Людмила Доморощенова
Лабиринт без права выхода. Книга 1. Загадки Ломоносова
Часть вторая. Друзья и родственники
Путешествие на север. Николай Шабунин, 1906 г.
Мать и дочь
Жёны Василия Ломоносова
Когда именно Василий Дорофеевич Ломоносов женился первый раз – документальных свидетельств нет. Но точно – не раньше конца 1710 года: в том году проводилась первая петровская перепись, зафиксировавшая, что Василий был холост.
Первая жена – дочь, предположительно, матигорского священника Ивана Сивкова, умершего до 1708 года. Это предположение строится на том, что в духовной росписи Куростровского прихода за 1719 год с Василием Дорофеевичем значится некая Елена Ивановна. Других женщин подходящего возраста и с таким именем исследователи, изучавшие в разное время документы архангельских архивов, в округе не нашли.
Если это действительно та самая Елена, то мать её, овдовев, стала просвирней. В переписной книге 1710 года они значатся живущими у пономаря Ивана Гаврилова: «У него же, пономаря, во дворе просвирня Маремьяна штидесяти лет, у ней дочь Елена двенадцати лет». То есть, получается, 30-летний рыбак-промысловик, весьма солидный мужик, взял в жёны 12-летнюю девочку.
Конечно, на Руси с давних времён существовала традиция ранних браков, и в 18 веке ещё нормой считалось отдать дочь в жёны в 13-14 лет. Однако на российском Севере и в Сибири родители в большинстве случаев уже не торопились выдавать дочерей замуж. Говорили: «Ростишь девицу, а потом отдавай навек чужим людям. Нет уж, нам эдак не нать, пусть и на мать с отцом поробит». Здесь выходили замуж примерно к 24-25 годам, а в поморских сёлах порой и до 27-30 лет в девках сидели. Хотя, конечно, могли быть и исключения, особенно если речь шла о сироте, оставшейся по жизненным обстоятельствам при матери-вдове или вообще на попечении дальних родственников. По поводу обсуждаемого случая приведём слова писателя А. Морозова, который считал: «Хотя по церковным каноническим правилам брак в таком возрасте в то время разрешался, есть основания полагать, что в данном случае в переписной книге допущена ошибка и Елене Сивковой было двадцать лет». Конечно, «основанием» для такого утверждения могло быть только логическое допущение автора. Но Морозов, который достаточно долгое время жил и работал среди архангельских поморов, хорошо знал нравы и обычаи местного населения; с его мнением можно согласиться.
Итак, некая Елена Ивановна, родившая в 1711 году сына Михайлу, умерла в 1720 году. Это почти очевидный факт, так как в 1719 году она ещё значится в переписной книге, а в 1721 году Василий Дорофеевич уже снова женился. Отчего умерла первая жена – неизвестно, по некоторым местным преданиям – от побоев мужа. Но это вряд ли. К тому времени сыну её было уже лет девять-десять. Если бы отец забил до смерти его мать, парень бы это запомнил и сохранил бы ненависть к нему (или хотя бы обиду) на всю жизнь, а этого нет в его поминаниях Василия к слову в письмах.
Василий Дорофеевич по окончании траура беспрепятственно женился во второй раз на дочери крестьянина, жившего на соседнем с Куростровом Ухтострове, Феодоре Михайловне Уской. Летом 1724 года умерла и эта жена: то ли в родах, то ли после них. Василий в её смерти не был, скорее всего, виноват, так как в это время находился на промысле. Ивана, так назвали новорождённого, должны были взять до возвращения отца родственники матери.
По церковным канонам Василий мог жениться ещё раз, но только опять же строго через год. Однако на сей раз он пренебрёг этим требованием и посватался сразу же после возвращения с промысла – 11 ноября 1724 года. Почему? Ну, например, вынужденно, если родственники умершей жены не захотели растить ребёнка (что возможно, конечно, но маловероятно – дети тогда были очень ценным приобретением для любой семьи).
Третья жена, Ирина Семёновна, урождённая Карельская – вдова, год рождения её, как и фамилия по первому мужу, неизвестны. Она вошла в дом Василия бездетной; у него тоже никаких младенцев не оказалось. Исходя из этого, предполагается, что сын Феодоры умер вместе с матерью во время неудачных родов или сразу после её смерти.
Однако ряд авторитетных исследователей – академик Я.Я. Штелин, бывший если не другом, то в разное время достаточно близким М.В. Ломоносову человеком; член-корреспондент Академии наук писатель М.И. Верёвкин, работавший с документами учёного при подготовке его первой академической биографии; писатель и этнограф С.В. Максимов, побывавший на родине Михаила Васильевича и разговаривавший с его земляками; историк русской литературы Б.Л. Модзалевский и другие – говорили о взрослом брате Ломоносова, не называя, правда, его имени.
Но хоть умер Иван в младенстве, хоть дожил до глубокой старости – в данном случае нет разницы: не растила его Ирина. Так почему же заторопился с женитьбой Василий? Большинство исследователей утверждают, что он, мол, не мог оставить дом без хозяйки, так как крестьянское подворье требует постоянного внимания. То есть после смерти Елены он во время траура спокойно управлялся сам и с девятилетним сыном, и с хозяйственными проблемами, а теперь, когда парню уже тринадцать лет исполнилось – почти мужик, Василию хозяйка потребовалась незамедлительно.
И ведь кого выбрал! Русский биографический словарь 1914 года так характеризовал Ирину: «Вторая мачеха Ломоносова, вероятно, женщина пожилая и сварливая, невзлюбила Михайлу и не упускала случая восстановить против него отца; особенно не нравилось ей пристрастие мальчика к книгам. Этот семейный гнёт с течением времени становился всё невыносимее»99. Так зачем надо было срочно жениться на пожилой, да ещё и злой, невежественной и завистливой ягарме, которая тут же начала сживать со света его сына. Где же логика?
Логика в действиях Василия, конечно же, была, только искать её надо в другом: следует, видимо, признать, что Ирина – никакая не старуха, а молодая, расторопная, хозяйственная и привлекательная женщина. Раз она приняла предложение Василия, то, вероятнее всего, уже отвдовела положенные после смерти мужа два года (женщины обычно строго соблюдают обряды, так как более зависимы от общественного мнения) и снова перешла в разряд невест. Если бы она действительно была злой и завистливой старухой, как это стало принято считать с подачи академика Б.Н. Меншуткина, подготовившего по предложению Академии наук к 200-летию учёного новый вариант его жизнеописания, Василий вряд ли бы стал торопиться со сватовством, пренебрегая всеми обычаями, а поискал бы жену помоложе и подобрее характером. На старой ягарме можно было жениться и позднее – кому она нужна… Но он до неприличия торопился, потому что понимал: на такую невесту много женихов найдётся, и не будет Ирина его ещё целый год ждать, надо сейчас засылать сватов.
Тем более что не о ком ему скорбеть: он был уверен, что мальчишку Феодора родила не от него. Ведь недаром потом М.В. Ломоносов оговорился в письме И.И. Шувалову, что «отец, никогда детей кроме меня не имея (выделено мною. – Л.Д.), говорил, что я, будучи один, его оставил, оставил всё довольство (по тамошнему состоянию), которое он для меня кровавым потом нажил и которое после его смерти чужие расхитят». То есть никаких других (родных Василию) детей, считали М.В. Ломоносов и его отец, в семье не было. Значит, чужой Василию была и Мария, рождённая Ириной через семь лет брака с ним?
Куростровские сироты
Куростровский дьячок Василий Варфоломеев, собирая в 1788 году воспоминания старожилов о Ломоносове для академика И.И. Лепёхина, писал в своей записке, что отец учёного был «простосовестлив и к сиротам податлив». Податливый, по В.И. Далю, – охотно подающий подарочки, подачки, милостыню. К каким сиротам мог Василий Дорофеевич быть так «податлив», что это видели, оценили и вспоминали его земляки даже через полвека после его смерти? Вообще-то в сельских поселениях на Севере России сирот не оставляли без попечения. Об этом в начале 20 века писал, например, исследователь жизни и обычного права сельской общины П.С. Ефименко100. По его сведениям, в судьбе ребёнка, оставшегося без одного или обоих родителей, принимала участие вся община. Чаще всего сироту вместе с имуществом забирали к себе родственники, как было, мы помним, и с самим Василием Ломоносовым. Принятый в семью сирота становился её полноправным членом, и какие-то подачки или подарочки (а тем более – милостыни) от не членов или не родственников этой семьи были бы, по меньшей мере, странными, а по сути – оскорбительными. Ведь это говорило бы о том, что ребёнок вызывает жалость, что ему чего-то недостаёт, а плохое радение о принятых на воспитание сиротах публично осуждалось общиной на сходах.
Значит, речь шла о сиротах, которые не были Василию Дорофеевичу совсем уж чужими людьми, и ими вполне могли быть дети, рождённые его второй и третьей жёнами,– Иван и Мария. Да, он не считал их своими детьми, но как «простосовестливый» человек, видимо, полагал, что обязан проявлять хоть какое-то участие к детям, рождённым пусть и не от него, но в браке с ним. Однако биографы Ломоносова настаивают на том, что Иван – сын Василия, якобы умерший вскоре после рождения, а Мария – его дочь, правда, неизвестно кем и где воспитанная и непонятно за что лишённая наследства не растившим её отцом. Всё своё «богатство, потом и кровью нажитое», Василий, незадолго до «внезапной трагической смерти», а на самом деле – исчезновения из деревни (обстоятельства «кораблекрушения» или «утопления» так и остались неизвестными), продал. По купчей от 1739 года дальнему, как предполагается, родственнику Михаилу Шубному отошли за восемь рублей сенные покосы на Налье-острове. В приходно-расходных книгах крепостных сборов Архангелогородской губернской канцелярии за 1740 год найдены ещё четыре купчие на продажу В.Д. Ломоносовым пахотных земель и сенных покосов. В том же году он продал крестьянину Ровдогорской волости Ивану Шубному «поле со званием Лобановщина и пожню сенных покосов в Налье-острову со званием Туторово», а также «двор свой, со всеми хоромами и подхоромными землями, гуменник да анбар, да погреб» за 180 рублей. За всё проданное было получено 257 рублей. Это дало основание уже первым биографам М.В. Ломоносова отнести его отца к категории состоятельных людей.
На самом деле это очень незначительная сумма для такой сделки. По сведениям архангельского историка-краеведа той поры В.В. Крестинина, приведённым им в книге «Исторический опыт о сельском старинном домостроительстве Двинского народа в Севере», дома и земля в то время делились на пять «статей» и в соответствии с этим оценивались. Вот что автор писал, например, о цене жилья: «Крестьянские домы в нынешнее время весьма дороги. Крестьянский дом первой статьи, по нынешним обстоятельствам, должно ценить в 300 и 500 рублёв, второй статьи в 200 и 300 рублёв, третей статьи в 100 и 200 рублёв, четвёртоё статьи в 50 и 100 рублёв, пятой статьи в 30 и 60 рублёв. Сверх того цена овинов доходит до 8 рублёв, гумна крытого до 40 рублёв, хлебного амбара до 25 рублёв, бани до 10 рублёв»101.
Судя по общей вырученной сумме, хозяйство удачливого, как считали его земляки, промысловика Василия Ломоносова относилось к третей «статье», то есть являлось, по местным меркам, середняцким. Или было продано хозяином срочно (без торга) за бесценок, что более вероятно. Но почему Василий Дорофеевич так торопился и зачем он вообще расстался со своим имением? Где он собирался жить после продажи хозяйства, дома? На эти вопросы нет ответов у исследователей; молчали об этом и земляки учёного, оставившие свои воспоминания о том времени. А ведь стоит только их себе задать, как сразу становится ясно, что никакого кораблекрушения, якобы унёсшего жизнь отца Ломоносова, не было и быть не могло! Такое происшествие – форс-мажор, его невозможно предугадать, к нему невозможно подготовиться заранее. Василий же, как видим, готовился; и готовился именно заранее. Вот только к чему?
А куда делись вырученные от продажи имущества деньги? Может быть, Василий Дорофеевич начал на них где-то новую жизнь? Например, нашёл в Архангельске или той же Коле вдовушку, которая была согласна принять его и без венчания? Но это скоро стало бы известно на Курострове, а таких известий его земляки не получали.
И ещё: если бы Иван и Мария были отпрысками именно Василия Дорофеевича, и он, продав имущество и начав жизнь на новом месте, ничего им не оставил, люди бы осудили такого отца и долго помнили бы об этом. Но они не осудили его и вспоминали по-хорошему, хотя тот рождённым в браке с ним детям ничего не оставил. И Михаил Васильевич в процитированном выше письме И.И. Шувалову никак не комментирует странное отношение отца к младшим детям.
Лихая и завистная
Сквозь толщу лет до нас как-то дошло, что первая мачеха Михайлы Ломоносова – Феодора хорошо относилась к пасынку. А вот о второй его мачехе – Ирине Семёновне Карельской каждому школьнику сейчас «доподлинно известно», что она была злой, завистливой, что именно она выжила Михайлу из родного дома.
На основании чего делается вывод о плохом характере Ирины? На основании якобы слов самого учёного, который писал И.И. Шувалову: «Имеючи (…) злую и завистливую мачеху, которая всячески старалась произвести гнев в отце моём, представляя, что я всегда сижу по-пустому за книгами…».
Однако в некоторых публикациях на эту тему мачеха называется не злой, а лихой, что позволяет думать, что оригинал письма Шувалову не всегда добросовестно «переводится» с языка 18 века. Ведь редко ныне используемое слово «лихой» – двусмысловое, его положительное значение: молодецкий, хваткий, бойкий, удалой, ухарский, смелый, решительный (казак лихой); отрицательное – злобный, мстительный, лукавый (лихая беда). Применяется по контексту. Здесь его предлагают понимать в отрицательном значении в «тон» отрицательному же якобы значению слова «завистный», в смысле «завистливый».
Но это слово тоже двусмысловое! В ряде говоров наряду с отрицательным оно имеет и положительное значение: старательный, ретивый, усердный, ревностный. Именно в этом смысле в словаре В.И. Даля указаны воронежский и тамбовский регионы его использования. Но лет тридцать назад мне довелось услышать это слово в его положительном значении и у нас на Севере – в Мезени, где я в то время жила. Как-то сосед проговорился, что завтра «с раннего ранья» всем коллективом промкомбината, где он работал, едут на барже с катером за морошкой к морю; я увязалась с ними.
Кто ходил за морошкой, тот знает, как это дело «вытягивает ножки». Вскоре я уже не знала, как дожить до двух часов дня, когда катер должен был забрать нас обратно. Но вот от крутого обрыва берега, где наш десант разбил на сухом месте лагерь, понесло дымком костра, к которому вскоре один за другим потянулись сборщики ягод с тяжёлыми торбами за плечами. После чая, растянувшись на прогретой солнцем земле, все словно замерли, уже не в состоянии от усталой истомы пошевелить ни одной частью тела.
Все, да не все! Сухая, жилистая, лет сорока жёнка вдруг приподнялась на локте, села, перевязала разрисованный ягодным соком платок и, завалившись на бок, оттолкнулась от земли, оторвав себя от возможности отдыха. Подхватив на ходу трёхлитровое ведёрко-набирушку, она направилась к ближайшей раде, которую при заходе на болото все проскочили мимо, стремясь найти самое-самое ягодное место. В таких кустарниковых радах ягод немного, но они особенно крупные, сочные. Услышав движение, подняли головы ещё две жёнки.
– Ну Милька и завистна! – протянула одна из них.
– Она с малечку така, – уточнила другая, и обе уважительно поглядели вслед торопливо удаляющейся Мильке.
Я удивилась:
– Кому ей завидовать, если у самой кузов до краёв набран?
Милькины подруги неодобрительно покосились в мою сторону:
– А мы, деушка, про завись-то и слова не обронили, не переиначивай!
– Но вы же сказали – завистна.
– Вот именно! Все люди от работы зависят: больше сделашь – больше достатку в доме. Только одним нать это «больше», а другим хватит того, что есть. Нашей Миле всегда нать больше всех, завистная она!
Потом уже, во время командировок по району, я обратила внимание, что такие завистные жёнки, которым не только больше, но и лучше всех надо, почти в каждом селе есть. У них одна приговорка – «я уж не люблю…», что не случайно, потому что «я уж люблю…» звучало бы как бахвальство, возвеличивание, а значит противопоставление себя другим. Они не подчёркивают свою исключительность, а отрицают возможность небрежного отношения к жизни, семье, дому. Если в поездке попадёшь «на постой» к такой хозяйке, только похвали её за чистоту ли в доме, ухоженный двор, вкусные пироги или заготовки на зиму, тут же услышишь: да, я уж не люблю, когда всё зарудело.., двор не метён.., пироги как подошва.., ягод на зиму одна кадушка. Такие и сами рассиживаться не любят, и другим дело найдут.
Кстати, и Ломоносов в «Кратком руководстве к красноречию» писал, что зависть зависти рознь. Он называл положительную зависть ревностью: «Зависти сродна есть ревность и разнится от ней в том, что завидующий желает, дабы другой не имел того или такого же добра, какого он желает или имеет, а ревнующий желает только, чтобы и себе получить такое же посильное добро, какое другой имеет. Посему ревность есть похвальна, а зависть, напротив того, за порок почитается» (сравни у Даля: завистный – ревностный).
Так что переводчики на современный язык ломоносовского письма, адресованного Шувалову, скорее всего, «переиначили» (вольно или невольно) текст, и характеристика «лихая и завистная» на самом деле может означать совсем другое: «хваткая, бойкая и старательная, усердная, ревностная», что, согласитесь, никак не синонимично оценке «злая и завистливая». Не была, думается, Ирина Семёновна плохой жёнкой, и не этот смысл вкладывал в свои слова Михаил Васильевич. Просто в 1730 году, перед уходом из дома, он был уже далёк от крестьянских дел, и необходимость участвовать в них, обиды мачехи на его «безделье» и гнев отца по этому поводу его крепко напрягали, о чём он и вспоминал в письме И.И. Шувалову в 1753 году.
О чём Ирина просила Бога?
Что нам ещё известно об этой Ирине? Совсем немногое, но весьма значимое. В сборнике статей, подготовленном Архгубстаткомом к 200-летию со дня рождения М.В. Ломоносова102, читаем, что 20 февраля 1731 года в доме Василия Дорофеевича Ломоносова собрались «на обед» девять женщин (плюс хозяйка). Все они подписались дать на строительство нового Дмитриевского храма на Курострове свою лепту – по пять-десять копеек. Сама хозяйка обязалась сделать самый большой взнос – дать денег на окончину, то есть на устройство застеклённого окна. Как отмечено в книге выборного церковного строителя Ивана Лопаткина, в церковное каменное строение Пресвятыя Богородицы обещанные средства в разное время ему были переданы. Сама же Ирина своё обещание поставить окончину выполнила «того же дня», то есть 20 февраля 1731 года.
Публикатор этих данных в Ломоносовском сборнике 1911 года Н.А. Голубцов из сего факта не делал никаких выводов. Однако позднее, видимо, уже при советской власти, неизвестно с чьей подачи стало считаться, что «собрание» в своём доме организовал и провёл Василий Ломоносов с целью сбора средств на строительство новой церкви. А потом и вообще стали утверждать, что в период строительства храма такие собрания неоднократно проходили в его доме. Так, газета «Холмогорская жизнь» 17 ноября 2006 года писала в статье «Ломоносов Василий Дорофеевич»: «До её [церкви] постройки в доме Ломоносова иногда собирались верующие местного прихода». На самом деле известно только об одном случае собрания в доме Василия Ломоносова. И это было собрание только женщин (ни одного мужского имени, в том числе имени самого Василия, в том списке жертвователей нет).
Зачем собрался этот «женсовет»: чтобы внести по несколько копеек на строительство храма? Деньги в семьях в те времена хранились обычно у хозяина; у жены могли быть только те самые 5-10 копеек, подаренных мужем или родственниками на ленты, дешёвые бусы, конфеты. В деле строительства храма эти гроши не играли большой роли, и для сбора их совсем не требовались проводить какие-то мероприятия. Так что же это было за «собрание»?
Если его инициатором не был никак не обозначенный в этом деле Василий, то, значит, Ирина сама пригласила в свой дом подруг, причём, похоже, в отсутствие мужа. Какую тайну могли обсуждать между собой женщины? То, что обсуждение этой тайны было подкреплено оформлением списка денежных взносов в пользу церкви, говорит о том, что имел место коллективный обет (обещание, данное Богу, что-то сделать для Него для того, чтобы заручиться Его милостью, благосклонностью и благословением). За кого просили женщины? Очевидно, за ту, что собрала их и обещала Богу по обету самую большую сумму, то есть за Ирину.
А что могла просить у Бога женщина, имеющая мужа, дом, достаток в этом доме; чего ей не хватало? Ответ очевиден – ребёнка! Однако это может быть тайной лишь в том случае, если ребёнок уж «завязался», но он – не от мужа. Ирина прожила с Василием шесть лет в бесплодном браке. Ребёнка от своего предыдущего брака он не признал родным, признает ли этого? Как сельское общество отреагирует на новость о беременности Ирины, что скажут её подруги?
Скорее всего, она и собрала их в своём доме, чтобы узнать: помогут ли они ей в борьбе за право стать матерью, защитят ли от слухов и пересудов, а, может, и от мужниного гнева? То, что у неё оказалось столько подруг и то, что эти подруги не только поддержали её в решении иметь ребёнка, но и выступили ходатаями за неё и её дитя перед Богом, дав обет отдать все деньги, что у них были, на строительство храма, чтобы роды были успешными, очень хорошо характеризует Ирину Семёновну: за ягарму вряд ли бы кто подписался.
Но от кого могла забеременеть Ирина? Этот вопрос должен быть принципиальным для её подруг. Если от кого-то из своих, куростровских, вряд ли бы они были столь добры к ней, поскольку речь могла идти об отцовстве чьего-то мужа, сына, брата, свата… Судя по их положительной реакции на новость, отец будущего ребёнка был или чужак, или кто-то из своих, решивших навсегда покинуть родные места. Напомним ещё раз – «собрание» проходило, как зафиксировано в обетной расписке, 20 февраля 1731 года. Женщина обычно точно узнаёт о своей беременности месяца через два от зачатия; значит «грех» Ирины случился в декабре 1730 года.
Возможно, в это время с Курострова навсегда уехали несколько мужчин детородного возраста. Но среди них точно был пасынок Ирины – молодой, здоровый, красивый, умный, ничем и никем не обременённый 19-летний Михайло. И разница в возрасте у них не такая уж большая (вспомним, что Ирина – сестра Петра Корельского, друга и сверстника Михайлы). Поставьте себя на место Ирины: ей лет 25-28, то есть возможность иметь ребёнка уменьшается уже не с каждым годом, а с каждым месяцем; 50-летний муж, похоже, бесплоден, любовника нет и не предвидится; пасынок чтит отца и сторонится мачехи. Но ей и нужна-то всего одна ночь!
Такая ночь в её жизни, как мы думаем, была, когда Михайло приезжал из монастыря на Куростров за паспортом в последние дни пребывания в родном краю, о чём мы говорили ранее. И ночь эта дала свои плоды: Ирина выносила и родила здоровую девочку, о чём просила Бога. Подруги и сама она выполнили обет – по списку все внесли обещанные деньги на строительство церкви.
Когда именно родилась Мария – точно не известно, нет никаких документов, зафиксировавших это событие, но в рамках нашего предположения сие должно было случиться в сентябре – октябре 1731 года. Это вполне совпадает с примерной датой её рождения, которая дошла до нас от её потомков из глубины времён, – около 1732 года (то есть в конце 1731 года), что зафиксировано в ряде работ, посвящённых М.В. Ломоносову, где Мария фигурирует как его ближайшая родственница. Однако несколько лет назад в метрических книгах, находящихся в ГААО, была обнаружена запись о смерти Марии Васильевны Головиной в возрасте 75 лет после длительной тяжёлой болезни 25-26 октября 1807 года. И чему теперь верить: официальному документу или какому-то неясному преданию?
Ответ не так прост, как кажется, именно по причине того, что примерная дата рождения обозначена не как «в конце 1731 года», а как «около 1732», что, по большом счёту, одно и то же, но в нашем случае могло иметь разные последствия. Например, когда Мария в 1807 году умерла, сельский священник со слов родственников записал дату её смерти в метрическую книгу и уточнил: на котором году жизни умерла? Родственники замялись: она, мол, давно болела, года уже не считала, но про себя всегда говорила, что родилась около 1732 года. Батюшка так и дописал.
Но метрические книги заполнялись в двух экземплярах: первый оставался в церкви, а для губернского архива обязательно делалась копия. В конце каждого месяца кто-нибудь из причта переносил данные из одной книги в другую по определённому шаблону. Увидев запись «р. ок. 1732», причетник автоматически вычел 1732 из 1807 и, получив итог, записал, что было покойнице 75 лет.
Конечно, это только наше предположение, но попробуйте как бы невзначай, между делом, предложить решить эту задачку своим знакомым. Уверена, потому что проверила это несколько раз: большинство выдаст «на автомате», не задумываясь, те же 75 лет. Но если исходным будет «в конце 1731 года», равное по смыслу, но не по форме «около 1732 года», то в результате получим 74 года. Причетнику некогда было задумываться, и он записал то, что у него получилось.
Как именно умерла Ирина – мать Марии – неизвестно: от послеродовых осложнений или, что столь же вероятно, от кулаков мужа, как и следует из местных преданий, о которых мы вспоминали выше. Можно вполне представить, что тогда произошло в их семье. Василий, вернувшись с промысла, который заканчивался в сентябре, должен был ещё какое-то время жить в Архангельске, чтобы продать выловленную рыбу на начинавшейся обычно в это время осенней ярмарке. А после этого грех было не погулять с городскими родственниками, у которых обычно останавливался на постой.
Очевидно, только в октябре – начале ноября 1731 года он отправился домой на Куростров после полугодового отсутствия. И застал здесь неприятно поразившую его картину: жена кормила грудью младенца. Далее должен был последовать примерно такой диалог:
– Что это?
– Робятёнок.
– Чей?
– Мой.
Не отошедший ещё от городской гулянки, оскорблённый в своих лучших чувствах, с которыми ехал домой, согревая за пазухой подарки жене, Василий вполне мог дать волю кулакам. А утром в раскаянии бухнулся на колени, уткнулся жене в подол:
– Прости меня, ирода, прости Христа ради! Да ведь и ты хороша – такое учудила. Пошто не сказала-то ничего? Обговорили бы прежде, тако разве бы случилось? Я ведь никогда на тебя руку не подымал, сама знашь.
Ирина покачала головой:
– Нет, мог и тогда, когда я на сносях ходила, побить как ноне, я ведь твой норов уже вызнала. Кого бы я родила опосля твоих кулаков? Нет уж, дитё ни в чём не грешно, я согрешила, мне и ответ держать. Бог даст, обойдётся, отживусь.
Не обошлось. Видать, что-то внутри повредил ей Василий, и теперь Ирина умирала, несмотря на все старания мужа поднять её на ноги. С каждым днём она становилась всё слабее и всё настойчивее просила Василия отвезти её в Матигоры, к родным, всё чаще заговаривала о дочери:
– Тебе робятёночек не нужен, да и не выходишь ты его. А мати моя выходит, я упрошу. Она Марьюшку мою вытяпкает, вези нас к ней!
Но Василий всё тянул, непонятно на что надеясь, а может, просто ждал, когда у жены сойдут синяки – как показать её, побитую, людям? И дождался: уже в новом году, когда и следы побоев совсем исчезли на её исхудавшем теле, Ирина впала в беспамятство. Только тогда бросился он запрягать коня. Матигоры – в семи километрах от Курострова, быстро домчал, ещё дышала жена, но уже ничего и никому не могла рассказать о его страшном грехе.
Василию тогда только-только за 50 перевалило. Для крепкого мужчины – не возраст. Правда, по церковным канонам жениться больше трёх раз нельзя. Но это, если ты православный никонианин. А если старообрядец – приводи в дом столько женщин, сколько прокормишь. Да и православному с ребёнком на руках общество вполне бы простило грех неосвящённого церковью союза. Тем более что государством это не запрещалось. Как писал М.В. Ломоносов И.И. Шувалову в уже цитированном нами письме «О размножении русского народа»: «Хотя больше одной жены вдруг иметь в нашем законе не позволяется, однако четвёртая после третьей смерти в наших узаконениях не заказана».
Но Василий не мог больше никого привести в свой дом. Думается, он Ирину, молодую, красивую, работящую, по-настоящему любил. И потеря её была для него невосполнимой. Он бы рано или поздно простил ей ребёнка, и они вместе растили бы девочку, но теперь это чужое дитя стало для него напоминанием о его горе, грехе, укором на всю оставшуюся жизнь. И он отдал заморённую умирающей матерью малышку, которой тогда нужны были прежде всего уход и вскармливание, в семью родичей Ирины. Ни он, ни они не знали точную дату рождения Марии, да и определить по её состоянию не могли, потому и округлили «около 1732».
Но если это не так, если Мария – его дочь, за что же он её потом наследства лишил? Ведь когда распродавал своё имение, девочке уже почти десять лет было – готовая хозяйка в доме; впереди спокойная старость в кругу семьи дочери. Нет, надо всё сломать. Зачем?
А зачем Михайло, вернувшись из-за моря, решил установить связь с совершенно чужим и даже чуждым ему ребёнком, рождённым якобы ненавистной ему, «злой и завистливой» бабой, выжившей парня из родного дома? Или Мария сама, уже большенькая, разыскала через каких-нибудь знакомых его адрес в Петербурге и написала расплывающимися корявыми буквами: «Здравствуйте, братец! Пишет вам ваша сестрица Мария. Во-первых строках…». Что она могла написать ему, и что он, запредельно занятый взрослый человек, мог ответить незнакомому ребёнку?
И не потому ли исследователи так старательно «хоронят» Ивана, что не могут объяснить выбор Ломоносова? Почему ему была интересна незнакомая «сестра» и совершенно неинтересен брат, которому в год ухода Михайлы из родных мест должно быть уже семь лет, а в год его возвращения из Германии – 17!