Людмила Доморощенова
Лабиринт без права выхода. Книга 1. Загадки Ломоносова
Духовно-культурное наследие Выга
Но не только хозяйственными делами, а даже более – духовными, культурно- просветительскими сторонами своей деятельности осталась в памяти людей Выговская пустынь, ставшая на полтора века духовным центром как старообрядческого Поморья, так и всего российского древлеправославия. В интересующее нас время – первой трети 18 века – она достигла расцвета культуры. Ревнители «древлего благочестия» собирали по всей России запрещённые старинные рукописи, книги, иконы, крюковые ноты и другие бесценные артефакты Древней Руси, аккумулируя и активно развивая далее мудрость, знания и умения предков.
Здесь был создан особый стиль написания икон («поморский пошиб» – тёмные лики на золотом фоне) и книг («поморское письмо» – полуустав, напоминающий ровные печатные шрифты, которым переписывали старинные рукописи); книги украшали особым растительным узором («поморский орнамент»). Библиотека пустыни, одна из самых больших монастырских библиотек того времени, помимо богослужебных и богословских книг хранила древние хроники, летописи, книги по естествознанию, медицине, философии, филологии. Выг стал центром паломничества и обучения старообрядцев всего Севера России. Отсюда хорошо подготовленные наставники и начётчики рассылались во многие места России и зарубежья, где имелись русские поселения.
Руководитель пустыни А. Денисов стремился создать на Выгу своего рода «академию староверства». Для подготовки старообрядческих проповедников им была основана богословская школа, в которой изучались не только восточная святоотеческая литература и западная богословская традиция, но и «словесные» науки: грамматика, риторика, просодия (искусство произношения и стихосложения), логика, диалектика. В качестве учебников по этим дисциплинам были переписаны такие солидные (до 600 страниц) фолианты, как «Риторика, диалектика и грамматика» И. Дамаскина, «Риторика» С. Лихуда, а позднее и «Риторика» Ф. Прокоповича, труды Н. Спафария, И. Богомолевского и других мыслителей того времени.
Но здесь не только переписывали древние и средневековые летописи и книги, а и создавали собственные сочинения. Наиболее известны творческими трудами сами братья Денисовы, оставившие более 200 своих работ (в основном – Андрей) и основатель пустыни Даниил Викулин. В разные годы 18-19 веков на Выгу жили и неустанно трудились их ученики – крупные старообрядческие богословы и писатели: первый выговский уставщик Пётр Прокопьев; Иван Филиппов, автор знаменитой «Истории Выговской пустыни»; Мануил Петров, выговский настоятель в 1744-59 годах; Трифон Петров, автор двенадцати сочинений; Даниил Матвеев, писатель и иконописец, автор пятнадцати сохранившихся до наших дней сочинений; Семён Петров, автор девяти сочинений, и другие.
Учёные считают, что в выговской литературной школе получили продолжение практически все жанры, существовавшие в Древней Руси: агиография (жития святых), историческое повествование, сказания, видения, различные виды «слов» (торжественные, воспоминательные, надгробные и другие), проповеди, послания, поучения, полемические сочинения, службы, силлабическая поэзия. Особенно здесь любили стихотворно излагать свои мысли, справедливо полагая, что такой материал более доходчив и легче воспринимается неподготовленной к философским размышлениям паствой.
Стихи местными авторами сочинялись по любому подходящему случаю. В обитель привозили и уместные произведения «сторонних» стихотворцев. Лучшие произведения были положены на крюковые ноты, в том числе и два стихотворения М.В. Ломоносова: «Утреннее размышление о Боге» и «Ода, выбранная из Иова» (оба написаны после 1743 года и опубликованы в 1751 году в собрании сочинений учёного).
Книжники пустыни составляли старообрядческие синодики и службы замученным за древлеправославие, жития и рассказы о чудесных событиях; они создали большое число исторических и нравоучительных сочинений, но особое значение имели полемические сочинения, обличающие никоновские нововведения. Самым же значительным трудом из них стали «Поморские ответы». Это соборный труд выговских отцов, но формулировки, редакция и написание были работой прежде всего Андрея Денисова, заслуга которого заключалась в ясном, логически и систематически составленном объяснении «старой веры». Для Синода стало неожиданностью, что среди лесов и болот Севера нашёлся учёный-полемист, создавший на русском языке строго научное богословско-историческое произведение. Оно и сегодня является главным апологетическим сочинением староверов всех согласий.
Выговские старцы придавали большое значение «подготовке кадров». Как и философы Европы, они знали то, что было в своё время сформулировано англичанином Ф. Беконом (1561-1626): «Врождённые дарования подобны диким растениям и нуждаются в выращивании с помощью учёных занятий». Среди лесов и болот они воспитывали новых лидеров староверия – грамотных, умеющих отстаивать своё мнение и доказывать свою правоту. Для этого из детей, которых привозили в выгорецкие школы грамоты старообрядцы не только близлежащих сёл Олонецкого уезда, но и Петербурга, Архангельска, других городов и сёл Русского Севера, отбирали самых талантливых.
Историк, член-корреспондент РАН В.Г. Дружинин писал в 1911 году в книге «Словесные науки Выговской поморской пустыни», что Андрей Денисов организовал в Выгореции «преемственную школу словесных наук, которая, открывая новую страницу в истории литературы, составляет самостоятельно развившуюся отрасль внеакадемической и школьной науки».
Здесь придавали больше значение поэтике, риторике и таким «тайным премудростям», как иносказание и аллюзия, учили искусству аргументировать сказанное, вести дискуссии и полемики, что было необходимым для внедрения в церковные и государственные структуры. А для этого требовалось не только знание латыни и других «книжных» языков, но и обширные познания во всех областях жизни. Здесь готовили рудознатцев и пробирщиков, столь востребованных уральскими горнопромышленниками.
И всем этим Ломоносов в будущем владел, как известно, в совершенстве. А кто-то до сих пор утверждает, что он у деревенского дьячка учился.
Северные автографы Ломоносова
В разное время (с середины 19 века до конца 20-го) на Архангельском Севере было обнаружено и атрибутировано несколько записей (автографов), выполненных рукой юного Ломоносова. Для нашего исследования они имеют определённо большее значение, чем им придаётся обычно в ломоносововедении.
Автографы относятся к трём периодам жизни учёного: конец сентября – начало октября 1725 года, 4 февраля 1726 года и 25 января 1730 года. Самые первые по хронологии, но последние по времени введения в научный оборот записи, сделанные 13-летним крестьянином, были обнаружены в конце 1970-х годов архангельским историком Н.Л. Коньковым в Российском государственном архиве древних актов (РГАДА). Это 14 расписок (так называемые рукоприкладства), удостоверяющих коммерческие сведения, представленные в Архангелогородскую таможню различными торговыми людьми и промышленниками.
Первая запись, датированная 29 сентября 1725 года, гласит: «По велению отца своего Василья Ломоносова сын его Михайло Ломоносов руку приложил». Затем подросток расписался за кемского посадского Г. Еремеева, занимавшегося доставкой и продажей хлеба, а также Г. Вершинина, приказчика первостатейного архангельского купца В.И. Крестинина; в следующие дни – за двинского крестьянина И. Ряпнякова; «повощика» подрядчика М. Скребцова – Я. Мощникова; архангелогородца М. Фоминых и других. Все они жили в разных населённых пунктах от Устюга до Колы, торговали в основном хлебом (зерном), мясом и рыбой.
Позднее Л.В. Мошкова, ведущий специалист РГАДА, в той же таможенной книге обнаружила в записях сентября-октября 1725 года ещё два, не замеченных Коньковым, рукоприкладства юного Михайлы. За другие месяцы этого года и другие годы в таможенных книгах его автографов нет, хотя профессор МГУ историк М.Т. Белявский, автор ряда работ, посвящённых М.В. Ломоносову, полагал, что «есть все основания рассчитывать на новые находки». Свой оптимизм Михаил Тимофеевич обосновал так: «Трудно поверить, что к 14-летнему Ломоносову обращались чиновники и люди разных сословных категорий, а дальше подобных случаев не было. Ведь Ломоносов прожил на Севере после сентября-октября 1725 года ещё пять лет» (цит. по Н.Л. Конькову). Однако эти надежды известного историка пока таковыми и остались.
И Коньков, и Белявский были уверены, что люди, обращавшиеся к Михайле с просьбой заверить их показания, оказывали подростку большую честь, как-то выделяли его этим. А сам факт подписи якобы говорит о том, что Михайло был хорошо знаком со всеми этими достойными людьми разных сословий. Н.Л. Коньков так и пишет: «Северные автографы гениального помора дают представление об окружении семьи Ломоносовых, их деловых связях в промысловых кругах черносошного крестьянства Подвинья. Они свидетельствуют не только о высоком уровне грамотности юного Ломоносова, но, что не менее важно, об известности и авторитете, которым он пользовался у различных слоёв населения Поморья»67.
Вполне понятно желание людей, с большим уважением и даже любовью относившихся к памяти великого учёного, отдавших много времени и сил изучению его жизни и творчества, ещё выше поднять его уникальность и значение даже в детские годы, но всё-таки надо признать, что данное утверждение – явная натяжка. В 1997 году научный сотрудник РГАДА И.А. Малышева защитила докторскую диссертацию «Материалы таможенного делопроизводства XVIII века как объект лингвистического источниковедения». В этой работе, где детально проанализированы таможенные документы многих губерний, в том числе Архангелогородской, читаем: «…непосредственными создателями таможенных документов были писчики. В архангельских книгах называется ещё одна должность, связанная с исполнением писцовой работы,– ручник. Так называли служащего, главной обязанностью которого было расписываться за неграмотного или отсутствующего торговца. В книгах разных таможен выявляется круг лиц, которые ставят свои подписи „по велению” другого лица. Такую же работу исполняли и писчики, …если подпись „по велению” ставит писчик, он всегда называет свою должность, вероятно, потому, что это не было его прямой обязанностью, в многократных же рукоприкладствах одних и тех же лиц, поставленных ими „по велению” торговцев, должность подписчика не названа ни разу, что позволяет думать о том, что рукоприкладство являлось его основной обязанностью и не было необходимости называть свою должность».
То есть для всех видов «писчих» работ на таможнях малограмотной России предусматривались, что вполне логично, специальные люди: писчики и ручники. Почему же тогда в Архангельске «достойные торговые люди» должны были привлекать (да ещё и регулярно!) знакомого юнца для удостоверения своих сведений? Тем более что речь идёт не просто о закорючке на некой бумажке, а о серьёзной ответственности за зафиксированные сведения, хотя подписчику, в данном случае, всего тринадцать лет (день рождения будет через месяц с небольшим). И куда смотрели при этом целовальники, своего рода таможенные инспекторы, которые должны были следить, чтобы все не только исправно платили сборы, но и имели на руках соответствующие правильно оформленные документы? Для этого целовальники и избирались ежегодно на таможню из числа опытных и грамотных (по крайней мере, так требовало начальство) местных жителей разных уездов губернии.
Но, видно, и тогда допускались разумные исключения из правил, вызванные каким-либо форс-мажором. В 1725 году таким непредвиденным обстоятельством стал очень большой подход рыбы на Мурмане, о чём говорят таможенные документы. По сводной ведомости о сборах «с мирских промышленных судов», двинянин Василий Ломоносов сам и «с товарищи» ранее платил в таможню за выловленную рыбу так: в 1720 году с четырёх судов восемьдесят копеек, в 1723-м с одного судна двадцать пять копеек с половиной, в 1724-м с двух судов рубль и одну копейку с половиною. То есть приблизительно от 20 до 50 копеек. А вот в интересующем нас 1725 году с шести судов таможенниками было взято уже шесть рублей, да «на расходы девять копеек», то есть не менее чем по рублю с судна. А это значит, что в тот год они выловили и доставили в Архангельск на продажу «трески да палтосины» в пять раз больше, чем в 1720 году! В такие удачные годы количество промысловиков на Мурмане значительно увеличивалось, что в какой-то степени затрудняло работу таможни в конце сезона.
Рыбаки с промысла возвращались в Архангельск обычно к осенней (позднее названной Маргаритинской) ярмарке, которая начиналась в середине сентября и продолжалась до окончания торгов (порой до Гурьева дня, который отмечался 15 ноября), а это, как видим, и есть время первых в жизни Михайлы «рукоприкладств». Кстати, в том году, по данным таможенных книг, проанализированных И.А. Малышевой, целовальники на Архангелогородскую таможню избирались исключительно из горожан и (что для нас здесь важнее) холмогорцев, которые, возможно, и попросили Василия по знакомству выделить в помощь «запарившимся» ручникам грамотного сына. Поэтому, скорее всего, отец малолетнего грамотея в тот раз просто выручил земляков. А поскольку Михайло ходил с отцом на промысел с девяти лет всего пять раз, то это было последнее его возвращение с Мурмана. И значит, искать его автографы в других таможенных книгах бесполезно, что и доказывает жизнь.
Следующим по времени (через четыре месяца после таможенных рукоприкладств) автографом стала расписка Михайлы в некой «Тетради порядной каменя, кирпича и древ Куростровской церкви церковного строителя Ивана Лопаткина». Она была заведена в связи с предстоявшим строительством на Курострове каменной церкви-колокольницы на месте сгоревшей в 1718 году деревянной Дмитриевской церкви, о чём куростровцы в 1725 году били челом Холмогорскому архиепископу Варнаве.
В начале следующего года Варнава указал: «…к церковному и каменному строению камень и известь и прочие припасы благонадёжно приготовлять». Тогда же нанятый крестьянами мастер церковного строительства Лопаткин для учёта этих «припасов» и завёл свою «Тетрадь…», куда тщательно записывались различные подряды, которые брали на себя крестьяне близлежащих волостей, и расчёты по ним. Тетрадь была найдена сотрудником Архангельского губернского статкомитета А.Г. Тышинским в 1865 году, в год 100-летия памяти М.В. Ломоносова, при обследовании архива Дмитриевской церкви.
Среди первых в ней был записан подрядный договор, который начинался словами: «1726 году февраля 4 дня, Кузоменского стану, Островской деревни черносошные крестьяне Алексей Аверкиев сын Старопоповых, да Григорий Иванов сын Иконников подрядились мы в куростровскую волость у священника Ивана и у церковного строителя Ивана Лопаткина к строению церкви каменной на крытие кирпичных сараев я, Алексей, подрядился добыть 50 тесниц, а я, Григорий, подрядился добыть 100 тесниц.» (цит. по: Пекарский П.П. История Академии наук. СПб, 1873, т. 2).
Под этим договором на поставку специальных тёсаных досок, которые прочнее и долговечнее пилёных, составленным писцом (а в каждой волости были свои писцы и ручники, нанимаемые миром за деньги), стоит подпись: «Вместо подрядчиков Алексея Аверкиева сына Старопоповых да Григория Иванова сына Иконникова по их велению Михайло Ломоносов руку приложил». То ли на момент составления договора куростровский ручник куда-то отлучился, то ли запросил много за свой труд (за неоговорённые в договоре найма услуги ручник получал плату с «клиента» сам), нам неизвестно. Не знаем мы также, дал ли Михайле отец разрешение на эту подпись и как расплатились с грамотеем мужички.
Интересно соотношение почерков осенних и зимнего автографов, между которыми совсем небольшой временной разрыв – четыре месяца. Их анализ сделала Л.В. Мошкова, которая, как мы говорили выше, нашла два «дополнительных» таможенных (1725 года) автографа Михайлы. Людмила Владимировна как специалист по рукописям обратила внимание на то, что процесс написания текста осенью первоначально даётся отроку с трудом, что особенно видно на самой первой записи, сделанной за отца. Можно предположить, считает она, что «если М. Ломоносов и учился до этого письму у какого-либо учителя, то обучение ограничилось начальным этапом: показом того, как правильно держать перо и писать буквы. Дальше он, вероятно, практиковался сам и делал это не слишком часто: хотя определённая беглость в почерке присутствует, но хорошо видно, что к письму он не совсем привычен».
Очень интересно замечание археографа и о том, что осенние записи (16 автографов) постепенно улучшались, что естественно: раз от раза подросток приобретал уверенность, учился писать буквы, ориентируясь на записи других. В то время как зимняя роспись возвращается к самой первой осенней, выполненной за отца. Всё это подтверждает предположения и догадки ряда исследователей: Михайло ещё ребёнком, в доме Луки, видел, как пишут его родственники – будущие таможенные подьячие, старался подражать им, спрашивая названия букв. Ведь и сейчас именно таким образом ещё до школы учатся писать и читать многие дети.
Однако в доме неграмотного отца парню было, видимо, не до письменных упражнений, о чём говорит и похожесть первого осеннего и зимнего автографов: оба, полагает Мошкова, ориентированы на образцы, полученные при начале обучения. То есть, вернувшись домой, Михайло до начала февраля уже больше не держал перо в руке, которая «забыла» полученный на таможне опыт.
Новая церковь на Курострове строилась несколько лет, и Лопаткину пришлось ещё много раз доставать свою «Тетрадь…». Но следующий и последний в ней автограф Ломоносова появился лишь четыре года спустя. Запись гласит: «1730-го января 25-го дня я же Пётр Некрасов принял у строителя Ивана Лопаткина в уплату три рубли денег. Платёж подписал по велению Петра Некрасова. Михайло Ломоносов». И вот этот последний северный автограф будущего учёного уже кардинально отличается от его неуверенно выполненных первых рукоприкладств (1725 и 1726 годов) своим отточенным мастерством. Запись выполнена так называемым беглым, или круглящимся полууставом, для которого характерны красивые округлые начертания букв, манерные изгибы петель и хвостов, применение таких скорописных приёмов, как выносные знаки. Чёткая ровность строки и тренированный каллиграфический рисунок букв говорят о том, что подростку в эти годы приходилось писать много и по определённым правилам.
Л.В. Мошкова утверждает: «…генетически этот тип письма не восходит к более раннему, не может развиться из него; изменения не эволюционны, но революционны. Следовательно, Михайлу учили писать по-новому (то есть переучивали), ставили ему почерк, предлагая совершенно иные образцы для подражания. Во-вторых, это книжный (или „учёный”) почерк, а не делопроизводственный. В-третьих, это вполне разработанное, устойчивое письмо человека, привыкшего и умеющего это делать. Следовательно, за прошедшие четыре года (вернее, четыре зимы) Михайло приобрёл умения и навыки, которыми не обладал ранее»68.
Людмила Владимировна спрашивает себя: где Михайло мог научиться именно так писать? Напрашивающийся сам собой вариант ответа на этот вопрос – обучение в Выговской пустыни, предлагается ею первым, но тут же отвергается на основании того, что, мол, эта гипотеза, высказанная в начале 20 века, уже подвергалась критике. Второй вариант, похоже, сформулирован ею лично: «В четырёх километрах по прямой (через реку) от родного села М.В. Ломоносова располагались Холмогоры – центр архиепископской кафедры, знаменитый в недалёком прошлом при владыке Афанасии (1682-1702) активной книгописной деятельностью, которая не прекращалась и при последующих владыках. Обучение при скриптории – один из традиционных путей для лиц, желающих получить книжное образование».
Однако известно, что первый, после Афанасия, архиерей так и не доехал до Холмогор, умер в пути; служение следующего продлилось не больше двух лет; третий умер через три года после приезда. А при архиепископе Варнаве (1712-30) в Холмогорах уж точно не было никаких скрипториев, по крайней мере, никто из исследователей и историков края об этом не упоминает.
Кроме того, мастерские по переписке рукописей, скриптории, создавались в основном в монастырях, так как сия тяжёлая работа кроме усидчивости и определённого таланта требовала полного отречения от мирских забот и хлопот о себе и семье – своего рода отшельничества. Да и зачем архиепископу создавать скрипторий в миру, если рядом с Холмогорами был Сийский мужской монастырь с отлично налаженной работой писцов и даже со своей типографией, где можно было разместить заказ на нужную книгу в необходимом, хотя и незначительном, правда, количестве экземпляров.
Конечно, на сайте Архангельской областной научной библиотеки можно прочитать, что «в конце 17 века при архиерейском доме в Холмогорах попечением архиепископа Афанасия книгописная деятельность… велась регулярно». Но далее здесь же уточняется: «Каким образом выполнялся процесс переписки рукописей, кто были писцы, и была ли при архиерейском доме специальная мастерская, объединявшая профессионалов-переписчиков, неизвестно». То есть утверждение о существовании скриптория в Холмогорах и об обучении здесь в начале 18 века подростка Ломоносова ничем не подтверждается.
Третий вариант, предложенный Л.В. Мошковой,– спорадическое обучение в славяно-русской школе при архиерейском доме в Холмогорах – противоречит ею же высказанному утверждению о том, что почерк записи 1730 года говорит о постоянных научно-литературных занятиях его обладателя. В реальных условиях того времени это возможно лишь при системном монастырском обучении. И, судя по качеству знаний, полученных Михайлой на родине, речь может идти только о Выговской пустыни. Отсутствие каких-либо свидетельств нахождения юного Ломоносова на Курострове или в Архангельске в период между 1726 (февраль) и 1730 (январь) годами, зафиксированное «Тетрадью…» Ивана Лопаткина, вполне может свидетельствовать о том, что именно в это время юноша и находился на обучении у староверов на Выгу.