Людмила Доморощенова
Лабиринт без права выхода. Книга 1. Загадки Ломоносова
Степан Крашенинников
Совсем по-другому сложилась личная судьба этого сына Петра Великого, выросшего в семье солдата лейб-гвардии Преображенского полка. Некоторые его биографы даже делают вывод, что он рос в «бедной солдатской семье», имея в виду, что отец его был рядовым. Однако в петровской армии не существовало понятия «рядовой». Все нижние чины именовались тогда по своим военным специальностям: гренадер, фузелёр, пикинёр и т.д. Словом же «солдат» Пётр I обозначал всех военнослужащих, как он говорил, «от вышняго генерала до последняго мушкетёра, коннаго или пешаго». Так что солдатский сын – это сын военного, в каком бы звании ни был его отец.
Известно, что лейб-гвардейские полки, и прежде всего Преображенский и Семёновский, состояли почти исключительно из дворян и были своего рода практической школой офицеров для армейских полков. Мог ли Степан, если исходить из этого, быть сыном офицера-дворянина? В принципе – да, но мы, согласившись с тем, что на самом деле он являлся «резервным» сыном царя Петра, должны исходить из концепции проекта создания «резерва». А проект этот, как мы поняли, предусматривал для преемников прохождение всех ступеней общественной лестницы того времени, начиная с самой нижней.
Так что официальный отец Степана был, скорее всего, как и отец Григория Теплова, из нижних чинов, хотя это не исключает, что в дальнейшем он заслужил повышение отличной службой или даже геройской отвагой в каком-нибудь бою. Ведь не мог же царь отдать мать своего будущего сына в жёны какому-нибудь анике-воину. Что же касается дворянства, то ни сам знаменитый исследователь, ни его многочисленные биографы не упоминают о принадлежности С.П. Крашенинникова к этому сословию.
Я долго сомневалась: знал ли Степан Петрович о своём происхождении? И всё-таки пришла к выводу, что после встречи с Феофаном в начале 1730-х, может быть, и не всё, но что-то узнал. И вот из чего я делаю такой вывод: до того времени у него была семья, родители, возможно, братья-сёстры. В детстве он существовал, скорее всего, в заботливом и любящем его окружении, потому что вырос мягким, спокойным, бесконфликтным и очень непрактичным человеком. Судя по уровню первоначальной подготовки, успешно учился в школе солдатских детей, где ему не отбили охоту к знаниям; возможно, учителю дали понять, что за успехами этого ученика будут следить.
В 1723-24 годах Преображенский полк был передислоцирован в Петербург; туда же, скорее всего, переехала и семья Крашенинниковых. Однако их старший сын по чьему-то распоряжению был оставлен тогда в Москве. Его зачислили на казённый кошт в Славяно-греко-латинскую академию (ни Академии наук, ни университета при ней в Петербурге тогда ещё не было).
Получал он, по его собственным словам, «на последних двух годах по сороку алтын на месяц, а до того – по тридцати алтын». Мы не знаем, голодал ли он во время учёбы, помогали ли ему родители, подрабатывал ли он где-то – никаких комментариев по этому поводу в его многочисленных биографиях нет. Но так содержались все коштные студенты этого учебного заведения, в том числе и Ломоносов.
Степану было 18 лет, когда к власти в стране пришла Анна Иоанновна, которая два первых года своего императорства прожила в Москве, а с нею – и все придворные, чиновники, знать, в том числе и духовная в лице Феофана Прокоповича, ставшего фактическим главой Синода. Это ведомство располагалось на территории Кремля, под боком которого и размещалась, как мы уже говорили, Московская духовная академия. Когда позволяло время, владыка появлялся здесь, беседовал с некоторыми учениками.
Думается, чаще других он приглашал на разговор Крашенинникова – одного из старших учеников, который, как полагали другие школяры, чем-то ему особо приглянулся. Сначала беседовали вдвоём, потом всё чаще в собеседники стали приглашать и недавно появившегося в академии сверстника Степана Михайлу Ломоносова из начальных классов.
Прокопович задавал вопросы о том, что их интересует, чего бы они хотели добиться в жизни, вызывал на дискуссию, давал философские задачки (по крайней мере, он должен был это делать, если наша версия верна). И Степан Прокоповичу, скорее всего, не понравился: не боец, уступает при любом нажиме, слабохарактерен в отличие от Ломоносова, а также совершенно бесхитростен. Парня надо срочно перевоспитывать; причём не словом, а делом.
Феофан знал, что в это время началась подготовка Второй Камчатской экспедиции (её назвали потом Великой Северной экспедицией), в состав которой вошли учёные из Академии наук. В помощь им планировалось направить несколько студентов, вот в их числе и будет Степан. А для надзора надо поручить его кому-нибудь из профессоров, чтобы заодно и позанимался с парнем. Глядишь, через несколько лет Степан вернётся закалённым, приобретёт мужские качества характера.
В начале 1732 года императорский двор, а с ним и Прокопович, отбыли в Петербург. Вскоре туда же были направлены из Московской академии двенадцать лучших студентов; в их реестре фамилия Крашенинникова стояла на первом месте. В экспедицию отобрали пятерых, среди которых был и Степан.
Пока шла подготовка к работе в северных условиях, прибывшие в Петербург московские студенты целый год слушали лекции по ботанике, зоологии, географии и другим, соответствующим целям экспедиции, наукам у недавно назначенных профессорами И.Г. Гмелина и Г.Ф. Миллера. Особенно Степан привязался к Гмелину, который был всего на два года старше ученика; ему-то Прокопович и поручил «резервного» сына императора Петра. И не ошибся: Иоганн Георг, тайком от старшего и по возрасту, и по должности Миллера, который был против того, чтобы во время поездки ещё и учить студентов, занимался с Крашенинниковым, часто поручал ему самостоятельную работу, помогал стать хорошим ботаником. Благодаря этому, по мнению Ломоносова, высказанному им позднее, «со всех пяти студентов вышел толк только с Крашенинникова, другие во время экспедиции от недостатка надзора испортились».
Степан, вполне возможно, не очень рвавшийся поначалу на край света, под конец учёбы в Петербурге изменился: стал более собранным, внимательным, от поездки больше не отказывался. Думается, потому, что не выдержал однажды Феофан, у которого тогда начались не очень простые времена, разгорячился (характер у него, говорят, был взрывной) и под горячую руку выложил парню, что о нём думает, а также то, чего ждал от него отец (другой, настоящий отец! – деятельный, сильный, ни от кого не зависимый, всеми чтимый человек).
Думается, Степан почти понял, о ком идёт речь, но, ошарашенный известием, не стал уточнять этого. А Прокопович больше не захотел возобновлять разговор: мол, вернёшься, тогда поговорим. Однако это известие, безусловно, стало для юноши большим потрясением: не случайно он с того времени больше никогда не упоминал о вырастившей его семье. Хочется верить, что не забыл, не вычеркнул из своей жизни, а спрятал глубоко в душе. Но, так или иначе, а вся его известная нам биография начинается именно с 1732 года.
Камчатская экспедиция затянулась почти на десять лет. Степану Крашенинникову за это время пришлось многое пережить, многому научиться, не раз побывать на краю гибели, спасать других. Он познакомился со многими людьми; кто-то из них стал его верным помощником, а то и другом. Особенно близко студент сошёлся с майором Павлуцким.
Дмитрий Иванович Павлуцкий был активным проводником колонизационной политики Российской империи на Северо-Востоке страны. С 1733 года он возглавлял комиссию, расследовавшую обстоятельства восстания ительменов на Камчатке, усмирял коренное население: непокорных казнил, остальным помогал осваивать земледелие и скотоводство. Майор с большим интересом следил за работой молодого учёного из Петербурга, старался во всём быть ему полезным, о чём Крашенинников не раз упоминал в своих донесениях руководителям экспедиции.
Павлуцкий имел дом в Якутске, в котором его с нетерпением ждали жена и её племянница Степанида, дочь тобольского дворянина Ивана Цибульского. Павлуцкие ещё маленькой взяли её на воспитание. Но в 1739 году жена Дмитрия Ивановича внезапно скончалась, девочка осталась одна, и майору пришлось вернуться в Якутск, где он вступил в должность воеводы – воинского начальника этого города-крепости.
Когда в конце лета 1741 года к Павлуцому по делу, а может, и просто по дружбе заглянул возвращавшийся с Камчатки Крашенинников, воспитанница воеводы уже ходила в невестах. Степан и Степанида, встретившись, полюбили друг друга с первого взгляда и уже больше не расставались. Через несколько дней они обвенчались в соборной церкви Якутска с согласия Павлуцкого, который устроил в их честь «брачный банкет». В обратный путь в Европу Степан отправился с молодой женой.
Вскоре после возвращения зимой 1743 года в Петербург студент блестяще отчитался перед академиками о проделанной в Сибири работе, после чего было решено «оставить С.П. Крашенинникова при Академии для изучения естественной истории, не привлекая его ни к каким другим работам, назначив ему жалованье 200 р. с тем, чтобы он мог приобретать нужные ему книги и совершенствоваться в науках».
Кафедру естественной истории в Академии наук в то время возглавлял очень вздорный человек и посредственный учёный из немцев – некто Сигезбек. Студент раздражал его своими успехами, уникальными, как все говорили, знаниями и тем, что нашёл поддержку у европейского светила биологии Карла Линнея, с которым вступил в переписку.
Степан все нападки и несправедливости сносил покорно, не вступая со старшим по званию и возрасту в пререкания. Десять лет полевой работы многое дали сыну Петра Великого, но другим его характер не стал – всю свою недолгую жизнь Степан Петрович был житейски уступчивым, непрактичным и ведомым, но зато очень упорным исследователем, надёжным, преданным своему делу, немногочисленным друзьям и семье человеком.
С Феофаном, скончавшимся в 1736 году, Степан больше не встретился, а вот с Ломоносовым судьба свела его в стенах Академии по возвращении из экспедиции в 1743 году. Они скоро подружились и стали один другому надёжной опорой. Все годы совместной работы сообща выступали за «чистоту науки», вместе боролись против очернителей российской истории, общими усилиями воссоздавали академический университет и университетскую гимназию.
Известно, что именно Ломоносов рекомендовал в октябре 1751 года к опубликованию главный труд Крашенинникова – «Описание земли Камчатской». Он писал: «Присланную ко мне сентября 24 дня при ордере книгу, сочинённую профессором Крашенинниковым, называемую „Описание земли Камчатской” свидетельствовал, которую признаю за достойную напечатания ради изрядных об оной земли известий».
Дружбе их помогало и то, что оба они жили в Боновом доме (думается, это было заранее предусмотрено их покровителем Прокоповичем), что известно из информации 1745 года об академическом заседании, на котором разбирались обстоятельства очередной ссоры Сигезбека со своим студентом. Инцидент был вызван тем, что Крашенинников всё же не вытерпел и пожаловался академическому начальству на буйное поведение взрослых сыновей профессора, мешавших жить соседям и систематически избивавших прислугу. М.В. Ломоносов встал на сторону друга; ему и раньше приходилось наводить порядок в отношениях коллег-соседей.
В том же 1745 году студент кафедры биологии Крашенинников был утверждён в звании адъюнкта. Вскоре Сигизбек за все его «неправды» был изгнан из Академии, а Степан Петрович поставлен на его место. Адъюнкт не подсиживал профессора – просто больше некому было доверить кафедру. Но он доказал, что выбор был сделан правильный: через несколько лет С.П. Крашенинников, первым из русских, был утверждён профессором естественной истории.
Я не буду останавливаться на путешествиях Крашенинникова, его работе в Академии, на книге, сделавшей его европейски знаменитым человеком – обо всём этом есть огромное количество информации, которую может найти любой желающий. Добавлю лишь некоторые сведения о его семье, что дошли и до наших дней. Степанида Ивановна родила мужу пять дочерей и сына Василия, появившегося на свет за полтора года до смерти отца. Известно, что жили Крашенинниковы в большой нужде, когда не на что было даже купить лекарство постоянно болевшему Степану Петровичу, и он просил у коллег помощи. Умер профессор в возрасте сорока трёх лет зимой 1755 года от тяжёлой формы туберкулёза. Умер в глубокой, пишут биографы, нищете и хоронили его за счёт Академии.
Это, конечно, удивляет, так как он получал точно такую же профессорскую зарплату, как и все его коллеги, в том числе и иностранцы, которые, может, и хотели бы получать больше, но не роптали, так как знали, что в Германии им будут платить ещё меньше. Тот же скандалист Сигезбек восьмерых взрослых детей как-то тянул, никто из них по миру не ходил. А дети Крашенинникова после его смерти пошли. По крайней мере, так утверждал драматург и поэт А.П. Сумароков в комедии «Опекун», написанной в 1760-е годы. Вот один из диалогов этой популярной тогда пьесы:
– А честного-то человека детки пришли милостыню просить, которых отец ездил до Китайчатого царства и был в Камчатском государстве и об этом государстве написал повесть; однако сказку его читают, а детки-то ходят по миру; даром, что отец их был в Камчатском государстве. И для того, что они в крашенинном платье ходят, называют их Крашенинникиными.
– А ежели бы это дошло до двора, так может быти, чтоб таких людей дети по миру таскаться и перестали.
– А когда у кого что своё есть, так ему нет нужды, знает ли о нём двор, или нет.
У вдовы профессора Крашенинникова ничего своего, как оказалось, не было. Могла ли она и в самом деле надеяться на милость двора, помощь императрицы, тем более, если Степан Петрович поделился с женой какими-то своими обидами на судьбу? Наверное, могла, если Елизавета Петровна знала о существовании этого своего родственника.
Но сказал ли Прокопович цесаревне перед смертью обо всех трёх её кровных братьях, или только о своих любимых Грише да Михайле? Вообще-то должен был, наверное, сказать, но уж очень Степан, и внешне, и по характеру, отличался от братьев и отца. Не прикипел к нему ни сердцем, ни душой Феофан и, похоже, умолчал; по крайней мере, Елизавета Петровна в его непростой жизни никакого участия не принимала – нет этому видимых свидетельств.
Степаниде Ивановне, которая сразу после смерти мужа подала в Академию прошение о материальной помощи, было выдано 858 рублей его годового жалованья вместе с пособием на похороны. Помогали ли ей коллеги мужа, соседи, друзья? Ну, если не все, то хотя бы Михаил Васильевич, который был его другом, по нашей версии – кровным братом, а по версии Сумарокова – если не официальным, то хотя бы по дружбе опекуном его семьи?
Возможно, в первое время, пока были деньги, Степанида Ивановна особо и не нуждалась в помощи, а потом Ломоносов переехал, как известно, в собственный дом на Мойке и мог потерять Крашенинниковых из виду. Однако за творчеством своего оппонента Сумарокова он следил, и его информацию о бедственном положении вдовы и её детей не мог не принять во внимание.
Думается, подросший сын ректора академической гимназии и университета Крашенинникова Василий был принят по рекомендации Ломоносова на учёбу, получил достойное образование. По крайней мере, в РГАДА имеются сведения (ф.286) об одном Василии Степановиче Крашенинникове, чиновнике Герольдмейстерской конторы, получившем в 1777 году чин коллежского регистратора. Это самый низший чин по Табели о рангах, но он уже давал человеку личное дворянство. Возможно, это был 24-летний сын Степана Петровича, однако далее судьба его, к сожалению, не просматривается. Как неизвестна и судьба жены и дочерей учёного.
Но зато известно, что своим «отдалённым предком» профессора Крашенинникова считали потомки некоего поручика в отставке Петра Дмитриевича Крашенинникова (1759 – до 1819), который в 1780-х годах переселился с семьёй и своими крестьянами из Симбирской губернии в один из районов Оренбуржья, основав здесь село Петровское.
Пётр мог приходиться Степану Петровичу Крашенинникову только племянником – сыном его сводного, по нашей реконструкции, брата Дмитрия. Тогда почему они считали академика предком? Возможно, Степанида Ивановна, окончательно обнищав, нашла родственников мужа, и они приняли её с детьми (или только младших детей) в свою семью. Тогда одна из дочерей могла выйти замуж (не часто, но такое бывало) за кузена, который ей, в общем-то, учитывая нашу версию, не совсем и родственник. Если в этом браке появились на свет дети, то они были уже внуками Степана Петровича. Так или не так всё было, но эта линия рода Крашенинниковых во всех поколениях высоко чтила знаменитого «предка», гордилась своей фамилией и старалась поддерживать её честь добрыми делами.
А Пётр Дмитриевич, поселившись, можно сказать, в райском уголке российской земли, рачительно повёл хозяйство и стал одним из самых богатых людей этих мест. Он много радел об образовании крестьянских детей. Среди его потомков были военные, учёные, врачи, учителя, художники, агрономы, верой и правдой служившие народу. Среди известных людей рода можно назвать правнука Петра Дмитриевича – натуралиста, создавшего богатую коллекцию чучел животных Оренбургского края, и прапраправнука – известного в своё время оренбургского писателя. Хотя к нашему исследованию это уже не имеет никакого отношения, но приятно сознавать, что научный подвиг родственника стал для хороших людей примером в жизни.
…Академика С.П. Крашенинникова в 1755 году похоронили при строившейся тогда на Васильевском острове, неподалёку от Ботанического сада, церкви Благовещения. Впоследствии это кладбище было упразднено и забыто. В 1988 году останки учёного случайно обнаружили при проведении земляных работ на территории бывшего Благовещенского кладбища. Учёный был перезахоронен в музейном некрополе Александро-Невской лавры (Ломоносовская дорожка). Тогда же на могиле его установили мраморный памятник в форме колонны с вазой-светильником наверху.
Пётр и его «резервные» дети
Царь Пётр никогда в жизни не встречался со своими «резервными» сыновьями Степаном и Михаилом. А вот Григория, который находился при доме Прокоповича, не мог не видеть. И, возможно, «барашек» благодаря этому превратился, сам того не ведая, в претендента номер один на российский престол, хотя и о других своих «резервных» сыновьях Пётр Алексеевич, думаю, больше не забывал.
Я долго искала даже не подтверждение, а хотя бы какой-нибудь документальный намёк, говорящий о правильности хода моих рассуждений в отношении проекта «Резерв». И нашла-таки его в письме государя старшему сыну от 11 октября 1715 года. В нём Пётр I угрожает Алексею: «…я, с горестию размышляя и видя, что ничем тебя склонить не могу к добру, за благо изобрел сей последний тестамент [духовное завещание] тебе написать и еще мало пождать, аще нелицемерно обратишься. Ежели же ни, то известен будь, что я весьма тебя наследства лишу, яко уд гангренный, и не мни себе, что ты один у меня сын (выделено здесь и ниже мною. – Л.Д.) и что я сие только в устрастку пишу: воистину (Богу извольшу) исполню, ибо за мое отечество и люди живота своего не жалел и не жалею, то како могу тебя, непотребного, пожалеть? Лучше будь чужой добрый, нежели такой непотребный».
Здесь, как видим, Пётр говорит (и клянётся Богом!) не о детях вообще, а именно о каком-то сыне или даже нескольких сыновьях. Но, может быть, речь в письме шла о Шишечке? Нет, Пётр Петрович ко времени написания этого письма ещё не родился, он появится на свет через 18 дней – 29 октября. УЗИ, чтобы выявить, что родится именно мальчик, изобретут только через два с половиной века, а так называемые народные методы уж очень недостоверны, чтобы столь убеждённо использовать полученную с их помощью информацию в таком серьёзной деле. И потом, речь в письме идёт явно об уже существующем сыне или сыновьях.
Последняя же фраза в приведённом нами фрагменте письма тоже многозначительна. Законному, но «непотребному» на равных противопоставляется некий «чужой добрый», который, в контексте данного письма,– тоже сын. То есть у Петра, как он говорит, есть ещё сын (сыновья), но он (они) ему – чужой (чужие)? А с другой стороны (т.е. по нашей версии), разве это не так? Дети, о которых мы говорим, рождены от чужих женщин, воспитываются не им, отцом, а другими людьми, они сыновья, но пока ещё незнакомые, чужие ему; он ещё не определил, «добрые» ли они, оправдают ли его надежды. Но они есть!
Так получилось, что их коронованный отец, умерший, когда «тройне» исполнилось всего по 13 лет, не смог довести свой «проект» до конца. Эти сыновья так и остались для него чужими, «резервными», но, думается, он знал о них всё. Феофан, безусловно, сообщал ему о многогранных художественных талантах своего любимца Гриши Теплова. Стёпа Крашенинников рос настоящим «солдатчёнком». С Севера шла информация о том, что из Михайлы Ломоносова может получиться толковый мореходец.
Если бы ещё хоть пару лет продлилась жизнь Петра Великого, он бы выбрал, наверное, из трёх способных, трудолюбивых мальчиков самого лучшего. Или приблизил бы к себе всех троих. Но к началу его болезни ни один из них не был пока готов понять (и принять) ту высокую миссию, для которой они были рождены – продолжить начатое им дело. А к концу дней жизни царя-преобразователя уже всё решалось без него.
С 1725 года, когда умер Пётр Великий, судьба его детей зависела от воли случая и от Феофана. А он, свидетель последних дней жизни Петра и первых дней всевластия Меншикова и Екатерины I, знал, на что эти люди готовы, чтобы не упустить свой шанс. Если их на пути к трону не остановил даже пусть и смертельно больной, но ещё живой император Пётр, то уж тем более не остановит невесть откуда взявшаяся «бумага» за его подписью о праве на трон неких «резервных» преемников. Мальчишек тут же просто сотрут с лица земли.
Думается, именно в те нелёгкие дни прощания с Петром Феофан понял, что по крайней мере Григория, ставшего для него за шесть лет близким человеком, он ни за что не отдаст на это заклание: пусть «барашек» никогда не узнает о своём изначальном предназначении и служит России на научном поприще, он его к этому подготовит. Ну а с теми двумя – как судьба сложится.
Позицию своего наставника по этому вопросу Теплов невольно раскрыл в одном из разговоров с глуховским протоереем, о котором мы говорили выше: «Покойный преосвященный Прокопович и сам бы теперь доволен был, что он в своих догадках обманулся; он иногда про меня говорил: „этот мальчик имеет немаловажные дары природы, да только несчастлив”. А теперь я по милости государыни имею ленту». Григорию для счастья, как оказалось, было достаточно милости сильных мира сего. А ведь Феофан, судя по всему, говорил о других дарах «природы», которые так и остались втуне.
Прокопович искренне боготворил Петра Первого, всецело разделял его политические убеждения, в основе которых лежала теория так называемого просвещённого абсолютизма. У него, как и у Петра, были многочисленные враги, и по смерти государя началась очень сложная и даже опасная жизнь, которая могла отразиться и на никому уже не нужных потайных детях царя. Но сам Феофан чувствовал ответственность за них. Григорий им практически усыновлён. Степан зачислен в Спасские школы при Заиконоспасском монастыре, находящемся в ведении подконтрольного ему Сената. А вот с Михаилом на момент смерти Петра всё было очень сложно.
Мать его умерла лет пять назад, Осипа Баженина, который знал тайну рождения мальчишки, уже второй год на свете нет. Михайлу надо бы вытащить из его глухомани, чтобы начал серьёзную учёбу. Но отдаст ли его добровольно тот, кто считал парня своим сыном, кто стал ему настоящим отцом? А если шум поднимет и всё раскроется? Ведь Екатерина могла вспомнить «трёх девиц» и то, откуда их привезли. Да и, вырванный из привычной деревенской жизни, приживётся ли парень в большом городе, не забалует ли, захочет ли серьёзно взяться за грамоту? Так ведь вместо пользы большой вред можно принести человеку, сгубить его. Потому пусть пока остаётся на Севере, только отдать его надо в учёбу на Выг. У раскольников есть грамотные люди, основы заложат, а там как бог даст.
Феофан имел дружественные связи с братьями Денисовыми. С Андреем, с которым был знаком ещё со времени обучения того в Киево-Могилянской академии, вёл даже переписку, приглашал к себе на собеседование, был сильным его покровителем. По словам самих староверов, Феофан был для них «возлюбленный о Христе брат». У него не могло быть сомнения, что на Выгу Михайлу примут и сделают для него всё, что надо.
Судя по всему, Прокоповичу удалось через верных людей найти общий язык и с Василием Ломоносовым. Рыбаку-промышленнику дали денег на постройку новоманерного судна, и он в начале 1726 года согласился отправить сына на учёбу к единоверцам. Феофан помог ему в этом, сообщив на всякий случай Андрею Денисову, чей сын Михайло Ломоносов.
Это стало подарком судьбы для руководителей Выговской пустыни. Им было, конечно, известно, что в царской семье Романовых проблема с наследниками, а значит, Михайло, коли он действительно царский сын, рано или поздно может встать во главе государства. И, если его правильно воспитать, возможно, прекратит церковный раскол. Переписка Феофана и Денисовых длилась, похоже, все годы, в течение которых отрок Михайло находился в пустыне. Держал Прокопович связь и с архиепископом Холмогорским и Важским Варнавой, человеком, как нам видится, совсем не случайным на Севере в это время.