Людмила Доморощенова
Лабиринт без права выхода. Книга 1. Загадки Ломоносова
Мимо острова Буяна…
Разгадав ещё одну загадку сказки Пушкина – о трёх голодных днях (в жизни – годах), переходим к следующей – о неведомом нам пока острове, на котором оказался Гвидон, а в реальной жизни – Михайло Ломоносов, поскольку сказка и быль, как мы поняли, идут благодаря замыслу поэта Пушкина параллельно друг другу.
Ох уж этот загадочный сказочный остров: сколько копий сломано в дискуссиях о его местонахождении! Но для нас, после того, как мы поняли алгоритм создания Пушкиным своей сказки, ничего загадочного уже нет – автор нам всё об этом острове рассказал. Это только мифологизированное древнерусскими сказаниями подсознание уводит нас в Море-окиян на остров Буян, туда, где Камень Алатырь бел-горюч… А на самом деле географический объект, где изоб нет, одни палаты, всем нам хорошо знаком. Он вполне реален и был избран в своё время Петром I в качестве центра новой столицы. Это – Васильевский остров.
Царь Пётр сам регламентировал характер его застройки. Проект, утверждённый им в 1718 году, предусматривал создание на юго-восточной оконечности острова, Стрелке, главной площади с комплексом административных, торговых и научных учреждений. Здесь скоро появились Гостиный двор, Кунсткамера, здание Двенадцати коллегий, впоследствии отданное Университету, дома и дворцы приближённых Петра I, в том числе дворец царицы Прасковьи Фёдоровны, в котором после её смерти разместилась Академия наук.
Сюда были переведены также правительственные учреждения, морской торговый порт, таможня. Позднее на Васильевский остров переехала Морская академия (Морской корпус). Шикарную меншиковскую усадьбу занял Сухопутный шляхетный корпус. На Васильевском вплоть до революции оставались Фондовая биржа, Министерство торговли и промышленности, ряд финансовых учреждений.
Участки на берегу Большой Невы и набережных предполагавшихся каналов отводились состоятельным дворянам с обязательством строить двухэтажные каменные дома по специально разработанным «образцовым» проектам, а также отдавались церквям и монастырям. Уже в 18 веке здесь были построены православные церкви Святого Андрея Первозванного, Благовещенская, Трёх Святителей, Святой Екатерины, Смоленская, Милующей Божией Матери, Успенская при подворье Киево-Печерской лавры, Воскресенья Христова на Смоленском кладбище, Святой Троицы в Гавани. То есть, как сказал автор сказки, здесь вовсю блестели маковки церквей и святых монастырей. И это было единственное в России место, где изоб не могло быть по определению, естественно – царскому.
Одновременно с застройкой улиц быстро росло население острова. Он стал местом жительства многих крупных учёных, среди которых самый известный (до сих пор!) – М.В. Ломоносов, многие годы живший здесь и от начала научной карьеры до самой своей смерти работавший в расположенной на Васильевском Академии наук. В честь учёного, по одному из его прозваний, данных коллегами, Пушкин в шутку и зашифровал название острова.
Обратите внимание, как ловко автор обвёл нас, читателей, вокруг пальца. Название острова в «Сказке…» дано только в родительном падеже («мимо острова Буяна»), в результате невозможно понять, то ли это географическое название, употреблённое с родовым наименованием,– остров Буян, то ли простое словосочетание – остров Буяна (то есть буйного человека). В других же падежах, умышленно обойдённых здесь Пушкиным, изначальная форма была бы видна сразу (ср.: на острове Буяне, на острове Буяна)
Но самое удивительное, что на карте Санкт-Петербурга в пушкинские времена был, оказывается, реальный остров Буян! В 18-19 веках он находился на виду у всех, практически в самом центре Санкт-Петербурга. Дело в том, что при организации порта в новой российской столице (1703 год) купцы размещали складские помещения где придётся, даже во дворах своих домов. Торговцы пенькой, одного из самых ходовых (и самых горючих) отечественных товаров, востребованных за границей, присмотрели себе для этой цели небольшой безымянный островок в дельте Невы, прямо напротив Васильевского острова. Затем здесь были построены таможенные склады, пристань для разгрузки и погрузки товара; по-русски такое место называется «буян». Вскоре этот островок стали называть Пеньковым Буяном, или просто – островом Буяном.
В середине 18 века через остров Буян с Петроградской стороны на Васильевский остров был устроен самый длинный на ту пору в Петербурге деревянный мост. В глубокой части русла реки эта переправа была плашкоутной, а на мелководье – свайной. Мост был назван по имени богатого лесопромышленника Тучков, компания которого финансировала это строительство. Имя этого купца, не жалевшего, очевидно, денег на благоустройство Петербурга, получили также переулок и набережная на Васильевском острове (ныне наб. Макарова), а Пеньковый Буян был переименован в Тучков Буян. Кстати, Бонов дом, в котором жил Ломоносов, располагался как раз рядом с Тучковым мостом.
В начале 20 века протоки между островом Буян, соседними безымянными островками и Петроградским островом были засыпаны. Название Тучков Буян перешло на новую городскую территорию, расположенную теперь между Тучковым и Биржевым мостами и ограниченную с севера проспектом Добролюбова.
Ну как тут не воскликнешь: ай да Пушкин, ай да молодец! Использованная им конфигурация просто гениальна: в жизни корабли (кораблики – уточняет Пушкин, намекая на то, речь идёт о Малой Неве, имеющей небольшую глубину), идущие в новую столицу Российского государства, проплывали мимо реально существовавшего острова Буян, расположенного слева по борту; в сказке они шли «в царство славного Салтана» по тем же водам, в тех же берегах, но уже мимо острова Буяна, то есть Васильевского острова, расположенного справа по борту, где жил и работал уникальный человек с достаточно сложным, буйным, по мнению коллег, характером.
Сейчас о реально существовавшем когда-то в дельте Невы острове Буян можно узнать, пожалуй, только из истории таможенной службы Санкт-Петербурга. Но во времена-то Пушкина он был на месте! Теперь уже, конечно, трудно сказать, смог ли кто-то из современников поэта связать воедино подсказки автора и разгадать его мениппею «по горячим следам».
Впрочем, почему бы и нет? Ведь все подсказки в этой гениальной «Сказке…» лежат на виду. Помните, корабельщики-купцы, прежде чем попасть в царство Салтана, должны были обязательно остановиться на острове Гвидона, потому что «пушки с берега палят, кораблю пристать велят». Здесь им предстояло ответить на ряд вопросов: долго ль они ездили и куда, чем торг вели, ладно ль за морем иль худо?
И ни один из купцов не сказал, что это его коммерческая тайна; все как один послушно отвечали на поставленные вопросы. Потому что задавались они не в личных, а государственных интересах. И гости-господа, чьи корабли швартовались к причалам торгового порта на Стрелке Васильевского острова, должны были «держать ответ» в соответствии с требованиями Портовой таможни, расположенной на том же острове.
Таможню эту в те петровские времена интересовало, по заданию царя, не только количество и качество товара и откуда он прибыл, но и то, нет ли в той стране эпидемий, тяжёлых заразных заболеваний, не находились ли прибывшие в контакте с заболевшими, а главное – «ладно ль за морем иль худо» и что говорят там о нашей стране, не задумывают ли чего враждебного по отношению к нам и нет ли вблизи наших границ свейских или каких других вражеских кораблей. Таможня всегда была серьёзным государственным учреждением, от неё не отмахнёшься, мол, ничего не видел, ничего не знаю…
Во саду ли в огороде…
Итак, теперь мы знаем, где происходили действия нашей не столько сказочной, сколько совершенно реальной истории о сыне царя Петра. В первом её «акте» мы побывали в доме крестьянина Баженина в северном селе Вавчуга, где царь познакомился с тремя девицами; во втором – в доме инженера Василия Корчмина в сельце Вознесенское вблизи Усть-Тосно, где состоялось вечернее «венчание» царя с одной из девиц. Место действия третьего акта, как мы только что поняли, – остров Васильевский. Для начала займёмся здесь поисками княжеского дома, где тоже могут быть подсказки, способные открыть нечто интересное о нашем реальном герое.
Мы лишь однажды видим Гвидона во дворе его дома, когда он дивится на второе чудо, сотворённое Лебедью:
Князь пошёл себе домой;
Лишь ступил на двор широкий –
Что ж? под ёлкою высокой,
Видит, белочка при всех
Золотой грызёт орех,
Изумрудец вынимает,
А скорлупку собирает,
Кучки равные кладёт
И с присвисточкой поёт
При честном при всём народе:
Во саду ли, в огороде.
Курсив последней строчки отрывка не мой – авторский. Но почему Пушкин выделил в своей сказке эти (и только эти!) слова? Может быть, они и являются ключом всей мениппеи?
Белка поёт известную русскую народную песню. В ней говорится о том, как за девицей, невеличкой-круглоличкой, ухаживает молодой человек, который пытается осчастливить её дорогими подарками – кумачом и китайкой, то есть отрезами импортных (китайских) тканей. Но они дороги лишь для не очень богатого, очевидно, жениха, так как из тогдашней заморской мануфактуры – самые дешёвые.
Девушка отказывается от таких подарков и просит у жениха обручальное колечко, а затем уже и действительно дорогого глазета – парчовой ткани французского производства, из которой в 18 веке шили парадные женские платья и мужские костюмы. И надо ей, запасливой, того глазету не менее десяти метров – на две шубки (меховые изделия в то время покрывались с внешней стороны тканью), две юбки (естественно – в пол) и две телогрейки.
Ну и к чему нам всё это, как приспособить эти сведения к нашей теме? Но я всё же проштудировала историю этой песни, разыскала и перетрясла все её варианты, узнала, кто, когда и где её исполнял – никакого отношения к Гвидону-Ломоносову. Прочитала (кстати, с большим интересом) массу статей о развитии мануфактурного производства в то время в нашей стране и за рубежом – то же самое. В песне ещё упоминалась мята, которую посадила на грядках у себя перед домом коварная невеста, чтобы экономный жених под окнами не ходил, в окна не заглядывал, не подсматривал, с кем она милуется. Но и мята оказалась не помощница в поисках отгадки.
Одна радость: пока крутилась с загадкой белкиной песенки, как-то очень быстро разгадала тайну появления её самой в данной «изумрудной» истории. Оказывается, в России до 19 века изумруды не добывали. Но иногда находили эти очень редкие драгоценные камни в беличьих «закопушках» – кладовых, устроенных шустрыми зверьками в корневых системах деревьев. Недаром у Пушкина белка грызёт орешки не на, а под ёлкою высокой.
А с песенкой я бы, наверное, ещё долго мучилась, если бы однажды, включив телевизор, не услышала случайно фрагмент интервью с каким-то учёным, рассказывавшим об Академическом ботаническом саде на Васильевском острове. Я уже собиралась переключить канал, как вдруг ботаник уточнил: «В 18 веке такие сады, создаваемые с научными целями, назывались огородами».
Ну, конечно же, вот она – отгадка! Радость моя была неописуемой, хотя на смену ей, должна признаться, вскоре пришло недоумение: почему даже при многократном прочтении сказки мой мозг отказался принять выделенные Пушкиным слова в их чистом виде? Зачем потребовалось искать какой-то иной смысл этой фразы, которого здесь не было? Тем более что, в общем-то, уже был ясен алгоритм создания этой «сказки».
Но, с другой стороны, чего бы стоили мениппеи, если бы решались механически? Ведь вот до чего же красиво (даже изящно!) и надёжно спрятал Пушкин свой «ключик» – на самом видном месте, да ещё и «бантик» в виде курсива привязал – на, бери! Не увидела, пока не появилась эта случайная подсказка. Ну, конечно же, сад-огород на Васильевском острове и прилегающая к нему территория – это и есть адрес действия третьего акта. Можно сколь угодно оспаривать первые два адреса, но этот – невозможно!
Ботанический огород при Академии (точнее – во дворе Бонова дома) стал первым в России, который служил разнообразным целям ботанической науки, а не только разведению и изучению лекарственных растений, что тогда было главной задачей такого рода «подсобных хозяйств» для появившихся в стране аптек. Первый государственный огород для нужд фармации Пётр I создал в Москве в начале 18 века, а через несколько лет заложил в Петербурге Аптекарский огород, по названию которого получил своё имя и остров, на котором он располагается. Ныне это широко известный Ботанический сад Ботанического института им. В.Л. Комарова Российской Академии наук на Аптекарском острове в Петербурге.
Ботанический же огород (с начала 19 века – сад) при Академии наук на Васильевском острове был уникальным. Сюда поступали семена и растения со всех концов страны, а также сборы первых академических экспедиций по России. Многие виды российской флоры именно здесь впервые были введены в мировую культуру. В 30-е годы 19 века, когда сказка Пушкина увидела свет, многие ещё помнили, что этот сад изначально именовался огородом, поэтому данный намёк можно считать конкретным и очень прозрачным.
А ещё из биографии Ломоносова мы знаем, что именно здесь, на Второй линии Васильевского острова, на территории между Боновым домом и Ботаническим садом-огородом Академии наук, в 1748 году была построена первая в России научно-исследовательская химическая лаборатория. Хотя площадь её составляла сто квадратных метров, по сравнению с жилым строением это был не дом, а домик, что хорошо видно на макете Боновой усадьбы. Оборудована лаборатория была, по настоянию профессора Ломоносова, в соответствии со всеми требованиями того времени. Поскольку он здесь производил опыты со стеклом, которое входит в обширную группу минералов, именуемых силикатами, эту лабораторию называют ещё силикатной. А, как известно, самый ценный, самый известный природный продукт среди силикатов – изумруд.
Драгоценный камень высшего класса ценности изумруд (смарагд) известен с незапамятных времён; в Индии и Египте, например, его начали добывать ещё около четырёх тысяч лет назад. Именно оттуда привозили на Русь это чудо. Неогранёнными изумрудами выложены оклады многих икон и евангелий, хранящихся в Оружейной палате Москвы. Есть эти камни на Шапке Мономаха, Алмазной шапке, регалиях Михаила Романова; ими расшивали парадные платья, украшали доспехи и предметы обихода.
Крупные бездефектные изумруды густого тона весом от пяти карат ценятся порой даже дороже алмазов. Люди до сих пор помнят слова Плиния Старшего об этом шедевре природы: «Из всех других драгоценных камней только этот питает взор без пресыщения». Древнеримский писатель-эрудит прав: ведь воздействие прекрасного зелёного (изумрудного!) цвета создаёт у смотрящего на этот камень ощущение безопасности, мира и равновесия, свежести, прохлады, способствует концентрации мыслей. Запомним эти уникальные качества смарагда, так как и в нашей истории мы увидим скоро его способность удивительно благотворно воздействовать на творческого человека!
Самые красивые, яркие и прозрачные изумруды встречаются в тальковых сланцах. Во всём мире есть лишь несколько таких месторождений; одно из них находится на Среднем Урале и является единственным месторождением изумрудов не только в нашей стране, но и на всём Евроазиатском континенте. С открытием в России собственных изумрудных копий любовь знатных россиян к зелёному камню только увеличилась – особенно, говорят специалисты, были привязаны к этому самоцвету Романовы, имевшие немало прекрасных крупных изумрудов в оправах и без них.
История открытия изумрудных копий Урала началась (обратите внимание!) в 1830 году, когда смолокур Максим Кожевников нашёл в беличьей закопушке, спрятанной в корнях вывороченного дерева, несколько переливающихся прозрачных камушков с зеленоватым оттенком. Вскоре камни попали к командиру Екатеринбургской гранильной фабрики и Горнощитского мраморного завода Якову Коковину. И уже 27 января 1831 года на этом месте были открыты богатейшие изумрудные копи. Весть о таком необычайном событии произвела в столице настоящий фурор. Тут же был издан указ, по которому самые лучшие уральские изумруды сразу после обработки должны были направляться прямо в резиденцию Его Императорского Величества.
Итак, в конце января 1831 года в столицу ушло известие о найденных российских изумрудах. Обратно курьеры доставили на Урал срочный императорский указ о государственном статусе изумрудных копий; сколько-то времени заняла огранка найденных камней, ещё около месяца – их путь в Петербург. Летом 1831 года царское семейство должно было с нетерпением ждать первую партию драгоценностей с Урала.
Но в это время в столице началась, как мы уже говорили, холера. Двор императора Николая I и его семья вынужденно перебрались в Царское Село, где в это время отдыхал с молодой женой Пушкин. Наталья Николаевна вызвала живой интерес в высшем свете, на неё обратил внимание сам император. Пушкины стали желанными гостями в салонах, поэтому не слышать разговоры великосветских красавиц о русских изумрудах и историю открытия их месторождения они не могли.
Думается, так в сказке и появился «белкин домик» – нетипичный сказочный объект. Этого домика, где шло производство драгоценных камней в промышленных, можно сказать, масштабах, не было ни в одном из предыдущих вариантов сказки. Его появление здесь позволяет предполагать, что Пушкин «придумал» сей объект уже по ходу событий, хотя и ранее знал, какими именно «стёклами» занимался 80 лет назад в своей химической лаборатории Ломоносов. Недаром поэт более двадцати лет снова и снова возвращался к событиям жизни учёного. А что мы знаем об этом «домике»?
Считается, что учёный здесь «химичил» в основном над составами смальт и сырья для изделий из разноцветного стекла. Уже упоминавшийся нами выше химик академик АН БССР М.А. Безбородов утверждал: «Краткое описание печного оборудования лаборатории говорило о том, что Ломоносов имел в виду основательно заниматься работами, связанными с плавкой и обжигом. Можно смело сказать, что если бы Ломоносов предполагал создать специальную силикатную лабораторию, предназначенную прежде всего для работ по химии и технологии стекла и фарфора, он не оборудовал бы её иначе, чем была оборудована его химическая лаборатория.
Как известно, Ломоносов действительно много занимался здесь работами по химии и технологии стекла, а также фарфора. Поэтому лабораторию Ломоносова с полным правом можно рассматривать не только как первую научную химическую лабораторию, но и как первую в России научную силикатную лабораторию, в которой он закладывал в середине XVIII века основы научного стеклоделия»91.
Позднее в своём прошении о строительстве фабрики по производству изделий из стекла, поданном в Сенат, Ломоносов писал, что «желает к пользе и славе Российской империи завесть фабрику делания изобретённых [им] разноцветных стекол и из них бисеру, пронизок и стеклярусу и всяких других галантерейных вещей и уборов, чего ещё поныне в России не делают.». И только-то?
Но вот сделанная им тогда же запись в лабораторном журнале: «Медь дала стекло превосходное зеленое травяного цвета, весьма похожее на настоящий изумруд; зеленое, приближающееся по цвету к аквамарину; цвета печени; красивое берилловое, очень похожее на превосходную бирюзу, но полупрозрачное; цвета чёрной печени и голубое. Ртуть дала бледно-пурпурное стекло. Железо – жёлтое. Золото – рубиновое».
Согласитесь, что нечто «превосходное», весьма похожее на изумруд, аквамарин, бирюзу, рубин и т.д., может иметь своё название – искусственные драгоценные камни. Их, штучно, производили ещё в глубокой древности. И мастера крепко берегли «рецепты» своих творений. Так, в Древнем Риме умели варить красное стекло, но в худшие для римлян времена его исходный состав был утрачен.
Во второй половине 17 века немецкий алхимик Кункель изобрёл свой способ получения красного стекла, которое назвал «золотым рубином», так как при варке стеклянной массы вводил в неё золото. Кункель никому не доверил тайну «золотого рубина», и когда он умер, секрет получения красного стекла был вновь утерян. Ломоносов в середине 18 века вновь изобрёл его, а также другие составы, на высоком уровне имитирующие редкие и очень дорогие природные камни.
Но застывший силикатный сплав надо было умело расколоть, чтобы фрагменты получились похожими на кристаллы, а затем обработать их так, чтобы они стали похожи на драгоценности. В этом ему, кстати, очень могли помочь занятия во Фрейберге у местного «инспектора над драгоценными камнями» Керна, нанятого за большие деньги Юнкером в качестве учителя рисования, о чём мы уже говорили выше.
Именно у Керна, судя по всему, Михайло «шлифовал» полученные ранее от староверов на Выгу знания и умения по изготовлению ювелирных эмалей (финифти) и «драгоценных» камней из силикатных сплавов – отходов металлургического производства. В заводских условиях этими «камушками», укутанными золой и шлаками, вряд ли бы кто-то заинтересовался: надо гнать вал. Но в небольшой в общем-то литейной мастерской староверов, которых заботило прежде всего не количество, а качество сплавов, не могли не обратить на них внимание. А раскумекав, что к чему, не могли, после не наладить их производство для украшения, например, своих изделий.
Способов обработки камней (а значит, и подделок под них) множество. Но есть классические образцы, которые актуальны всегда. Многие из этих шедевров коллекционировались сильными мира сего с древних времён. Большое их собрание оказалось в 16 веке в собственности саксонских курфюрстов, которые для хранения своих драгоценностей построили в столице своего курфюршества специальную сокровищницу. В 1720-х годах она была переоборудована в открытую для посетителей кунсткамеру (ныне это Дрезденский музей драгоценностей «Зелёные своды»). Здесь можно познакомиться с собранными за века уникальными художественными экспонатами и раритетами из золота, драгоценных камней и венецианского стекла. Главной гордостью этого музея являлся один из самых больших драгоценных камней в мире – зелёный бриллиант в 41 карат.
Ломоносов, как мы помним, во время учёбы у Генкеля побывал с Юнкером в Дрездене, где они могли (ну просто должны были, учитывая внепрограммную специализацию студента!) посетить эту уникальную сокровищницу. Возможно, именно после этого Юнкер, увидев, как профессионально оценивает опекаемый им студент ювелирные изделия, и нанял ему для усовершенствования этих знаний специалиста по драгоценным камням. Так что впоследствии Ломоносов хорошо понимал, как именно надо «разгрызать» и на каком уровне обрабатывать полученные в лаборатории «минералы».
Продукция ломоносовской фабрики была столь высокого качества, что использовалась для производства ценных подарков высокопоставленным особам. Так, В.К. Макаров в статье «Мозаики Ломоносова и его учеников» писал, что А.Г. Орлов в 1764 году подарил семилетнему великому князю Павлу Петровичу «конский убор, выложенный хрусталями, топазами и композициями с фабрики господина Ломоносова; оценили оной убор рублей в тысячу»92. Не стекляшками, а хрусталями, топазами!
За настоящие драгоценные минералы, говорит учёный в своём знаменитом стихотворном «Письме о пользе стекла», адресованном И.И. Шувалову, люди идут на жуткие преступления. Рудники, на которых добывают это чудо природы, становятся каторгой, источником нечеловеческих мук для тех, кого «в средину гонят гор», превращают в рабов. Он мечтал, что изобретённое им цветное стекло, имитирующее на высоком качественном уровне самоцветы, будет чисто от зла, станет дарить людям только радость.
Алмазы, изумруды – это украшения для тех, чья сила зиждется на богатстве и власти, а значит, в первую очередь, – монархов и их приближённых. Мог ли Ломоносов хотя бы мечтать о производстве искусственных камней, имитирующих драгоценности, не получив на это разрешение императрицы? Думается, именно к ней он апеллировал «Письмом о пользе стекла»: «Неправо о вещах те думают, Шувалов, которые Стекло чтут ниже Минералов.», именно её имел в виду под «теми».
И вот тут учёный столкнулся, видимо, с тем, что станет затем проблемой искусственных камней высокого качества (стразов) во все времена: богатые и знатные никогда не будут чтить такие «драгоценности» – стекло или выращенные кристаллы – наравне с редкими натуральными минералами. Сегодня, например, мировая ювелирная промышленность в состоянии выдавать настолько высококачественные искусственные камни, превосходящие по некоторым параметрам их природных собратьев, что даже опытные эксперты-ювелиры уже не могут отличить сваренные или выращенные в лаборатории имитации от оригиналов, созданных природой.
Для этого им в помощь приходится создавать специальные геммологические лаборатории, оборудованные по последнему слову науки и техники. Стоимость экспертизы, проведённой в таком «НИИ», значительно влияет на цену ювелирного изделия. Но в мире больших денег никто не купит драгоценное украшение, если подлинность его не заверена экспертами высшего класса, чьи имена хорошо известны на этом рынке. Однако, говорят специалисты, даже в таких случаях возможны ошибки.
Так же трудно, наверное, и в 18 веке было отличить «стекляшку» хорошего качества, изготовленную специалистом в профессиональной лаборатории, от настоящего кристалла, например изумруда. Ведь изумруд относится к той категории камней, которые не имеют идеальной чистоты. Различные включения и трещины встречаются настолько часто, что «бездефектный» экземпляр является просто чудом или, что реальнее, подделкой.
Кроме того, при оценке основным критерием становится не прозрачность камня, а его окраска. Чем ярче и темнее зелёный цвет изумруда, тем он ценнее. Цвет изумруда – главное его богатство. Это у Михаила Васильевича получалось очень хорошо, или даже, как он писал в лабораторном журнале, превосходно. И трещинки не были проблемой, так как отлитые пластины сплава умело «раскусывались» затем формовыми щипцами на мелкие куски, что, естественно, нарушало идеальную прозрачность материала.
Конечно, качество такой подделки эксперты оценили бы на порядки ниже современного, но и освещение залов, где проходили великосветские балы – эти ярмарки тщеславия,– было многократно слабее. Попробуй при свечах определить, что там сверкает на пальце графа N: безумно дорогой изумруд или похожее на него, тоже красивое, но несравнимо более дешёвое изделие из стекла?
О том, что на фабрике Ломоносова изготавливали искусственные драгоценные камни, писали многие, в том числе Е. Андреева и Ю. Андреев: «Здесь в первую очередь стали вырабатывать бусы, бисер, стеклярус и мозаичные смальты. Через год появились гранёные камни, подвески, брошки, запонки. А ещё через год уже выделывали туалетные и письменные приборы, столовые и чайные сервизы из разноцветного стекла. Затем стали выпускать разные дутые фигуры и шары для украшения садов. С каждым годом увеличивался список изделий, изготовленных на фабрике – появились доски для столов из сплавов, подражающих яшме и другим цветным камням, делались имитации драгоценных камней (выделено мною. – Л.Д.)»93.
Так неужели Михаил Васильевич при этом не заказал своим специалистам изготовить для него лично хотя бы один опытный образец в «рекламных» целях, особенно учитывая, что вопрос о сбыте продукции его фабрики всегда стоял очень остро? Ну, например, перстень с «изумрудом», имитация которого ему удавалась, как можно понять из его же слов, более всего.