Людмила Доморощенова
Лабиринт без права выхода. Книга 1. Загадки Ломоносова
Распроклятая ты мошка! Мы тебя!..
Начиная знакомство с миниппеей «Сказка о царе Салтане…», мы обратили внимание на то, что пушкинская царевна Лебедь, спасённая царским сыном Гвидоном от неминуемой гибели, ведёт себя по отношению к своему спасителю достаточно странно. Сделав его главным человеком (князем) на определённом пространстве, три дня без еды держит, словно предупреждая, чтобы не забывал, из чьих рук теперь кормиться будет.
Позднее, опекая царевича, выполняя все его запросы, она в то же время начинает чудить, как только заходит речь об отце: брызжет слюной (простите, волной) и уменьшает богатыря, как говорит автор, «в точку», то есть доводит до микроскопической величины. Могла бы хоть птичкой какой-нибудь сделать: как такой малости – мошке, меньше которой уже ничего в мире летающих нет, преодолевать море (в реалии – море житейских проблем)?
И ведь как издевательски раз от раза прибавляет эта всемогущая Лебедь мошке веса, превращая сначала в муху, затем в шмеля. Но на самом деле, большая ли разница, если всё равно – насекомое, ничтожная тварь, которую так легко прихлопнуть. Они оба царские дети – Лебедь и Гвидон, но получается, что царевна хочет этими превращениями показать, какая на самом деле между ними разница.
А разве в жизни Ломоносова было не так? Всё, что он просил или что полагалось за труды, ему давали, но давали с какими-то вывертами и отсрочками, с намёками на его «малость», после многократных обращений, просьб и напоминаний. Утвердили в 1745 году профессором, а зарплату ещё почти год платили адъюнктскую: 360 рублей вместо 660 профессорских – проси, потому как есть разница! О строительстве лаборатории несколько лет слышать не хотели, наконец дозволили, но потребовалось ещё несколько лет, чтобы дело было сделано.
Та же история с фабрикой стеклянных изделий. Сенатским указом от 14 декабря 1752 года ему было разрешено её строительство, выдан кредит на пять лет в размере четырёх тысяч рублей без процентов. Императрица высочайше утвердила этот указ и уехала со всем двором в Москву. Но на другой день после её отъезда выяснилось, что запрашиваемый под строительство участок по разным причинам не может быть выделен. А ведь уже летом, по условиям выдачи ссуды, надо будет готовить в Сенат первый отчёт о проделанных работах.
Пришлось за новым разрешением ехать по весеннему бездорожью в Москву. Лишь 15 марта состоялось новое именное повеление: «Дать ему, Ломоносову, для работ к фабрике в Копорском уезде из Коважской мызы от деревни Шишкиной 136, из деревни Калищ 29, из деревни Усть-Рудиц 12, от мызы Горья Валдай, из деревни Перекули и Липовой 34 – всего 211 душ со всеми к ним принадлежащими по описным книгам землями».
А чего стоит история, связанная с «поощрением» Ломоносова за литературные труды, дошедшая до наших дней в виде исторического анекдота. Произошла она в 1748 году, когда Михаил Васильевич написал оду в честь очередной годовщины со дня восшествия Елизаветы Петровны на престол. Ода понравилась её величеству, и автору пообещали щедрый гонорар – две тысячи рублей.
Как же, думается, изумился учёный, когда эту сумму ему доставили на дом двумя возами, поскольку выдана она была …медными деньгами. Одни говорят: это произошло потому, что все расчёты в стране в это время производились только медью, а золотые и серебряные монеты удерживались, мол, в казне для внешних расчётов; другие утверждают: просто на тот момент в казне не оказалось ни серебра, ни золота. Рассмотрим эту ситуацию внимательнее.
В 1748 году в России чеканились только два вида медных монет – денга (1/2 копейки) и полушка (1/4 копейки). Все пишут, что премия Ломоносову была выдана денгами, что было бы равно 400 тысячам (!) монет. Рассчитываем их вес, исходя из того, что одна денга по стандарту весила 8,13 грамма, и получаем 3252 килограмма.
Двумя возами такую массу не поднять; её должны были везти как минимум на шести санях, поскольку грузоподъёмность зимней («восшествие» Елизаветы Петровны на трон, а, следовательно, и чествование этого события в последующие годы, состоялось 25 ноября) повозки в среднем составляет 500 килограммов. Но если возов было только два, то гонорар Ломоносову выплатили всё же не одной лишь медью.
Конечно, в стране, где большинство населения могло располагать в лучшем случае одним-двумя рублями в месяц, расчёты при повседневных покупках и других денежных операциях ограничивались даже не копейками, а их долями, поэтому мелкие деньги и были в основном в ходу. Но ведь крупные чиновники, служащие различных учреждений, те же профессора Академии наук получали десятки и даже сотни рублей в расчётный срок. Вот, например, данные из «Летописи жизни и деятельности М.В. Ломоносова»: «30 января 1745. Получил 55 рублей жалованья за 1743 г. и 120 рублей за майскую треть 1744 г. (Архив АН СССР. Ф. 3. Оп. 1. Д. 1068. Л. 187. Об.; Д. 1069. Л. 6)». Как же он добирался с такой получкой домой, если и её выдали денгами?
На самом деле, в ходу были и серебряные деньги (рубль, полтина, полуполтинник, гривенник), а также золотые рубли. Никто не получал зарплату возами. Если бы это было так, то случай с премией Ломоносова не дошёл бы до нас в виде особенного, запомнившегося своей необычностью случая, или, как тогда говорили, анекдота. Ведь даже если в казне на тот момент на самом деле не оказалось «барских» денег, можно было подождать, когда они появятся. Но расчёт любительницы театра и постановщицы комедий государыни Елизаветы Петровны был, думается, в другом: показать «братцу», что да, наполовину ты, если верить Прокоповичу,– царский сын, поэтому половину платы за оду даю тебе серебром и золотом, но на другую половину ты – подлого роду, плебей, так и не признанный официально своим кровным отцом, и поэтому настоящая цена тебе – медный грош.
Нетрудно представить чувства учёного при виде этих двух возов с мешками меди, хотя часть денег, как мы поняли, была всё же из благородного металла, иначе возов было бы ещё больше, а удовлетворения от премии – ещё меньше. И кстати: зная, что сама «привенчанная» Елизавета изначально состояла из таких же двух «половинок» (до венчания родителей она была лишь дочерью прачки), можно предположить, что, унижая непризнанного официально родственника, она таким образом тешила свои комплексы.
Думается, многие современники правильно поняли издевательский подтекст этой ситуации. По крайней мере, светлейший князь Потёмкин (1739-91) позднее повторил её с теми же нюансами. Рассказывают, что Григорий Александрович как-то задолжал часовщику императорского двора 14 тысяч рублей за выполненную им работу и в течение длительного времени не вспоминал о долге. Мастер однажды не выдержал и намекнул князю об этом в присутствии императрицы. Взбешённый Потёмкин, гласит исторический анекдот, отомстил ему за дерзость тем, что в тот же вечер долг был доставлен в дом часовщика, но .медными деньгами, которыми хозяин вынужден был заполнить чуть не до потолка аж две комнаты.
В марте 1751 года исполнилось давнее желание Ломоносова иметь чин; этим он хотел обезопасить себя от постоянного унижения со стороны некоторых окружающих, поднять свой вес в обществе. Личным указом «за отличное в науках искусство» императрица произвела его в коллежские советники с жалованьем 1200 рублей в год. Но на том статусный рост Михаила Васильевича и закончился. Главные его недруги, Теплов и Тауберт например, ещё при жизни Елизаветы Петровны стали статскими, а при воцарении Екатерины II, возведению на трон которой они способствовали,– действительными статскими советниками. Теплов же ещё и в графское достоинство был возведён. Его же, Ломоносова, как мошку, в упор замечать не хотели.
Не выдержав, в конце концов, всех этих унижений и умалений «до точки» своих заслуг, Михаил Васильевич летом 1762 года решительно изложил все обиды на бумаге, которую приложил к прошению об отставке с условием производства его в чин статского советника и установления полагающегося при этом жалованья в размере 1875 рублей в год. Конечно, это была лишь угроза, никакой отставки на самом деле он не мог желать – работа в Академии наук была смыслом его жизни, которую он целиком положил на алтарь науки. Случился у него этот срыв уже в правление Екатерины II. Та долго думала, а затем утвердила, к ужасу учёного, его прошение. Вскоре, правда, передумала, вернув не успевший вступить в силу документ обратно (оставив в силе пункт о производстве в чин статского советника). Это была последняя милость властей предержащих учёному. Через год с небольшим Михаила Васильевича не стало.
Архивные секреты
Известно, что на другой день после кончины Ломоносова Екатерина отправила самого близкого ей в ту пору человека – гражданского, как теперь говорят в таких случаях, мужа Григория Орлова, чтобы опечатать домашний кабинет усопшего, хотя с этим делом вполне мог справиться любой порученец рангом и положением у трона пониже. Опечатали и его бумаги, находившиеся в Академии наук.
Такие меры в отношении простого смертного были приняты в стране, кажется, впервые. Для чего? Академик являлся носителем каких-то важных государственных секретов? Увы, он, как помнится, пытался быть, скорее, их яростным хранителем, публично обличал то, что государственные секреты находятся в небрежении: «Беречь нечево. Всё открыто. В Российской библиотеке есть больше секретов».
В эти же траурные дни вдову учёного вынудили продать его личную библиотеку. Все книги и бумаги из домашнего кабинета Ломоносова с неприличной поспешностью, то есть сразу после его похорон, были вывезены Орловым и, по свидетельству академика Я.Я. Штелина, «положены во дворце его [Орлова] в особой комнате».
Здесь разборкой документов занимался некто Г.В. Козицкий, человек очень хорошо для своего времени образованный. Он окончил Киевскую духовную академию, затем путешествовал с богатыми друзьями по Европе. Слушал «по собственной охоте и на свой собственной счёт» лекции в Лейпцигском университете. В 1758 году был избран адъюнктом Петербургской Академии наук, являлся здесь лектором философии и словесных наук.
В 1766 году (то есть через год после смерти М.В. Ломоносова) Козицкий получил звание почётного советника Академии и был переведён по личному желанию императрицы в штат кабинета её статс-секретаря. Главной его обязанностью стал просмотр архива Ломоносова под её личным контролем. Частые доклады Екатерине Алексеевне при закрытых дверях создавали у придворных впечатление особой доверенности и разнообразности его службы.
Выбор пал на Козицкого, скорее всего, потому, что тот основательно знал латинский, греческий, французский и немецкий языки, что важно для такого поручения. А, кроме того, он уже работал с рукописями Ломоносова, выполнив перевод на латинский язык трёх его, как тогда говорили, рассуждений: «О пользе химии», «О происхождении света» и «О большей точности морского пути» – то есть знал руку Михаила Васильевича.
К тому же, и это, возможно, главное, Козицкий в течение многих лет был в дружеских отношениях с литературным врагом Ломоносова поэтом Сумароковым, издателем журнала «Трудолюбивая пчела», где они сплочённо выступали против грамматических принципов Ломоносова и Тредиаковского96. Очевидно, предполагалось, что это в какой-то мере решало возможные моральные проблемы для Козицкого, поскольку выполняемая им работа на деле являлась своего рода перлюстрацией архива покойного.
Разборка документов в «особой» комнате графского дворца заняла у Козицкого около трёх лет, после чего он пошёл на повышение: был назначен к принятию подаваемых всеподданнейших прошений. Но через семь лет его внезапно уволили с этой службы, отчего он впал в жёсткую «меланхолию» (скорее всего, просто запил) и через полгода, как следует из его биографии, кончил жизнь самоубийством, нанеся себе 32 ножевых ранения. Какими же муками совести этот просвещённый и по-своему талантливый человек заплатил за участие в сокрытии фактов жизни великого учёного, отдавая при этом себе отчёт в том, что происходит.
Но зачем всё это было «закручено», зачем была нужна некая особая потайная комната для бумаг Ломоносова? Даже если они и содержали какие-то государственные тайны, место им не в жилом доме, каковым являлся частный дворец, а в Академии, где учёные, коллеги Ломоносова, быстрее и правильнее бы с ними разобрались, или в каком-нибудь спецхране госархива, где важные документы были бы законсервированы до поры до времени. И уж точно не пропали бы, не исчезли бесследно, как это случилось во дворце всесильного графа Орлова, сошедшего в конце своей 49-летней жизни с политической арены, а затем и с ума. Так зачем их туда привезли?
Объяснение – в письме секретаря канцелярии Академии наук И.И. Тауберта историку Ф.И. Миллеру. Тауберт с 1732 года работал в Академии наук и на правах зятя её административного руководителя И.Д. Шумахера хорошо знал всё, что касалось личной жизни сотрудников. Кроме того, Тауберт мог быть посвящён в некоторые дворцовые тайны, так как принял активное участие в утверждении Екатерины на императорском троне, за что был пожалован ею должностью личного библиотекаря. Извещая коллегу о кончине Ломоносова, Тауберт писал: «На другой день после его смерти граф Орлов велел приложить печати к его кабинету. Без сомнения, в нём должны находиться бумаги, которые не желают выпустить в чужие руки».
Они, Екатерина II и Григорий Орлов, посадивший её на российский престол путём преступления, не желали выпускать бумаги Ломоносова вообще ни в чьи руки. Потому что, как оценил историк С.М. Соловьёв то время, «кончились заботы о приобретении власти, начинались более тяжкие заботы о её сохранении». И никакие тайны предшественников не должны были мешать этому. А вокруг имени Ломоносова тайны просто роились!
Но ведь огромное количество бумаг учёного, в том числе, возможно, и те, которые не только нежелательно, но категорически невозможно было выпустить в чужие руки (а главное – в историю!), хранились в архиве Академии наук. Какой смысл изымать документы в одном месте, когда в другом они ещё более доступны для достаточно широкого круга людей? Но и эту проблему решили быстро и безукоризненно: императрица сразу после смерти М.В. Ломоносова вдруг «убедилась, что Академия находится в великом нестроении и почти в совершенном упадке» и взяла её «в собственное своё ведомство для учинения в ней реформы к лучшему и полезнейшему её поправлению».
Для «исследования вкравшихся беспорядков и устранения их», как писали потом, в штат Академии срочно ввели сложно воспринимаемую современниками должность директора при президенте. И если дело было только в «исследовании беспорядков», которые действительно хотели устранить, то на этот пост мог быть назначен любой опытный администратор.
Но если истинной целью и в самом деле были, как считал Тауберт, некие бумаги, которые не желали выпускать в чужие руки, то вновь открывшуюся вакансию должен был занять, как говорится, до мозга костей свой человек. И что же? Первым директором был назначен 23-летний Владимир Орлов – младший брат Григория Орлова, уже заполучившего «домашнюю» часть архива Ломоносова. Всё это вполне определённо говорит о подлинных целях «реформы» в Академии наук.
Ко времени смерти Ломоносова юный граф Владимир находился на учёбе в Германии, куда был отправлен братьями. Ему дали доучиться третий год и вызвали в Россию на службу, присвоив звание камергера. Доступ к архиву Академии на то время могли прикрыть, а к бумагам Ломоносова – закрыть. В 1766 году В.Г. Орлов приступил к своим обязанностям. Может, он и не хотел работать здесь, но в семье Орловых брат стоял за брата и за клановые интересы безо всяких сомнений и возражений.
Воспитанник Лейпцигского университета, В.Г. Орлов был, по мнению многих, умён, любезен и обходителен, производил почти на всех, с кем имел дело, самое приятное впечатление. Однако княгиня Дашкова, которая познакомилась с Владимиром Григорьевичем ещё во время зарубежного путешествия, оставила о нём в своих «Записках» иной отзыв: «Человек он был недалёкий и, обучаясь в Германии, усвоил только самоуверенный тон и совершенно ни на чём не обоснованную убеждённость в своей учёности. Он вступал со мною в споры, вынуждая к ним вообще всех, с кем разговаривал».
Считается, что Екатерина Романовна была в этой оценке несправедлива, перенеся на младшего свою нелюбовь к старшим братьям Орловым, оттеснившим её от подножья трона императрицы. Но вообще-то княгине в наблюдательности никто не отказывал. Подтверждением чему, в отношении данного конкретного человека, служит то, что граф Орлов-младший, при всей своей «учёности» и безграничных возможностях, не преуспел ни в науке, ни в литературе и запомнился в истории страны тем лишь, что восемь лет занимал высокий пост в Петербургской Академии – отечественном храме науки.
Советник саксонского правительства в России в 1787-95 годах, в будущем известный немецкий историк Г. Гельбиг в своей книге «Русские избранники», тоже не очень высоко отозвался о младшем Орлове: «Владимир… воспитывался три года в Лейпциге. Так как братья его были уже тогда в милости, то легко понять, что на воспитание тратилось много, не обращая внимания на то – учится ли молодой человек или нет. Когда в 1765 году он возвратился в Россию, государыня назначила его директором Академии наук, по примеру императрицы Елизаветы, давшей подобное же место брату своего избранника – как будто прожить за границей несколько лет достаточно, чтобы получить столь важное место!»97.
Писательница Елена Разумовская в своём историческом исследовании «Братья Орловы» пишет, что работа Владимира Орлова в Академии наук «была сначала не столько научно-исследовательской, сколько административной»98. Но на самом деле его деятельность никогда не стала «научно-исследовательской». Впрочем, и администратором он тоже был никаким. Большая биографическая энциклопедия сообщает, что «кратковременное ведение Академией, недостаток энергии, а также и необходимой эрудиции и опытности, не дали графу Орлову возможности привести Академию „в прежнее цветущее состояние”, как того хотелось императрице».
Однако главную свою задачу: просмотреть лично бумаги Ломоносова – он, думается, за несколько лет работы здесь выполнил успешно. Недаром мы сегодня в своих попытках полностью восстановить биографию великого русского учёного можем опираться в основном лишь на косвенные свидетельства, не всегда логично интерпретированные и часто непонятно откуда взятые.
В 1771 году, когда работа была в целом выполнена, В.Г. Орлов получил высочайшее соизволение (больше похожее на приказание забыть об этом конфиденциальном поручении государыни) уехать в Европу для лечения, поскольку, мол, по слабости здоровья он оказался почти при смерти. Однако за рубежом, отдохнув на водах, он в основном бодро путешествовал из одной страны в другую.
Вернувшись в Россию, граф попытался восстановиться в Академии наук, но получил полную отставку в чине генерал-поручика. Никогда более не занимаясь государственными делами, «слабый телесно» Владимир Григорьевич пережил всех своих пышущих здоровьем братьев, сыновей и даже некоторых внуков. Умер он в возрасте 88 лет (по тем временам – настоящий Мафусаил!), простудившись при посещении могилы внучки.
О том, что княгиня Дашкова могла быть права в оценке младшего Орлова, говорит и тот факт, что вместо себя Владимир Григорьевич настойчиво рекомендовал императрице человека столь же поверхностного, далёкого от науки, как и он сам, и добился его назначения. Вторым директором Академии наук стал камергер С.Г. Домашнев, который только через год понял, в какой «ощип» попал, насколько запущены дела в порученном ему хозяйстве.
В особенно «жалостливом и развратном состоянии», по словам Домашнева, пребывала после предшественника (т.е. Орлова) академическая гимназия – любимое детище Ломоносова, которому тот отдавал очень много сил и времени. Но сам Сергей Герасимович тоже не собирался тратить своё время и средства Академии на исправление положения, а спихнул это дело на самих учёных. В конце концов он вызвал столь громкое возмущение академиков откровенным неуважением к людям науки, разбазариванием академических средств и порушением состояния дел в Академии, что пришлось создать специальную комиссию, которая должна была заниматься разбором всех навороченных им дел.
Итак, бумаги как из рабочего, так и домашнего кабинетов Ломоносова – в надёжных руках Орловых, вернее – императрицы. Но есть ведь ещё дача в Усть-Рудице, есть родственники и знакомые учёного, у которых могут быть письма, какие-то его документы или записки. Однако на этот случай у новой императрицы уже был свой человечек – А.А. Константинов (1728-1808).
Сын брянского протопопа Алексей Алексеевич первоначально воспитывался в Киево-Могилянской академии, затем учился в университете при Петербургской Академии наук, где занимался поэтикой и красноречием у профессора Ломоносова. В этот период он увлекался переводами, писал и публиковал в академических изданиях научные статьи. На правах подающего большие надежды ученика нередко бывал в доме Михаила Васильевича.
В 1754 году на заседании конференции Академии наук Константинов был удостоен степени магистра и начал делать карьеру. Вскоре его направили в благородную гимназию при только что созданном Московском университете преподавать русский и латинский языки. Через четыре года он вернулся в северную столицу «для надзирания и обучения» воспитанников математического класса Академии художеств, где одновременно заведовал академическим хозяйством. И вдруг, спустя три года, с ним случилась большая неприятность, изменившая судьбу этого начинающего учёного и педагога: в делах его обнаружились серьёзные «беспорядки». Пришлось уволиться из Академии и перейти на рутинную работу в канцелярию президента Военной коллегии.
А через год в его судьбе произошёл новый поворот. Только что пришедшая к власти Екатерина II начала срочно создавать собственную библиотеку. Организатором библиотеки стал специалист в книгоиздательском деле Тауберт. Он заведовал типографией Академии наук, в которой по его распоряжению в ночь переворота были напечатаны манифест новой императрицы и текст присяги ей на немецком и французском языках.
Считается, что именно в благодарность Екатерина через несколько дней после этого произвела его в статские советники и назначила библиотекариусом (заведующим библиотекой) её императорского величества, но без отрыва, так сказать, от основной работы в Академии, что, конечно, затруднило его жизнь. Поэтому ещё через несколько дней, 28 июля 1762 года, ему назначили помощника, по поводу чего был издан указ «О пожаловании капитана Алексея Константинова в надворные советники с назначением унтер-библиотекариусом при собственной Ея Величества комнатной библиотеке».
Вряд ли случайно, ни с того ни с сего Екатерина II сразу после восшествия на престол, как гласит официальная биография Константинова, произвела этого проштрафившегося бывшего сотрудника Академии наук в надворные советники и приблизила к себе. Похоже, ей зачем-то понадобился этот человек. И понадобился именно он, несмотря на его «недостатки».
А ценен он мог быть на тот сложнейший для новой императрицы момент утверждения во власти лишь тем, что был учеником человека, который, как мы думаем, а она, возможно, слышала, обладал некими документами, которые могли лишить её долгожданной власти. И эти документы нужно было срочно найти, для чего требовалось больше узнать о Ломоносове, его семействе, друзьях, их разговорах, планах, настроениях, то есть нужен был свой человек в доме учёного. Мог отказаться от этого предложения Константинов, получивший шанс не только реабилитироваться, но и поднять свою общественную значимость? Наверное, мог, но не стал, не увидев, очевидно, поначалу ничего странного в интересе императрицы к его учителю.
А потом уже и поздно, и даже невозможно стало что-либо менять. Поэтому Алексей Алексеевич вновь, как и в студенческие годы, стал частым гостем Ломоносова, обращаясь к нему по разным поводам то от себя лично, то якобы по просьбе государыни. Думается, Михаилу Васильевичу это быстро надоело, и он начал отказывать бывшему ученику в приёме. Тогда этот убеждённый холостяк, чтобы находиться в непосредственной близости к Ломоносову, как ему было велено, начал свататься к дочери профессора. Елене было в то время всего 13 лет, Константинову – 34! Конечно, в ту пору бывали сватовства и покруче, но всё же такие случаи были не частыми.
Вот и Михайло Васильевич отказался даже слушать об этом, что нисколько не смутило Константинова: главное, в качестве потенциального родственника он получил легальный повод появляться в интересующем императрицу доме. Михаил Васильевич, говорят, откровенно невзлюбил «жениха», резко отказывался от встреч с ним. Да что за дело! Главное, скучающих мать и дочь заинтересовать, расположить к себе. После же смерти Михаила Васильевича Алексей Алексеевич и вообще стал для них своим человеком.
Действительно ли он влюбился в конце концов в юную дочь умершего профессора, чьё наследство было обременено серьёзными долгами перед казной, или намекнули ему, что его сватовство к дочери Ломоносова не останется без внимания императрицы (после смерти Ломоносова и закрытия фабрики усть-рудицкое имение перешло к его наследникам), но вскоре он вновь попросил, теперь уже у Елизаветы Андреевны, руки Елены. Потерявшая свою главную опору в жизни, запутавшаяся в свалившихся на неё проблемах вдова нуждалась в помощнике, мужчине в доме, и согласилась на этот брак по истечении годового траура по отцу невесты. А невеста… Был ли у неё выбор, были ли другие женихи?
Свадьбу сыграли осенью. В книге «О бракосочетающихся в 1766 году» Исаакиевской церкви сохранилась запись: «Двора Ея Имп. Величества библиотекарь отрок Алексей Алексеев сын Константинов штатского советника Михайла Васильевича Ломоносова с дочерью девицею Еленою Михайловою. С воли ея величества государыни императрицы Екатерины Алексеевны. В сентябре 3-го дня. Протопоп Никита Долматов». Так Елена в 17 лет стала Константиновой. А её 38-летний муж Алексей Алексеевич превратился в ещё одного ответственного конфидента императрицы в деле, связанном с документами Ломоносова.
С помощью Орловых и А.А. Константинова Екатерине II удалось, судя по всему, «отревизировать» практически все бумаги М.В. Ломоносова. В рамках нашей концепции, понятно, что именно она так дотошно искала, – документы, подтверждающие его право на российский престол. А поскольку эти документы, по нашей версии, хранились в Гааге, ничего такого найти было невозможно. Но в изъятых бумагах могли быть какие-то намёки, подозрительные аллюзии, отсылки к неясным событиям, двусмысленности, дающие потомкам возможность нежелательных интерпретаций, поэтому попавшие в дом Орлова документы так и не выпустили из стен графского дома.
Однако бумаги (большей частью личного характера), просмотренные Константиновым, учёным человеком, понимавшим ценность для России всего, что сделал в науке Ломоносов, были всё же им сохранены для потомков. После смерти Алексея Алексеевича, наступившей в 1808 году, к его младшей незамужней и бездетной дочери, а затем её племяннице Ольге – дочери Софьи Раевской, перешло в наследство около 800 автографов великого предка. Позднее они были переплетены в две роскошные папки, известные ныне как «зелёные портфели Ломоносова», которые с начала 20 века хранятся в Академии наук.
А в те времена на расчищенном императрицей Екатериной Алексеевной пространстве неувядаемой славы великого Ломоносова под её негласным контролем был создан в 1783 году из идеологически выверенного клише и обломков памяти современников литературный артефакт, ныне известный под названием «академическая (официальная) биография М.В. Ломоносова».