищем доказательства родства с августейшей особой хотя бы того из них, кого мы уже знаем, – М.В. Ломоносова. Правда, сначала мне казалось, что достаточно и того, что сам он, по крайней мере – один раз, публично назвался дворянским сыном и никогда далее не опровергал этого заявления. Но все мои друзья и родные, которые были в курсе моих литературноисторических изысканий, единодушно уверяли, что этого мало для доказательства, так как заявить о дворянстве Ломоносова могли заставить обстоятельства. Не помогла и отсылка к 26 псалму, в котором речь от первого лица шла об отце, оставившем своего ребёнка во чреве матери; слушателям не казалось столь же явным, как мне, что речь в этом псалме идёт от лица самого автора.
Ключ для книги, где тайна спрятана
Что есть мениппея?
Итак, моя «публика» твердила «не верю», а я совершенно не знала, как убедить в правоте полученных выводов первых слушателей, вовлечённых в знакомство с результатами этих исследований. Искать доказательства в архивах? Но поскольку идея создания «резерва» (если она существовала вообще) могла быть реализована, по уже рассмотренным нами причинам, только в условиях конфиденциальности, то обращения в архивы бесполезны. А какие-то документы, если были в связи с этим составлены, за три века обязательно бы всплыли; если не всплыли, значит, их не было или уже нет.
Надежда могла быть только на письма и воспоминания современников учёного, содержащие хоть какие-то намёки на данную ситуацию. Или на художественные произведения 18-19 веков, передающие эту ситуацию завуалированно, иносказательно, я бы даже сказала – законспирировано: кто бы решился обсуждать эту тему открыто и всерьёз даже после смерти Петра Великого?
За тысячелетия своего развития человек научился мастерски вуалировать даже явные факты, прятать мысли, микшировать чувства, но чаще всего так, чтобы быть всё-таки увиденным, услышанным, понятым. И если не всеми, то хотя бы посвящёнными; если не сейчас, то хотя бы через годы или пусть даже века. Для этого ещё в древности был изобретён язык намёков и символов, язык подносимых цветов и даримых камней, даже язык взмахов веером и количества мушек на лице.
Для этого же создавались специальные произведения искусства – аллегории, что в переводе с греческого означает иносказание, а проще говоря – сравнение или ассоциация кого-то или чего-то с кем-то или чем-то. Прежде всего и более всего в их создании преуспели влюблённые поэты: в их стихах – все их секреты, вся жизнь. Пушкин как-то написал другу Вяземскому: «Зачем жалеешь. о потере записок Байрона? чёрт с ними! слава богу, что потеряны. Он исповедался в своих стихах невольно, увлечённый восторгом поэзии».
Аллегория хорошо воздействует на чувства, поэтому кроме любовной лирики чаще всего использовалась в одах, баснях, притчах. Но там, где на первый план выступали мысль, скрываемая правда, истина в сопровождении философских рассуждений и сатирического осмеяния, доказательства правоты и отстаивания собственного мнения, приёмы аллегории были недостаточны и даже невозможны, особенно в условиях тирании, деспотии, самодержавия. Тогда авторам приходилось создавать виртуозные многосмысловые произведения с двух-, трёхслойными (и более!) фантастическими, скандальными, детективными, научно-популярными, публицистическими и т.д. сюжетами.
Каждый из этих сюжетов мог быть увлекателен сам по себе, но главный смысл уводился вглубь, делался доступным только «посвящённым» (или самым дотошным, догадавшимся, что «тут что-то есть»). В литературе это называется мениппеей – по имени древнегреческого философа и писателя-сатирика Мениппа, который, как считается, первым полно использовал этот приём в своём творчестве.
Возможно, и даже наверное, меня не поддержат ломоносововеды, но я хочу убеждённо заявить, что одним из первых, если не первым мениппеистом в России стал М.В. Ломоносов. Ему было что сказать, но и, как мы уже убедились выше, было что скрывать: неясное происхождение, обучение у староверов на Выгу, покровительство таких высоких особ, как архиепископ Прокопович, генерал Леонтьев (вспомним поездку студента Ломоносова в Киев) и другое.
Его часто обижали (или ему казалось, что его обижают), пытались унизить коллеги-завистники. Но открыто защитить себя своим высоким рождением он не мог, потому что настоящий отец не назвал его сыном, не успел приблизить, дать своё имя. Михаил Васильевич проговорился, пожалуй, лишь однажды, будучи доведённым, как говорится, до белого каления бывшим почитателем и младшим коллегой, ставшим затем его яростным оппонентом, – поэтом Сумароковым, грешившим несправедливыми нападками и оскорблениями.
Как-то Александр Петрович опубликовал в одном из столичных журналов очередной пасквиль – басню «Осел во львовой коже» (современное название «Осёл в львиной шкуре»), в которой осёл сравнивался с «попавшим в чин дураком или уродом из сама подла рода, которого пахать произвела природа». Но когда осёл надел на себя шкуру льва:
Пошли поклоны, лести
И об Осле везде похвальны вести:
Разнесся страх,
И все перед Ослом земной лишь только прах,
Недели в две поклоны
Пред Ослом
Не стали тысячи, да стали миллионы
Числом…
Осла-самозванца в басне разоблачила хитрая и умная лисица, под которой Сумароков подразумевал собственную персону.
Михаил Васильевич был в бешенстве, увидев здесь откровенно хамский выпад против себя, и ответил своей басней «Свинья в лисьей коже», в которой как бы продолжил сумароковскую мысль, но перевернув её: на самом деле в гости к истинному льву пришла свинья в лисьей шкуре и по глупости своей назвала его ослом. На это царь зверей лев ей гордо ответил:
Родился я во свет не для свиных поклонов;
Я не страшуся громов,
Нет в свете сём того, что б мой смутило дух.
Была б ты не свинья,
Так знала бы, кто я,
И знала б, обо мне какой свет носит слух.
Я выделила здесь курсивом главные, как мне кажется, мысли автора, обращённые уже не столько к амикошонствующему Сумарокову, сколько ко всем злословящим по его адресу: да, тот слух, что носит обо мне свет (т.е. общество), – правда: я тот, кем меня считают, и поэтому мне действительно нечего бояться в этом свете, для жизни в котором я был рождён.
Литературоведы при обсуждении этого текста чаще всего делают упор на то, что, мол, дух Ломоносова был столь силён по природе своей, что он ничего не боялся и ничто не могло его смутить. Вопрос о слухе и свете ими так и оставлен открытым. Ещё раз обратим внимание на то, что речь в данном произведении идёт не о рождении на свет божий и не о жизни на этом свете, где автор ничего якобы не боится, а о свете как высшем обществе.
А что обычно являлось темой разговоров в свете, о чём говорили, собравшись вместе, напудренные дамы в платьях на кринолинах и важные мужчины в камзолах? Судя по литературным источникам, чаще всего здесь просто обсуждали слухи (сплетничали): о скандалах и отношениях внутри своего сообщества, о так называемых знаках внимания – высоких особ к лицам более низкого происхождения, мужчин к женщинам и наоборот, соблюдаемых и не соблюдаемых рамках приличия, издержках этих ситуаций и т.д. Свет принял Ломоносова (миллионы поклонов, вынужден признать Сумароков), несмотря на его, казалось бы, «подлое» происхождение, скандалы и недостаток средств. Почему? Да потому, что здесь (по обсуждённым уже слухам) знают, что он родился не просто на свет, а и, как пишет Ломоносов в ответе Сумарокову, во свет, то есть занимает по праву рождения своё место в их обществе и поэтому ничто в этом свете не может его смутить или испугать.
Псалтырь стихотворная
Эта острая стихотворная дуэль не только с откровенно грубыми выпадами, но и тонкой игрой слов, текстами и подтекстами наперевес, произошла в 1760 году. Но начал Михаил Васильевич осваивать создание многосмысловых произведений много раньше (скорее всего, ещё на Выгу). В 1743 году из-за своих «продерзостей» в конференции Академии и частых ссор с немцами Ломоносов, как известно, несколько месяцев «содержался под караулом» в холодной академической каморке. Его могло ждать суровое наказание. «Отлучённый от наук», как узник писал о себе в Академию в июне того года, он находился «в крайнем огорчении» и, надо полагать, не раз обращался к Богу с молитвами о помощи. В том числе и с молитвами, которые Симеон Полоцкий перевёл и издал в своей Псалтыри стихотворной, столь любимой бывшим воспитанником староверов.
Псалтырь, как мы уже говорили,– это книга молитв (псалмов) на все случаи жизни. Первоисточником её являются молитвы, которые начал записывать блаженный пророк и иудейский царь Давид, живший за тысячу лет до рождения Христа, поэтому содержание псалмов так или иначе связано с событиями жизни этого царя, его чувствами и мыслями. Глубина и красота этих текстов вдохновляли на подражание многих последующих составителей псалмов, лучшие из которых тоже вошли в «Псалтырь царя Давида». В третьем веке до Рождества Христова псалмы Давида, как и другие ветхозаветные тексты, были переведены с еврейского на греческий язык. В девятом веке н.э. св. братья Кирилл и Мефодий сделали их перевод на славянский язык.
В канонической псалтыри много размышлений, обращений к душе, наставлений и слов утешения в разных ситуациях, поэтому она широко применялась православными христианами при молитве. Псалтырь служебная (простая) уже в 16-17 веках, когда в Москве появились первые «печатни», стала наиболее распространённой книгой, издаваемой часто и достаточно большими тиражами. Это дешёвое издание являлось одним из главных учебных пособий на Руси.
Но «Псалтырь рифмованная Симеона Полоцкого» – особая книга. Это первое русское поэтическое произведение было очень дорогим изданием. Отпечатано в 1680 году в Верхней (царской) типографии как новый тип книги: с титульным листом, фронтисписом, выполненным гравюрой на меди выдающимся графиком того времени Симоном Ушаковым; сплошной двухцветный текст окружён рамкой из наборного орнамента, вверху – заставка, состоящая из орнаментальных завитков. Тираж её был не более 1200 экземпляров (предельный для этой типографии).
Ломоносов, конечно, был знаком с Псалтырью С. Полоцкого, но где и когда именно произошло это знакомство? Некоторые его биографы полагают – у Дудиных, снабдивших Михайлу учебниками. Мол, в этой семье была такая книга, которую они щедрой рукой могли отдать соседскому любителю чтения заодно с учебниками, благодаря чему будущий поэт и учёный открыл для себя мир поэзии.
Но это очень сомнительно и даже совершенно невозможно: как столь дорогое, выпущенное всего один раз достаточно небольшим тиражом издание могло попасть на край света в «крестьянскую библиотеку» Дудиных и тем более быть просто так отданным ими соседу? Уже во времена Ломоносова это было очень редкое издание. Известно, что в Архангельской губернии до революции имелся всего один экземпляр этой книги – в фундаментальной библиотеке Архангельской духовной семинарии.
Понимая это, некоторые исследователи переносят знакомство Ломоносова с Псалтырью рифмованной в библиотеку холмогорского архиепископа. Но и это совершенно невозможно. Дело в том, что в 1690 году, через десять лет после смерти Симеона, во время очередного обострения борьбы с «латинниками» и их униатской идеологией, эта книга, как и часть других произведений Полоцкого, была запрещена патриархом Иоакимом по идеологическим соображениям. Иоаким считал, что «тайный иезуит» Полоцкий «пропитал» свои стихотворные переводы молитв царя Давида ненавистным ему, Иоакиму, и его многочисленным сторонникам литинством, вложив в тексты псалмов свой смысл.
Архиепископ в Холмогорах мог иметь такую книгу, но знакомить кого-либо из прихожан с её содержанием, отнесённым по духу к антихристианским,– никогда! По той же причине Ломоносов не мог увидеть это запрещённое сочинение во время учёбы в Московской духовной академии. Остаётся только признать, что встреча юного Ломоносова с Псалтырью Полоцкого произошла на Выгу – староверам-то, известным собирателям запрещённых книг, патриарх-никонианин не мог ничего запретить.
Конечно, Симеон Полоцкий был ярым и очень влиятельным врагом старообрядцев, но стихи его по тем временам были хороши, и толерантные в не принципиальных для них вопросах выговцы использовали их в своих целях. Одна из авторитетных исследователей истории Выговской пустыни В.Ф. Панченко писала: «На Выге укоренилась древнерусская монастырская традиция пения духовных стихов. В поэтический репертуар выговцев входило более 250 стихов с распевами. Первоначально стихи помещались в певческие сборники смешанного состава. В них средневековые „покаянные и умилённые” стихи соседствовали с польско-украинскими кантами, псалмами иеромонаха Симеона Полоцкого…». Любители поэзии, сочинявшие и декламирующие стихи по любому удобному поводу, выговцы, как видим, знали главные стихотворные произведения Полоцкого наизусть и даже пели их.
Так что в 1743 году в узилище, лишённый на время заточения возможности заниматься наукой, Ломоносов, молясь о своём освобождении и наказании врагов, вполне мог вдохновенно, как Симеон Полоцкий в своё время, обратиться к Всевышнему словами какого-нибудь псалма Давида, но уже в своём стихотворном переводе, также вложив свой смысл в канонический текст. Например, в текст 143-го псалма, в котором Давид, по его версии, обращается к Творцу с теми же мыслями и чувствами, которые испытывал в тот момент он сам. И у Ломоносова рождаются актуальные для него тогда строки:
Вещает ложь язык врагов,
Десница их сильна враждою,
Уста обильны суетою;
Скрывают в сердце злобный ков…
Узник просит у Всевышнего защиты:
Избавь меня от хищных рук
И от чужих народов власти:
Их речь полна тщеты, напасти,
Рука их в нас наводит лук.
Перевод этого псалма, порядковый номер которого символически совпал, а возможно, специально выбран Ломоносовым, с годом его заточения, звучал как угроза божьей кары врагам:
И молнией Твоей блесни,
Рази от стран гремящих стрелы,
Рассыпь врагов Твоих пределы,
Как бурей плевы разжени.
Теперь нужно было, чтобы не только враги, но и друзья, соплеменники услышали эти стихи, поняли, что он не собирается сдаваться. Но как ему, находящемуся под следствием, лишённому слова и свободы, легализовать эти строки, сделать их публичными, донести до врагов своих угрозы неминуемого наказания их Всевышним; как очиститься от наветов?
Ломоносов искал и нашёл гениальное решение: своих тогда ещё друзей – поэтов Тредиаковского и Сумарокова, с которыми вёл теоретические споры, возникшие при переходе русской поэзии на тоническое стихосложение, уговорил организовать своеобразный литературный конкурс и переложить русскими стихами «какой-нибудь, например, 143-й» псалом царя Давида. Они приняли его предложение, и творческое состязание состоялось летом 1743 года.
Уже осенью его результаты были сданы в типографию для издания отдельной книжкой под названием «Три оды парафрастические Псалма 143, сочиненные через трех стихотворцев, из которых каждой одну сложил особливо». А это значит, что ломоносовский стих, в отличие от автора, вышел на свободу, и его слова были услышаны его врагами. Стихи напечатаны без подписей, чтобы читатели могли объективно назвать лучшее, более «правильное» в смысле выбора стихотворного размера, но в предисловии имена трёх участников состязания были указаны: «Знающие их свойства и дух, тотчас узнают сами, которая ода через которого сложена».
Почему можно считать, что инициатором и организатором творческого состязания был именно Ломоносов, а не, скажем, Тредиаковский? Потому что это время в жизни Василия Кирилловича было не самым лучшим для таких инноваций. Он ещё не оправился от глубокого потрясения, пережитого в 1740 году, когда министр Волынский потребовал, чтобы поэт написал стихи для шутовской свадьбы в Ледяном доме, задуманной Анной Иоанновной. Недовольный реакцией Тредиаковского на это поручение, вельможа прилюдно избил его палкой, да ещё и приказал высечь.
Случилось это в доме Бирона, который посчитал себя оскорблённым таким самоуправством и донёс о случившемся императрице. А вскоре, так совпало, началось дело об измене Волынского, куда приплели и дело об избиении Тредиаковского, что придало неприятному случаю ещё более широкую огласку. Волынского казнили, но Василию Кирилловичу, унижение которого стало практически публичным, не особо полегчало и даже, наоборот, прибавило врагов из числа друзей казнённого вельможи.
Это настроение униженности, своей ничтожности звучит и в его переводе псалма:
Но смотря мою на подлость
И на то, что бедн и мал,
Прочих видя верьх и годность,
Что ж их жребий не избрал,
Вышнего судьбе дивлюся,
Так глася, в себе стыжуся:
Боже! кто я, нища тварь?
От кого ж и порожденный?
Пастухом определенный!
Как? О! как могу быть Царь?
Действительно, какой он, после публичной порки, Царь? После всех этих событий Тредиаковский мог мечтать не об организации состязаний с кем бы то ни было, а разве только о покое и уединении, чтобы можно было спокойно работать. В это время молодые Ломоносов и Сумароков уже наступали ему, как говорится, на пятки, поэтому уважительное приглашение поучаствовать в состязании поэтов на правах мэтра, а затем написать вступительное слово к сборнику, конечно, не могло оставить его равнодушным. Но не более.
Сумароков в годы учёбы в кадетском корпусе подражал Тредиаковскому, но к описываемому периоду испытывал в творчестве сильное влияние од Ломоносова и поэтому в состязании выступал на его стороне. В это время Александра Петровича, ещё достаточно молодого человека и мало кому известного поэта, жизнь пьянила, манила многими соблазнами, но в то же время пугала своей скоротечностью и тщетностью мечтаний. Всё суета сует! С таким настроением не организуют состязания, не мечтают о лаврах победителя; он здесь пока просто участник.
Академия наук к этому поэтическому конкурсу, одним из участников которого был арестант без ясного будущего, не имела никакого отношения. Однако без разрешения её руководства книжку в академической типографии напечатать было нельзя. Такое разрешение 31 августа, после послабления режима содержания узника Ломоносова, было получено. Но из заявленных 500 экземпляров лишь 200 были изданы затем за казённый счёт, остальные авторам пришлось допечатывать на свои деньги и деньги «спонсоров».
Не было никаких «жюри» и «судей» и официально итоги самодеятельного конкурса не подводились. Это уже позднее коллеги по поэтическому цеху и литературные критики признали, что в теории гораздо ближе к истине оказался Тредиаковский, но в художественном отношении победил Ломоносов: его переложение 143-го псалма было признано более лаконичным, экспрессивно мощным, утверждающим торжество справедливой мести. Для истории и литературоведения это стало важнее всего, а то, что у Ломоносова в этом состязании была другая, более важная для него на тот момент задача, даже, я бы сказала, сверхзадача, – осталось «за кадром».
Здесь есть ещё одна интересная деталь: Сумароков в своём творчестве и до этого состязания нередко обращался к стихотворным переводам псалмов, Тредиаковский – нет. Но участие в конкурсе так увлекло Василия Кирилловича, что он в 1750-53 создал свой вариант Псалтыри стихотворной, который был в целом одобрен Святейшим Синодом, хотя при жизни Тредиаковского по разным не зависящим от него причинам так и не был издан.
Ну, а Ломоносов, вскоре выпущенный на свободу, ещё не раз пользовался испытанным им приёмом, когда надо было «выговориться». Тогда он вкладывал в переводы псалмов свою боль, надежду, свою тщательно скрываемую правду, что мы уже видели на примере псалма 26-го со строчками: «Меня оставил мой отец и мать…». Так что к стихотворно переложенным Ломоносовым псалмам с полным правом можно, думаю, применить понятие мениппея и рассматривать их как не просто переводы, а самостоятельные двусмысловые произведения.
Уже упоминавшаяся нами выше литературовед Д.К. Мотольская первой сделала этот вывод: «„Прикрываясь” псалмами… Ломоносов высказывал такие взгляды, которые он не мог бы высказать как свои собственные». И Пушкин из всех поэтических произведений Ломоносова выделял именно его переводы: «…переложения псалмов и другие сильные и близкие подражания высокой поэзии священных книг суть его лучшие произведения». Знал ли, чувствовал ли Александр Сергеевич истинный смысл ломоносовских псалмов? Думаю, что да – с его-то поэтическим чутьём, с его-то любовью к литературным экспериментам.