Людмила Доморощенова
Лабиринт без права выхода. Книга 1. Загадки Ломоносова
Григорий Теплов
Феофан жил в Петербурге в своём доме на Карповке. В 1721 году он устроил здесь на собственные средства (регулярно, говорят, пополняемые царём) школу для сирот, детей бедняков и солдатских отпрысков. В школе царила строгая дисциплина. Программа обучения была основана на «триязычии» (русский, латынь, греческий). Большое внимание уделялось истории и географии, арифметике и геометрии, рисованию и музыке. В школе был свой хор, здесь ставились пьесы, велись философские беседы, из числа учеников готовились музыканты, художники.
Школа на Карповке существовала до смерти основателя в 1736 году. За эти 15 лет её окончили 160 молодых людей, среди которых было несколько будущих академиков, в том числе и один из «резервных», по нашим предположениям, сыновей Петра Первого – Григорий Теплов. Феофан настолько приблизил ребёнка к себе, что потом некоторые современники и даже члены семьи считали его внебрачным сыном псковского епископа. Того же мнения придерживался, например, и писатель В. Пикуль, который вывел Теплова как персонаж в романе «Слово и дело».
Но вот что о своём происхождении рассказывал сам Теплов, когда в 1751-57 годах жил в тогдашней гетманской столице Украины городе Глухов. Здесь он исполнял при гетмане Кирилле Разумовском обязанности начальника его канцелярии. Иногда Григорий Николаевич по-приятельски захаживал к глуховскому протоиерею отцу Корнилию Иезефовичу, подолгу разговаривал с ним, делился воспоминаниями. Очевидно, протоирей вёл дневник или просто записал по памяти очень яркие, живые картины жизни друга, а затем, уже после смерти Теплова, передал эти записки некоему чиновнику Добрынину, заинтересовавшемуся историей города Глухова.
Рассказ Теплова о первой встрече с Феофаном Прокоповичем вошёл в записки этого чиновника, опубликованные через сто лет в журнале «Русская старина»: «В ребячестве моём, когда мне было лет около девяти, играли нас ребятишек с десяток на улице, бегали, рылись в песке, глине и кто как хотел. Вдруг увидели, что мимоезжая карета остановилась. Мы бросили игры и смотрели на неё. Узнали, что это был наш архиерей Феофан Прокопович. Он также смотрел на нас в окно. Потом велел нам подойти к себе, дал всем руку и, некоторых останавливая, о чём-нибудь спрашивал, желая, по-видимому, узнать, кто что отвечает. Дело дошло до меня. – Тебя как зовут, мальчик? – Гриша.– Кто твой отец? – Солдат Николай Теплов. – Где он служит? Отчего имеет пропитание? Сколько имеет детей и т.д. Напоследок, подавая ещё руку: – Скажи отцу своему, чтоб он завтра пришёл с тобою к архиерею и сказал бы келейному, чтобы он о вас доложил.
Мы все разбежались с вестьми и везде проповедовали, что архиерей нас благословлял и что Теплову с отцом велел прийти к нему. Назавтра отец умыл меня чистою водою, расчесал волосы, помыл ноги, надел на меня чистую рубашечку, подпоясал по ней покромочкою и возложил на шею медный крестик на шнурке. Тут весь мой был мундир. Мы пришли к архиерею и стали в пространных сенях. Через них из одной половины в другую бежал келейник и спросил отца моего скоропостижно: „Что ты, старик?..”
Когда мы допущены были к преосвященному, то он, взяв меня за крестик, спросил: „Кто тебе это дал?” – „Батюшка”. – „Нет, это вам повесил Владимир”. Потом спросил отца: „Хочешь ли ты отдать мне своего сына?”. Отец: „Я с радостью бы хотел, да он записан в государеву школу”. Архиерей: „Ты только пожелай, прочее я всё на себя беру. Я в нём предвижу прок”. Мой старик прослезился от благодарности и был отпущен с миром, а я остался в пансионе архиерейском»82.
По воспоминаниям Теплова, действие происходит летом, когда ему было около девяти лет, то есть в 1720 году. Но Феофан, как отмечают его биографы, только один раз был в Пскове – на другой год после назначения на псковскую кафедру, которое состоялось в начале 1718 года. Значит, Григорий Николаевич несколько запамятовал, и его первая встреча с Феофаном происходила всё же в 1719 году, когда мальчику было около восьми лет.
Поначалу Григорий, как мы узнаём из его воспоминаний, не привлёк внимание архиерея, потому что Феофан просит подойти к нему всех детей, за которыми он наблюдал из окна кареты. И вопросы задаёт не одному Теплову, а всем мальчикам. Епископ выбирает Григория только после того, как тот ответил на его вопросы. И ответы эти не содержат ничего, что позволяло бы говорить о каких-то особых способностях или талантах ребёнка, по которым его можно выделить среди других детей. Кроме того, мы видим, что епископа интересовало не то, как отвечали дети, а что именно они говорили. Выясняя «анкетные данные» (фамилия, чем занимается отец, есть ли другие мальчики в семье), Феофан явно уточнял, тот ли это ребёнок, которого он ищет.
Выяснив, что кудрявый мальчишка – именно тот, кто ему нужен, епископ приглашает его с отцом к себе. Мы видим, что матери у Григория нет, очевидно, она уже умерла, так как утром отец сам готовит ребёнка к «выходу в люди». Причём делает это как-то особенно. Парню уже почти восемь лет, то есть вполне может самостоятельно и умыться, и одеться; но отец, словно понимая, что делает это в последний раз, сам умывает его, сам моет ему ноги, причёсывает, надевает чистую рубашечку… Каждым этим действием он как бы оглаживает, ласкает ребёнка, словно заранее прощается с ним, хотя ещё не может, вроде, знать, зачем приехал и почему зовёт их к себе епископ.
И ещё одна интересная деталь: отец, вспоминает Теплов, перед выходом из дома возложил ему на шею «медный крестик на шнурке». Не просто повесил, а именно возложил, то есть сделал это торжественно, с особым значением, задержав свои руки на плечах ребёнка.
Вспоминая через много лет последний день в отцовском доме, Григорий Николаевич – поэт и писатель – не случайно использует именно это слово, которое имеет ещё одно, более уместное для описания последовавших затем событий значение: возлагать – поручать, доверять кому-либо что-то, отдавать на чью-то заботу, обязанность, попечение. То есть отец, услышав от сына, что в город приехал никогда не бывавший здесь до того епископ Феофан и приглашает их с сыном к себе, сразу понимает, что преосвященный приехал за его мальчиком?
А почему, кстати, Григорий не носит крестик постоянно? Может быть, этот крестик какой-то особенный, и отец боится, что сын потеряет его? Вот и Феофан обращает на него внимание, берёт в руки, очевидно, рассматривает и спрашивает, кто его дал. Мальчик отвечает, что дал ему крестик батюшка, то есть священник, как это обычно бывает при крещении. Но Феофан, который едва знает этого ребёнка и его отца, вдруг говорит Григорию, к которому до этого, кстати, обращался на «ты»: «Нет, это вам (выделено мною. – Л.Д.) повесил Владимир».
Какого Владимира он имеет в виду? Киевского князя Владимира как крестителя Руси? Но тогда архиерей должен был бы сказать – нам, потому что он такой же православный, как и Григорий. Или был какой-то другой Владимир, который по чьему-то повелению повесил именно «им», то есть нескольким людям (детям?), особые крестики как некий опознавательный знак? А значит, такой крестик должны были иметь, беречь и пользоваться им только в исключительных случаях и двое других «резервных» детей?
Похоже, что да. В рассматриваемой нами сказке-мениппее Пушкина есть описание изготовления проголодавшимся князем Гвидоном лука для охоты:
Ломит он у дуба сук
И в тугой сгибает лук,
Со креста снурок шелковый
Натянул на лук дубовый.
То есть для того, чтобы получить какие-то блага жизни, Гвидон должен воспользоваться заветным крестом. Пушкин, кстати, не говорит, что крест со «снурком» был снят Гвидоном с шеи, как бы подчёркивая этим, что данный крест – не обычный нательный крестик.
Знал ли отец Григория Теплова этого Владимира, вроде как не случайно упомянутого Феофаном при встрече в епархии? Трудно сказать, но к предложению Прокоповича отдать ему ребёнка он отнёсся весьма странно. Вместо того чтобы упасть на колени и молить преосвященного оставить ему сына, единственного кормильца в наступающей уже старости, он «прослезился от благодарности и был отпущен с миром». Но действительно ли от благодарности прослезился не протестовавший против своеволия архиерея старик?
Я мысленно так и вижу сгорбившегося от горя отставного (скорее всего, по ранению) солдата Николая Теплова, возвращающегося в опустевший дом, где он столько лет жил со своим кудрявым «барашком» (так звали потом Гришу Теплова в школе Феофана). Вот старик тяжело опускается на лавку у стола, отодвигая локтем плошку с недопитым мальчиком молоком (не надо больше покупать молоко, выпрашивая порой в долг); видит лежащую на краю лавки рубашонку, сменённую утром (не надо больше стирать эти рубашки, которые так быстро пачкаются); поднимает с пола деревянную игрушку, недавно смастерённую вместе с сыном (рукодельный парень растёт, не боится за любое дело браться). Легко ли отдать единственного ребёнка чужим людям? Но он, видимо, знает, что не чужим.
Сохранились чьи-то неясные воспоминания, что старик Теплов работал истопником в Александро-Невской лавре. Может, сам переехал из Пскова в Петербург, чтобы быть поближе к ребёнку, которого воспитывал как собственного сына. Может, Феофан пожалел старика и пригласил его жить в столицу. Хотелось бы верить, что так и было, что умер солдат Николай Теплов не в тягостном одиночестве, когда даже воды некому подать.
Если я не права и выбор Прокоповича был случайным, скажите, зачем он тут же увёз ребёнка с собой, если школа будет открыта им только через два года? Что делал мальчишка в доме архиерея всё это время? На положении кого здесь жил?
В 1721 году школа Феофана приняла своих первых учеников, в том числе и привезённого из Пскова Теплова. Учился и жил Гриша здесь, а затем в академической гимназии и университете, на полном архиерейском пансионе, не прерывая со своим покровителем связи до самой его смерти. И, в отличие от студента Московской духовной академии Михайлы Ломоносова, не претерпевал в чём-либо острой нужды, а с небольшими житейскими трудностями достаточно легко справлялся самостоятельно.
Теплов вспоминал: «Когда я учился в Петербурге, то оскудел в одежде, а наипаче износил штаны – скорее другого платья. Нужда – изобретатель всего. Я натянул полотно на блейд-раму и ну писать штаны, представляя их на тесёмке, нацепленной на деревянный гвоздь, вколоченный в стену. Мои соученики насмехались предмету, но моя твёрдость была непобедима. Я продолжал работу постоянно, а им это поддавало больше причин к смеху и к насмешкам. Один говорил: „Пишет свой портрет”, другой: „Для друга – подарок”, иной мимоходом подкрикивает: „Не ошибись в мерке!”, иной с важным видом говорит: „Не мешайте, братцы, Теплову приводить к концу его великие намерения”.
Словом, я продолжал писать мои штаны под стрелами самых язвительных насмешек. Без нужды и без терпения не мог бы я кончить моей работы. По окончании же чувствовал внутренне, что работа удалась, и терпение уже восторжествовало, не зная ещё, чем оно наградится. Схватя мою картину, понес её в дом (то ли Шувалова, то ли Нарышкина), в котором, я знал, что принимают всякие, подобные моему произведению малости, дабы ободрять труд молодых учащихся, награждая их больше, нежели того стоит вещь.
В доме повеселились над картиною, хвалили её перед барышнями, спрашивали их мнения, нет ли в ней какого недостатка, и дали мне целую горсть серебряных денег. Я побежал в ряды, выбрал по мере штаны, бросил старые, положил в оба новые кармана деньги – которых за уплатою осталось на добрый сюртук, явился к моим соученикам, и, ударяя перед ними по обоим карманам, сказал моим насмешникам: „В мерке не ошибся!”».
Забавная картина, которую нарисовал мальчишка, выполнена, судя по описанию, в жанре, который по-русски назывался «обманка» (обман зрения), а в мировую культуру вошёл под названием «кунштюк» (нем. – шутка, проделка). Художники создавали на полотне иллюзию обычных, постоянно наблюдаемых в жизни предметов или фигур, настолько мастерски, что порой их невозможно было отличить от реальных. Казалось, что дуновение ветра сейчас шевельнёт занавеску на нарисованном окне, муха на натюрморте взмахнёт крыльями и улетит, капля росы на лепестке розы из нарисованного букета упадёт на скатерть… Такой жанр живописи был тогда в большой моде, но требовал от рисовальщика не только твёрдой руки, а и особого взгляда на жизнь.
Позднее, с широким распространением в России масонства, этот жанр стал активно использоваться для шифровки средствами живописи больших и малых тайн автора или заказчика. Недаром на обманках второй половины 18 века чаще всего изображён набор много, видимо, говоривших посвящённым различных мелких предметов, среди которых конверты, листки или обрывки бумаг с датами, названиями произведений, отдельными, вроде бы не связанными между собой словами. Теплова исследователи уверенно называют масоном.
В историю отечественной живописи вошли две его обманки – «Натюрморт» и «Натюрморт с нотами и попугаем», которые сейчас легко найти в Интернете. Это, можно сказать, «парное» произведение, датированное 1737 годом. Чем дольше смотришь на обе картинки, тем больше понимаешь, что перед тобой нечто целое, где каждый предмет присутствует (или отсутствует) не просто так, а с особым смыслом.
Известный отечественный литературовед, культуролог и семиотик Ю.М. Лотман в статье «Натюрморт в перспективе семиотики», говоря об особенностях натюрморта как жанра, отмечал: «. изображаемые предметы имеют определённое аллегорическое или закреплённое за ними культурной традицией значение. Включение в композицию часов, драгоценностей и монет (символизирующих богатство) придаёт натюрмортам этого типа характер зашифрованного сообщения. Такой натюрморт не смотрят, а читают. Но его не просто читают – его разгадывают: это тайнопись для посвящённых, говорящая на условном эзотерическом языке…»83.
Теплов вышел из школы Феофана не только профессиональным художником, принятым в этом качестве в дом кабинет-министра А.П. Волынского, но и музыкантом, известным в истории отечественной музыки как «отец русского романса». Он автор первого отечественного сборника вокальной лирики «Между делом безделье, или Собрание разных песен с приложенными тонами на три голоса, музыка Г.Т. [Григория Теплова]» (1759). О нём известный исследователь культуры России Л.Б. Модзалевский писал: «Что касается искусств, и в частности музыки, то хорошо известно, что именно Теплов обладал в 18 веке в России огромными теоретическими и практическими познаниями в музыке. Его имя вошло в историю русской музыкальной культуры».
Занимался ученик Феофана также вопросами теории стихосложения. Он опубликовал «Рассуждения о начале стихотворства» и «О качествах стихотворца рассуждение», где изложил свои взгляды на поэзию. В совершенстве владея немецким языком, успешно занимался и переводами.
Григорий Николаевич блестяще освоил умение своего учителя обосновывать мысли и деловые предложения не только логикой, но и действующими законами государства и общества, стал очень востребованным чиновником. Он автор таких сложнейших документов, в которых каждое слово имеет особое значение, как устав Московского университета, текст отречения Петра III от престола, проект Манифеста о вступлении на трон Екатерины II, форма присяги будущей императрицы, а также её первые указы. С 1762 года Теплов находился «при делах от собственных Е.И.В. дел и к принятию челобитных, подаваемых в собственные Е.И.В. руки». Кроме того, он готовил распоряжения, касавшиеся армии, являлся членом ряда важных государственных комиссий. Его имя до сих пор сохраняется в истории отечественной юриспруденции.
Многие годы Г.Н. Теплов был, как мы уже говорили, фактическим руководителем Академии наук. Глубоко восприняв педагогические идеи Прокоповича, он принял в последующем живейшее участие в организации народного образования в России, стал одним из пяти соавторов плана создания в России гимназий. Какое-то время преподавал политические науки наследнику престола Павлу Петровичу, с которым сошёлся весьма близко.
Интересовался Теплов и естественными науками. Им составлен «Каталог кабинета естественной истории», написана, хотя и не была по разным причинам опубликована, «Российская география». Как ботаник он много времени посвящал домоводству, садоводству и сельскому хозяйству в большом и благоустроенном имении Молодовое, купленном за свои деньги в Орловской губернии; на уровне профессионала занимался здесь строительством.
Его помнят также как философа-вольфианца, автора книги «Знания вообще, до философии касающиеся» (СПб, 1751). Рецензировавший эту книгу в рукописи М.В. Ломоносов нашёл, что «она очень полезна будет русским читателям».
Григорий Николаевич был энциклопедически образованным и деятельным человеком. У него было много взлелеянных Прокоповичем талантов, выделявших его на фоне современников, но более всего он, к сожалению, прославился как не гнушающийся ничем ловкий царедворец. И это вызывало и вызывает до сих пор отвращающее впечатление.
Помните, как сказал Ломоносов своему «покровителю» Шувалову: «Не токмо у стола знатных господ или у каких земных владетелей дураком быть не хочу, но ниже у самого Господа Бога, который мне дал смысл, пока разве отнимет». Теплов же, которого Бог тоже не обделил «смыслом», согласился выполнять по жизни эту незавидную роль. Один из образованнейших людей своего времени, рождённый, возможно, занять высшую ступень власти в стране, он многие годы своими знаниями и умениями как интеллектуальный лакей покорно обслуживал фаворитов Елизаветы – необразованных братьев Разумовских.
Да, сын солдата (или сын царя, воспитанный солдатом) добился графского титула (1776) и богатства, высоких званий и чинов, растеряв при этом честь. В истории России видный государственный деятель, тайный советник, кавалер орденов Св. Анны и Александра Невского, сенатор, почётный академик Петербургской и Мадридской академий наук, Российской академии художеств Г.Н. Теплов известен также как «коварник», «лукавец» и гонитель М.В. Ломоносова, предатель своих покровителей Разумовского и Орлова, активный участник дворцового заговора в пользу Екатерины II и один из предполагамых убийц императора Петра III.
Он был доверенным лицом Екатерины II в беспокоившем её деле Иоанна Антоновича (и его семьи) – свергнутого с российского престола Елизаветой Петровной, а позднее заточённого в Шлиссельбургской крепости. Все эти годы Теплов сочинял секретные инструкции по бесчеловечной изоляции и охране низложенного ребёнка-императора и, если мы правы в своих предположениях,– своего родственника. В конце концов он оказался так или иначе причастным к его смерти.
Теплов был в екатерининское время одним из главных идеологов сохранения крепостного права в стране и сам являлся жестоким крепостником. Со своими крестьянами он делал, что хотел. В 1763 году несколько крепостных обвинили его в том, что он заставлял их «над собой учинять мужеложество» так, что у них уже больше не было сил терпеть, и они решили пожаловаться на то самой императрице. Дело было передано в Тайную экспедицию; в архивной описи оно называется «О дѣйствительномъ Статскомъ совѣтнике Григорьѣ Тепловѣ, обвиненномъ его крѣпостными людьми въ мужеложествѣ и содомiи» (РГАДА. Ф. 7. Оп. 2. Ед. хр. 2126).
Этот «сексуальный скандал» удалось замять, но конец его не был для Григория Николаевича благоприятным: от него с омерзением ушла жена. В завещании, составленном 8 октября 1778 года, он пишет об этом так: «она въ 1776 году оставила меня и дѣтей своихъ въ домѣ моемъ, по несогласію со мною, забравъ съ собою всё то имѣніе и вещи, которыми отъ меня награждена была, послѣ прожитія своихъ собственныхъ, и по смерть мою больше уже жить со мною не восхотѣла, не взирая ни на какое мое приглашеніе.., и жила на чужомъ содержанiи».
Посол Австрии в России граф Мерси д’Арженто так характеризовал Теплова: «Признан всеми за коварнейшего обманщика целого государства, впрочем, очень ловкий, вкрадчивый, корыстолюбивый, гибкий, из-за денег на все дела себя употреблять позволяющий». Саксонский дипломат Гельбиг считал, что именно «вредность его характера позволила ему умереть тайным советником, сенатором и кавалером разных орденов». Прусский посол в России Финкенштейн представлял его «одним из величайших плутов, каких только Россия на свет произвела».
Не лучшего мнения были об этом человеке и российские историки. С.М. Соловьёв так характеризовал Теплова: «…безнравственный, смелый, умный, ловкий, способный хорошо говорить и писать». В.А. Бильбасов подчёркивал его аморальность: «Биография Теплова ещё не написана, но, судя по делам его и по отзывам о нём современников, Теплов представляется нам лицом, выделявшимся своими отталкивающими качествами даже среди общества, не отличавшегося моральными достоинствами».
Думается, Пётр I был абсолютно прав, решив, что потенциальный престолонаследник должен пройти путь становления личности в своеобразном душевном покое, оберегавшем его от соблазнов даруемого, а не заслуженного величия и всевластия. Феофан же, видимо, слишком рано начал готовить своего воспитанника и любимца к возможным благоприятным переменам судьбы, не посвящая его, правда, в подробности. И Григорий возжаждал этих перемен, когда личность его ещё только формировалась, что не могло не сказаться на результатах этого процесса. Многие современники вспоминают Теплова как очень неприятного человека, готового пойти на любые крайности ради достижения своего блага.