Людмила Доморощенова
Лабиринт без права выхода. Книга 1. Загадки Ломоносова
Пушкин и Ломоносов
Я не случайно «отвлеклась» и так много времени посвятила этому вопросу. В поисках доказательств гипотезы о происхождении Михаила Васильевича, родившейся в ходе исследования, я долго блуждала мыслью по ломоносовскому и послеломоносовскому времени, много раз «натыкаясь» в пространствах своих не всегда ясных знаний и памяти на А.С. Пушкина. Он что-то говорил о Михаиле Васильевиче, как-то оценивал его, но всё это было очень коротко: цитатно и фразеологично.
И вот после очередной виртуальной встречи с классиком на запутанных дорожках ломоносововедения я задумалась: как же так, почему Пушкин, сердечно друживший с детьми внучки Ломоносова Софьи Алексеевны Раевской и с ней самой, в общей сложности более полугода живший в этой семье во время южной ссылки, Пушкин, которому, по всем ощущениям, был духовно близок гений Ломоносова, Пушкин, который работал в закрытых для всех архивах и мог, наверное, узнать что-то важное, неизвестное ранее об этом великом человеке, так ничего и не написал о нём существенного, цельного? Разве жизнь учёного, о многих гранях которой так мало известно, не давала к этому повода?
Но, с другой стороны, что он мог написать, если бы даже узнал? Он, практически всю сознательную жизнь находившийся под гласным надзором; он, чьим личным цензором был сам всесильный государь, обладавший единоличным правом казнить и миловать своих подданных? Да, Пушкин на основании каких-то свидетельств мог логически воссоздать события минувших дней, узнать что-то очень интересное в различных источниках, мог даже прочитать в архивных документах нечто, подтверждающее, например, уже тогда существовавшую версию, что Ломоносов – сын Петра, но кто бы дал ему это опубликовать? По крайней мере – открыто.
А если не открыто? Ведь Ломоносов в 18 веке, как мы только что видели, решил для себя этот вопрос. А в 19 веке, во времена Пушкина, это стало сделать ещё проще. Александр Сергеевич формировался как личность, как поэт, как гражданин, наконец, в период, когда масонство, проникнувшее в Россию в 18 веке, переживало пик своего развития в нашей стране. Тайные общества, тайные знания, тайная литература – всё это хлынуло в конце 18 – начале 19 века в обыденную жизнь просвещённых людей широким потоком, перестраивало мозги, учило существовать в двух, трёх плоскостях одновременно, когда говорится одно, подразумевается другое, делается третье. В 1822 году масонство было запрещено, но не исчезло.
Либеральные идеи, занесённые в Россию масонами и культивированные ими здесь, пустили глубокие корни в умах российской интеллигенции. Её представители хорошо понимали друг друга и могли пользоваться в литературе, например, такими конспирологическими приёмами, как создание мениппей, где главный, но тайный сюжет, а то и не один, прятался в глубинах обычного на первый взгляд текста – например, простодушной сказки. Той сказки, которая, по словам А.С. Пушкина, «ложь, да в ней намёк», где каждое слово имеет свой смысл и вплетается в сюжетные узоры, играя разными красками, как перо павлина. Если «правильно» прочесть такую сказку, многое, наверное, можно узнать о секретах автора из первых, так сказать, уст.
Но. Можем ли мы использовать художественное произведение в качестве источника исторической информации? Тем более – сказку? Известный отечественный историк-источниковед, академик АН СССР, профессор МГУ И.Д. Ковальченко (1923-95) в своём фундаментальном труде «Методы исторического исследования», отмеченном Государственной премией, обратил внимание на эту проблему и выделил источники изобразительные, в том числе письменные литературно-художественные источники, как особую форму выражения социальной информации. Он писал: «В содержательном плане зафиксированная в них информация об исторической действительности имеет специфические методы и формы выражения и в этом смысле в значительной мере является как бы закодированной, а поэтому и скрытой. Для её „прочтения” и использования в историческом исследовании необходима дешифровка, своеобразное „снятие” прикрывающей её системы изобразительных принципов и методов, присущих эпохе создания этих источников. Задача эта особенно важна применительно ко всякого рода нереалистическим отражениям действительности»79. (Все выделения в данной цитате сделаны мною. – Л.Д.)
Попробуем найти такое произведение с «нереалистическим отражением действительности» (то есть сказку) и «добавочными приёмами искусства» (то есть мениппею) у Пушкина и выделить в нём адекватную информацию. Через «парадный вход» точно не получится: настоящие шедевральные мениппеи устроены так, что без особого ключа их не то что не «откроешь», ни за что и не разглядишь. Поэтому мы зайдём, так сказать, с чёрного, не охраняемого (в нашем случае – пушкинистами и ломоносововедами) входа.
Сказка о царе Салтане
Итак, мы знаем, кто нам нужен: царь и его сын. Есть у Пушкина сказка с такими действующими лицами? Конечно, есть – «Сказка о Царе Салтане и сыне его Гвидоне…». И что? А ничего! Сказка как сказка, у меня, например, самая любимая из всех пушкинских. Когда я читала её в своё время детям, у меня создавалось ощущение, что качусь с высокой горки на быстрых санках: с первых слов без остановки само собой катится. Там, где «ветер по морю гуляет…» – подъём с санками наверх и снова по горке – только ветер в ушах; всё ясно-понятно, никаких мениппей.
Но это – если читать быстро, поспешая за героями произведения. А если медленно, вдумчиво? Тогда (проверьте сами!) сразу множество вопросов зароится в голове. Почему, например, в сказке с явным русским колоритом герои-мужчины носят не то что нерусские – вообще непонятно какие имена, а ни у одной из героинь имён нет вообще. Ткачиха, повариха, царица – это же принадлежность к определённой, скажем так, «производственной деятельности». Одна баба Бабариха (явно главная баба в компании) имеет то ли имя, неизвестно, каким народом используемое, то ли прозвище, не разгаданное до сих пор никем, несмотря на многочисленные попытки.
Возможно, и у героев это вовсе не имена? Например, царь Салтан – двойное обозначение «профессии»: он и царь, и одновременно – султан. Может такое быть? Не только может, но и, если вспомнить учебник истории за седьмой класс, действительно было такое однажды в русской истории! После второго Азовского похода (1696 год), когда Пётр I отвоевал у турецкого султана приазовские и причерноморские земли, и до Прутского похода (1711 год), когда эти земли пришлось отдать обратно, для населения данной территории владыкой был русский царь Пётр.
Это уже потом, когда удалось присоединить к России земли многих других народов, он стал именоваться императором, а в те пятнадцать лет был только царь-султан, в русском звучании салтан – так издревле звали на Руси восточных владык. Например, автор Ермолинской летописи (15 век) писал: «… салтанъ турьскои посылалъ на Кафу и взялъ ея»; в «Слове о полку Игореве» (12 век) читаем похвалу князю Ярославу Галицкому: «Грозы твои по землям текут, отворяешь Киеву врата, стреляешь с отчего золотого престола салтанов за землями».
В название сказки Пушкиным вынесены главные действующие лица: царь Салтан, князь Гвидон (в отношении которого дано особое указание – сын его) и царевна Лебедь. То есть отец и двое его детей. При этом дочь имеет статус царевны – лица, официально относящегося к высшей государственной власти, а Гвидон не царевич, хотя и относится к царскому роду, о чём говорит его не нарицательное, а, как мы предположили, указательное отчество – Салтанович (сын царя-салтана). И, значит, он внебрачный сын своего отца, просто князь, лицо частное.
Поскольку в славянских святцах нет такого имени – Лебедь, то надо понимать, что это сравнительная характеристика царевны, которую так звали (встречается в литературе) за нежный изгиб шеи и белоснежную кожу. В таком случае и Гвидон – тоже не имя, а характеристика, только «спрятанная», законспирированная, что может означать, что дочь – существо явное, сын – тайное.
Многие штатные и нештатные пушкинисты бились над разгадкой этого имени. По самой распространённой версии считается, что оно происходит от древнегерманского Guitte, что в переводе означает – живущий в лесах. Но тогда Гвидон Салтанович – это не имя-отчество, а законспирированная характеристика: живущий в лесном краю сын русского царя, владевшего частью турецких земель. Кстати, и сегодня одна из самых зелёных территорий России – Архангельская область, лесные угодья которой составляют более 22 миллионов гектаров.
И тогда получается, что название пушкинского шедевра «Сказка о царе Салтане, о сыне его славном и могучем богатыре (чем не характеристика Михайлы Васильевича!) князе (после смерти на родине учёного в дни его юбилеев панихиду служили по „болярину” Ломоносову) Гвидоне Салтановиче и о прекрасной царевне Лебеди» дешифруется так: «Некоторые сведения из жизни царя Петра Первого, который с 1696 по 1711 год был также султаном для населения завоёванных им приазовских земель; его сына-богатыря Михаила, славного учёного, выросшего в лесных краях Русского Севера, не ставшего царевичем, но всё же получившего за свои заслуги перед государством дворянство; Елизаветы Петровны – дочери царя Петра, которая особой красотой и статью была похожа на лебёдушку» (вспомним стихотворение Г. Державина «Царь девица», посвящённое этой императрице:
Очи светлы голубые,
Брови чёрные дугой,
Огнь – уста, власы – златые,
Грудь – как лебедь белизной.)
Вот такая своего рода «ревизская сказка»: так в 18 – первой половине 19 века назывался официальный документ, представлявший одновременный срез нескольких поколений семьи.
Надо отметить и то, что название произведения было явно стилизовано Пушкиным под распространённые в 18 веке заглавия лубочных повествований. Думается, это было сделано не случайно: любое длинное название долго не живёт – народ быстро укоротит. Так и произошло: главный смысл сказки, заложенный в «народном» названии её, «спрятался», так как уже вскоре после первой публикации прижилось сокращённое название – «Сказка о царе Салтане», а если кто и вспоминал полное название, то в смысл его вряд ли уже вдумывался. Так Пушкин на виду у всех притаил главную мысль своего произведения: у царя-султана был тайный (внебрачный) сын-богатырь.
Уже слышу, слышу возражения, что так можно «интерпретировать» всё, написанное Пушкиным. А вы знаете, некоторые известные литераторы и литературоведы именно так и считали. И, думается, они были правы, полагая, что если бы Пушкин не «шифровал» свои шедевры, ни один из них не увидел бы свет, а после смерти поэта все его труды были бы просто уничтожены или надёжно спрятаны в архивах. Не случайно талантливый поэт и переводчик, автор поэтического цикла «Пушкинские эпиграфы» Арсений Тарковский сокрушался: «Нет загадки более трудной, более сложной, чем загадка Пушкина. Очень многое у Пушкина – тайна за семью замками».
Ставя имя Пушкина в ряд выдающихся мениппеистов мира, авторы исследований, поддерживающие и разрабатывающие эту концепцию, доказывали и доказывают, что большинство его произведений нами ещё «не прочитано». Чувствуя, что «Сказка о царе Салтане» иносказательна, многие предпринимали попытки приблизить её к конкретным историческим реалиям и даже найти на карте местоположение «острова Буяна». Однако все эти попытки воспринимаются пока только как некая литературно-историческая игра, да, по сути, и являются ею.
До сих пор остаётся открытым и вопрос об этимологических корнях, источниках этой сказки, что отмечал ещё известный литературовед М.К. Азадовский (1888-1954). Он пытался выяснить, к каким источникам непосредственно обращался Пушкин при написании этой сказки, считая, что «важно понять, откуда берёт начало сама сказочная традиция, увлёкшая поэта».
Рассматривая этот вопрос, он писал: «У Пушкина мы имеем три записи данного сюжета. Одна относится к 1824 году и находится среди записей, известных под условным названием „Сказки Арины Родионовны”, другая в кишинёвской тетради 1822 г. (Лен. б-ка, № 2366) и третья в тетради 1828 г. (Лен. б-ка, № 2391), как прозаическое изложение стихотворного начала… Запись 1824 г. и запись кишинёвской тетради. не имеют между собой никакой связи, кроме общего сюжета. Это различные версии одного сюжета. В записи 1824 г. царица рождает 33, в кишинёвской – одного сына; в первой – царицу с сыном бросают в море в засмолённой бочке, во второй – в ладье; в первой – он строит новый город; во второй – избирается царём страны, где только что умер царь, не оставивший наследника. Наконец, в последней царь объявляет войну сыну, чего нет в первой и вообще нет ни в одном из известных устных вариантов». Происхождение же записи 1828 года Азадовский вообще относил к книжной традиции.
Но вот что настораживает, хотя литературоведы на это почему-то не обращают внимания: первая и самая близкая к конечному варианту «Сказки о царе Салтане» запись сделана Пушкиным в Молдавии. Русская народная сказка, записанная в Кишинёве? От кого Александр Сергеевич мог её там услышать? От какого-либо молдаванина он записал бы, скорее, бессарабскую или гагаузскую сказку. Существует «Биографический словарь знакомых А.С. Пушкина в Молдавии», но никого из «простого русского народа» я лично в нём не обнаружила.
Теснее всего в период южной ссылки, как мы уже говорили, поэт общался с потомками Ломоносова по женской линии – семьёй Раевских. Ему было разрешено поехать с ними сначала на Кавказ, затем в Крым, потом он жил у них в Киеве, а также в одном из их киевских имений. Он любил этих людей, они любили его и всячески пытались скрасить его ссылку. Под крышей этого милого его сердцу семейства поэт прожил в дружеском общении почти год, пользовался полным доверием. И вполне мог узнать за это время какие-то семейные тайны, например, о родстве их предка Ломоносова с Петром Первым.
Но поскольку это родство не было признано официально, Раевские остерегались, видимо, выносить тайну на люди. Хотя в конце 18 века, когда блестящий офицер, внучатый племянник могущественного князя Потёмкина, родственник по линии бабки царствующим Романовым Николай Раевский решил жениться на Софье Константиновой (1769-1844), внучке известного, но безродного поэта и учёного Ломоносова, происходившего официально из «подлого» сословия, высший свет не осудил его, родственники не оттолкнули от себя.
Наоборот, карьера Раевского быстро пошла вверх, на брак ни в какой мере не упало подозрение в мезальянсе, и семейство его пользовалось вниманием двора (по крайней мере – до участия их зятя князя С.Г. Волконского в подготовке восстания декабристов). Их потомки во всех поколениях роднились с членами самых влиятельных фамилий России. Но ни один из них никогда не побывал на родине великого предка, не признал северных родственников. Думается, они вели отсчёт своей родословной не от Ломоносовых: химика и поэта Михаила Васильевича и, конечно же, не от крестьянина-рыбаря Василия Дорофеевича. И светское общество негласно поддерживало их в этом, понимая, пусть и смутно, по слухам, кто был истинным прародителем их семьи.
Если мы согласимся с такой трактовкой событий, то должны признать, что не мог ссыльный Пушкин подставить себя, а тем более доверившихся ему Раевских, не имел морального права не то что открыто использовать данный жизненный сюжет в своих произведениях, но даже записать его в своей тетради прямым текстом. Поэтому, думается, он и оформил его в виде «народной» сказки. В тот период Пушкин не мог уделить много времени этому сюжету, так как состоял на службе, а также много и плодотворно работал над начатыми или задуманными ранее произведениями. Тогда же он вступил в масонскую ложу, часто встречался с будущими декабристами, участвовал в их диспутах, что тоже требовало времени и эмоциональных, творческих сил.
Через четыре года опального поэта переведут в ссылку в село Михайловское. Тогда-то он и вернётся к сюжету, зашифрованному им в виде сказки. Но эти записи, датированные 1824 годом, уже будут отличаться от «молдавских». Очень интересна здесь запись про избрание царского сына царём страны после смерти не признавшего его отца, который не оставил стране наследника. Не правда ли, уже знакомая нам по контексту исследуемой темы коллизия, особенно если вспомнить указ «О престолонаследии», принятый Петром I в 1722 году.
Первоначально поэт записывает, что царица рожает одного ребёнка, а в записи 1824 года (о чём мы только что говорили выше, приводя слова Азадовского), на свет появляются тридцать три сына. Вполне вероятно, что эта множественность родившихся одновременно детей может говорить о том, что Пушкин к тому времени уже знал (от Раевской или по слухам), а, возможно, просто догадался, как и мы теперь, о произвольности исходного посыла деторождения, а значит, о том, что «резервных» царских сыновей было несколько. Совсем не случайно здесь и число тридцать три, о чём мы поговорим ниже.
Несколько лет Пушкин пытался трансформировать услышанную, как мы полагаем, от Раевских быль, записанную им как сказку, в художественное произведение, в котором читатель, угадав все намёки, мог бы разгадать семейные тайны «царя Салтана», ставшие скрытой частью российской истории. Он расширяет сюжетную линию, вводит новые персонажи и объекты, не характерные для русских сказок (например, царевна Лебедь). И заставляет няньку Арину Родионовну каждый вечер рассказывать ему народные сказки, слушает их язык, подмечает детали, ищет аналогии и аллюзии… Однако во второй половине декабря 1825 года, узнав о выступлении своих друзей на Сенатской площади, уничтожает почти все свои записи.
К сказке о царе и его детях Пушкин попытается вернуться в 1828 году, но напишет только свой знаменитый и совершенно не сказочный зачин: «Три девицы под окном пряли поздно вечерком…»
Пушкин и Жуковский
Пройдёт ещё немало времени и наступит 1831 год, один из самых счастливых в жизни Александра Сергеевича: в феврале поэт венчается со своей Мадонной – Натальей Гончаровой. Жизнь явно налаживается: он назначен в иностранную коллегию, ему определено жалование, в императорском архиве выделена специальная комната, в которой он может работать с документами для книги о Петре Первом. В конце мая Пушкин выезжает с молодой женой из Петербурга в Царское Село на отдых перед началом большой и сложной работы. И тут он внезапно оказывается на положении узника: в Петербурге холера, Царское Село оцеплено, введён достаточно жёсткий карантин.
Поэт, предполагавший не только отдыхать, но и выезжать отсюда время от времени для знакомства с архивом, который для него уже открыт, раздосадован. Несколько раз ему удаётся хитростью вырваться в город, но карантин, после того как в Царское Село из холерного Петербурга перебралась царская семья, усилен и прорываться через него становится невозможно. К счастью, вместе с царским двором сюда прибыл и воспитатель детей императора В.А. Жуковский – старший друг и учитель Пушкина, о котором Александр Сергеевич говорил: «…музы ветреной моей наперсник, пестун и хранитель».
Именно тогда, думается, вспомнил Пушкин Ломоносова, его широко известное творческое состязание с друзьями, которые, решая «производственные вопросы», знать не знали и ведать не ведали о тайном замысле учёного, сыграв роль своеобразной «дымовой завесы» в создании им псалмов-мениппей (о чём мы только что говорили выше). И Пушкин решается один в один повторить эту хитрость. Он предлагает Василию Андреевичу, раз уж они оказались «заперты» в Царском Селе (как Ломоносов в академической каморке), творческое состязание по написанию русской народной сказки.
Споры вокруг фольклора и его роли в формировании подлинно народной литературы были тогда очень актуальны. Они являлись «одной из болевых точек историко-литературного процесса того времени». Жуковский попадается на уловку друга и азартно включается в работу.
По-видимому, сначала Пушкиным задумывалось участие в этом состязании, как и в состязании, состоявшемся в 1743 году, трёх человек. Третьим, скорее всего, должен был стать молодой Н.В. Гоголь, который писал тогда одному из своих друзей: «Всё лето я прожил в Павловске и Царском Селе… Почти каждый вечер собирались мы – Жуковский, Пушкин и я. О, если бы ты знал, сколько прелестей вышло из-под пера сих мужей».
Однако по какой-то причине Гоголь выпал из числа участников этого творческого соревнования. Скорее всего, Пушкин хорошо знал, чего можно ждать от Жуковского, а молодой, но уже достаточно известный писатель Гоголь мог выдать нечто такое, что не вписалось бы в задуманное, а, значит, испортило бы идею. Поэтому Николай Васильевич и превратился в восторженного и деятельного зрителя, которому было уготовано рассказать широкой публике об этом необычном литературном состязании.
Оба поэта создавали свои сказки по «канве» подлинных фольклорных записей, сделанных Пушкиным в Михайловском в 1824 году со слов Арины Родионовны, как предполагал известный пушкинист М.А. Цявловский (1883-1947). Одним из источников пушкинской «Сказки о царе Салтане» стала его запись, начинавшаяся словами: «Некоторый царь задумал жениться». Жуковский же, при работе над своей «Сказкой о царе Берендее, о сыне его Иване-царевиче, о хитростях Кощея Бессмертного и о премудрости Марьи-царевны, Кощеевой дочери», использовал другую запись: «Некоторый царь ехал на войну».
Жуковскому его молодой соперник в данном творческом состязании предоставил право выбора сюжета из двух имевшихся. Но мы видим, что какой бы сюжет ни выбрал Василий Андреевич, всё равно сказка у Пушкина получилась бы о «царе Салтане», над путаной историей которого поэт ломал голову уже столько лет. Ведь в той жизненной ситуации конца 1710 – начала 1711 годов, о которой нам хотел рассказать Пушкин, перед реальным героем – царём Петром – стояла двуединая задача: срочно собраться в военный поход, а до его начала успеть жениться и решить проблему с наследником-преемником.
В своеобразном творческом конкурсе, состоявшемся в 1831 году, как и в том, в котором участвовал М.В. Ломоносов за почти сто лет до этого, не было победителя. По формальным признакам победил Жуковский: его работа была ближе к требованиям «народной сказки», но по художественным достоинствам сказка Пушкина оказалась непревзойдённым шедевром на все времена.
Здесь обращает на себя внимание также то, что сказка о царе и его «потерянном» сыне была закончена Пушкиным в конце лета 1831 года, то есть накануне 120-летия со дня рождения Ломоносова. Вряд ли это можно отнести к простому совпадению (как говорил известный философ и литературовед М.М. Бахтин, одна из важнейших особенностей мениппеи – её злободневная публицистичность). Александр Сергеевич, думается, всё равно написал бы о постоянно привлекавшем его внимание Михаиле Васильевиче тем летом или через пять лет – к следующему юбилею, но вот смог ли бы опубликовать – большой вопрос, учитывая, повторимся, жёсткую цензуру, которой подвергались все его произведения.
Безукоризненная репутация В.А. Жуковского при дворе и в обществе, а также то, что первая сказка Пушкина родилась в ходе публичного литературного состязания, произошедшего буквально на глазах царя Николая I, завуалировали истинный смысл «Сказки о царе Салтане», открывшей дорогу другим сказкам Пушкина, которые, нет сомнения (по крайней мере – у меня), тоже не так просты, как кажется на первый взгляд (думаю, нам ещё предстоит в этом убедиться).
Ну а теперь, «взломав кодовый замок» автора и пробравшись в «Сказку о царе Салтане, о сыне его славном и могучем богатыре князе Гвидоне Салтановиче и о прекрасной царевне Лебеди» с «чёрного входа», вспомним, что мениппея как жанр требует и от пишущего, и от читающего человека конспирологического подхода. Мне понравилось одно из определений «настоящей» конспирологии, данное известным российским историком А.И. Фурсовым: это «дедуктивно-аналитический поиск неочевидного в очевидном, тайного – в явном, вычисление скрытых причин и причинных связей (рядов), которые эмпирически, индуктивно непосредственно не просматриваются, в лучшем случае – проявляются в виде неких помех, отклонений, странных пустот».
Я выделила это определение и потому, что оно созвучно с мнением известного исследователя жанра мениппеи А.Н. Баркова (1941-2004): «Как-то так получается, что вызывающие споры знаменитые произведения содержат такое количество противоречий и логических нестыковок, что впору ставить вопрос о способности их авторов правильно построить план произведения. Несмотря на это, высокая востребованность такой литературы со стороны читающей публики свидетельствует, что, несмотря на свою „непонятность” и, казалось бы, чрезвычайно низкую художественность, такие произведения на интуитивном уровне воспринимаются как нечто потенциально совершенное».
Вот с этих позиций и предлагаю прочесть по-новому «Сказку о царе Салтане», как её, полагаю, и задумал автор.