Людмила Доморощенова
Лабиринт без права выхода. Книга 1. Загадки Ломоносова
Брауншвейгское семейство
Путь в Холмогоры
В результате дворцового переворота 25 ноября 1741 года был свергнут с российского престола император Иоанн VI Антонович – ребёнок двух лет. К нему, его матери – правительнице Анне Леопольдовне и всему их Брауншвейгскому семейству сын рыбака Михайло Ломоносов не имел, конечно, никакого отношения. А то, что эти люди в 1744 году оказались в заточении именно на его малой родине, – простое совпадение.
Но если признать, что он сын Петра I, то картина совершенно меняется. Особенно в отношении места заключения. В царской России никогда до и после того Холмогоры не были тюрьмой или местом ссылки высокородных преступников, являлась их вина мнимой или доказанной. Для этого на Севере и в Сибири существовало много других сёл и городков типа Пустозерска, Мезени, Берёзова и других давно «насиженных», надёжных для охраны мест. Почему же семья малолетнего императора оказалась в Холмогорах? Чтобы ответить на этот вопрос, пройдём виртуально их «путём на Голгофу».
Елизавета Петровна манифестом от 28 ноября, то есть через три дня после переворота, объявила, что собирается отправить Брауншвейгское семейство «в их отечество.., не желая никаких им причинить огорчений». И через две недели, 12-го декабря, родители с двумя детьми в сопровождении генерал-лейтенанта Салтыкова и его людей были вывезены из Петербурга в Ригу, где пробыли под надзором год. К этому времени стало ясно, что никуда их отправлять не будут, а условия содержания ужесточат, что и случилось 13 декабря 1742 года: опальную семью отправили ждать своей участи в расположенную неподалёку крепость Дюнамюнде.
В течение следующего года в Петербурге было раскрыто несколько заговоров в пользу свергнутого императора (то ли действительно существовавших, то ли рождённых в голове новой императрицы страхом реванша). Поэтому в январе 1744 года узники были перевезены подальше от моря, откуда им могла прийти подмога, в том числе из-за рубежа. Так семейство оказалось в глубине России – в крепости города Раненбург (ныне г. Чаплыгин Липецкой области), построенной в своё время по приказу Петра Первого как место его отдыха на пути следования к воронежским верфям.
Эта крепость представляла собой сооружение пятиугольной формы, имевшее пять фортов, была окружена земляным валом и рвом, наполненным водой. В крепость вели трое крепко запиравшихся ворот. Внутри было построено несколько каменных, в один и два этажа, зданий, расположенных вдоль стен пятиугольника, каждая из которых достигала пятидесяти сажен длины. Под крепостью, на реках Ягодная и Становая Рясы, были сделаны плотины, образовавшие озеро, на котором можно было плавать на парусных судах. В 1702 году крепость была подарена царём его другу и сподвижнику Александру Меншикову. Со времени ареста светлейшего в 1727 году и временной ссылки его в Раненбург, город-крепость был взят в казну и превратился в небольшой острог.
Историки и раненбургские краеведы утверждают, что брауншвейгцев доставили сюда тайно и сразу заперли в крепости. Охранники ни с кем в контакт не входили, а сам городок был превращён практически в режимную зону, где не разрешалось даже проводить ярмарки. Конечно, жилые помещения крепости требовали ремонта, мебель отсырела и обветшала, однако в целом обстановка была хотя и суровой, но в качестве тюремной – вполне удовлетворительной. Полгода жизни в этих отдалённых местах прошло тихо и мирно: узники не рвались на свободу, о заговорах в их пользу в это время не было слышно.
И тем не менее 4 августа того же 1744 года генерал Н.А. Корф, женатый на родственнице Елизаветы Петровны по матери и пользовавшийся неограниченным доверием императрицы, а потому состоявший при ней для особых поручений, получил секретный приказ срочно вывезти Брауншвейгское семейство в Соловецкий монастырь. Странное решение. Да, с 16 века, а особенно при Анне Иоанновне, этот «крепкожительный» мужской монастырь стал одной из самых страшных российских тюрем. Об этом можно прочитать, в частности, в книге «Узники Соловецкого монастыря» архангельского историка профессора Г.Г. Фруменкова. Среди этих узников было немало высокородных бояр. Но никогда там не содержали женщин, а тем более – целые семьи с детьми.
И дело даже не в том, что в тесных тюремных башнях не было для них места. В этом мужском сообществе и намёка ни на что женское не могло быть по определению. Ещё основатели его, святые Зосима и Савватий, узаконили, «дабы не токмо в монастыре женскаго полу, но и мущин без бород, також де и из скотов женскаго полу на тамошнем острову содержать запрещено». Даже паломницы могли находиться здесь не больше дня, не приближаясь к монастырским стенам, и уж тем более – не заходя в них. Чистота помыслов монахов в этой главной северной обители вырабатывалась веками, своя плоть усмирялась ими жесточайшим образом.
Чтобы сохранить эту божественную чистоту и устранялись монахи от всего женского, семейного, то есть от мирских соблазнов и земных радостей. А тут им не просто семью – целый табор, более ста человек, в том числе сопровождающих, обслуживающих и охраняющих бывшего российского императора-младенца, а также его мать-правительницу на большом сроке беременности и других членов Брауншвейгского семейства везли для подселения. И что бы это был за мужской монастырь – под плач детей и крики роженицы?
По официальной версии, не случилось такого святотатства и светопреставления только потому, что обоз долго был в пути и застрял возле Холмогор по причине ледостава. А так, говорят некоторые историки, поселили бы это семейство в монастырь, и никто бы не посчитался со святыми отцами.
Вот это они зря! Соловки на протяжении веков были не только монастырём, но и важнейшим оборонным объектом Поморья, а монахи – настоящими воинами, не раз в российской истории доказывавшими своё мужество. Сеять недовольство и разброд в столь специфической мужской среде было бы себе дороже, особенно после только что окончившейся Русско-шведской войны 1741-43 годов. Она велась, в том числе, за территории между Ладогой и Белым морем, с потерей которых по Ништадтскому миру шведы всё никак не могли смириться. И если Елизавета вдруг перестала понимать это, то нашлись бы, думается, умные люди, осмелившиеся напомнить ей об истинном назначении Соловков и о том, сколько в России других мест, которые можно прекрасно использовать для высылки неугодных.
Но тогда какой приказ на самом деле выполнял генерал? Чтобы разобраться в этом, вернёмся в Раненбург, куда Корф прибыл через неделю после того, как выехал из Петербурга. Здесь выясняется, что всё семейство болеет, а Анна Леопольдовна – на сносях. Он шлёт об этом императрице депешу, что, мол, делать прикажете (а ему уже, вроде бы, дан приказ, что делать: срочно вывозить всех на Соловки). Отправил он свой запрос и стал спокойно ждать ответ. Курьер вернулся с приказанием немедленно исполнить поручение. И только тогда Корф начинает готовить арестованных к отправке. Вся эта суета заняла больше месяца.
Существует такая версия этого промедления: барон Корф понимал, что затевается злое дело в отношении ни в чём не повинных людей, в том числе женщин и деток, поэтому и медлил в надежде, что Елизавета одумается и отменит приказ. Мы не сомневаемся в том, что он и в самом деле был добросердечным человеком, что позднее доказал и своим отношением к этапируемому на Север отдельно от родителей свергнутому ребёнку-императору. Но если исходить из характера новой государыни и дальнейших событий затеянного ею «переселения» царственных узников, более правдоподобна другая версия: Елизавета разыгрывала заранее оговорённый с Корфом спектакль с задержкой в Раненбурге и явно запоздалым по сезону отправлением Брауншвейгского семейства «на Соловки». Очевидно, всё это делалось для сокрытия истинного места дальнейшего содержания узников, а также и большего устрашения их самих.
Телеги с людьми и скарбом не спеша отправились в путь в начале сентября 1744 года. Сопровождение их состояло из военных, которые прекрасно знали, что такой обоз пробудет в пути не менее полутора, а возможно, и двух месяцев, когда Белое море станет уже несудоходным. Это также говорит о том, что на самом деле никто и не думал везти узников на Соловки. Везли сразу в Холмогоры, путая следы.
Позднее такой же спектакль был устроен и в связи с переводом Иоанна Антоновича в Шлиссельбургскую крепость. Предписано было вывезти его из Холмогор тайно, а полковнику Вымдонскому, главному приставу при Брауншвейгской семье, дано указание: «Оставшихся арестантов содержать по-прежнему, ещё и строже и с прибавкой караула, чтобы не подать вида о вывозе арестанта; в кабинет наш и по отправлении арестанта рапортовать, что он под вашим караулом находится, как и прежде рапортовали». И потом ещё 20 (!) лет у двери в уже пустое изолированное помещение, где когда-то содержался свергнутый император, стоял караул.
И не надо спрашивать, кто режиссёр этих спектаклей, создатель этих мистификаций, – больная совесть Елизаветы Петровны. Новоявленная императрица уже вскоре после переворота мало кому доверяла. Страх за свою жизнь стал её постоянным спутником. Боясь западни, она вела себя как зверь, запутывающий следы: спала днём, внезапно меняла планы, переезжала из дворца во дворец, не ставя никого заранее в известность. Недаром двор её называли «кочующим». Она боялась, очень боялась, что с ней могут поступить так же, как поступила она с двоюродной племянницей, её сыном-императором и всей их семьёй.
В этих страхах не могли не присутствовать и её единокровные, по нашей версии, братья Михайло Ломоносов и Григорий Теплов, о которых ей рассказал незадолго до своей смерти Феофан Прокопович. Особенно её беспокоил Михайло. Ещё год назад она решила, что «братца» надо пришпилить так, чтобы и трепыхнуться не мог. Он ведёт себя слишком вольно, интригует против руководства Академии наук, много требует и явно показывает, что у него есть право на большее, чем он имеет. Это вызывало у его коллег недоумение и возмущение. Тогда, весной 1743 года, за пьяный скандал и последующее дерзкое поведение пришлось даже взять его под арест, ограничив денежные выплаты. Но поможет ли это, остепенится ли буян; как его обуздать навсегда?
И так случилось, что именно в это время, в ноябре 1743 года, когда Елизавета Петровна размышляла над тем, что ей делать с всё ещё находящимся под домашним арестом «братцем», не сослать ли его хотя бы на время, для острастки, в его родную тьмутаракань, прусский король Фридрих II передал по дипломатическим каналам «добрый совет» о том, как ей следует поступить с Брауншвейгской фамилией, родственной ему, кстати, через жену – королеву Елизавету-Христину. Он предложил русской императрице заслать родню «в такие места, чтоб никто знать не мог, куда оные девались и тем бы оную фамилию в Европе совсем в забытое привесть, дабы ни одна потенция за них не токмо не вступилась, но при дворе Вашего императорского величества о том домогательствы чинить, конечно, не будет»103.
Тогда, думается, и пришла ей на ум идея одним разом два непростых дела решить: отправить брауншвейгцев на родину Ломоносова. Преступному, по её мнению, семейству всё одно, где сидеть под замком, а в Холмогорах им, может, даже лучше будет, особенно, если они узнают, что везли-недовезли их на Соловки. «Братцу» же это будет предупреждением о том, что ждёт его, если не одумается, если будет и впредь права качать.
Михаил Васильевич, до которого «по секрету» была доведена эта новость, намёк понял: с 1744 года он стал заметно спокойнее, старался больше не втягиваться в конфликты, а вскоре и «профессора» получил. Но за двадцать с лишним лет, что ему ещё оставалось прожить на этом свете, никогда более не бывал на своей малой родине, памятуя о судьбе царственных узников.
Кстати, «брауншвейгским синдромом», то есть страхом быть «замурованной» где-то вдали от жизни, страдала и далёкая, казалось бы, в то время от «дворцовых разборок» будущая императрица Екатерина II. Она писала об этом потом в своих мемуарах.
Был учтён в этой мистификации и другой, по нашей версии, братец императрицы Елизаветы Петровны – Григорий Теплов: со дня выезда из Раненбурга и до смерти в 1764 году бывшего императора Иоанна Антоновича будут теперь называть Григорием. Более того, Теплова позднее намертво привяжут к Брауншвейгскому семейству. Входивший в первое время правления Екатерины II в круг её самых доверенных людей, допущенных к составлению государственных документов, он вскоре был понижен до уровня секретаря руководителя коллегии иностранных дел Н.И. Панина, которому были поручены также все секретные дела империи, в том числе «Холмогорская комиссия». И практическими делами этой секретной «комиссии» – составлением инструкций и распоряжений по содержанию узников в Холмогорах – вместо Панина занимался его секретарь. Поэтому Теплов из года в год читал все отчёты о состоянии дел в Холмогорах и о положении узников. Узников, которые ведь ему, как и Ломоносову, по нашей версии, приходились кровными родственниками. Делалось это тоже с жутким намёком: чтобы никогда не забывался.
Но и Ломоносову пришлось-таки позднее близко поучаствовать в судьбе брауншвейгских родственников, запертых в Холмогорах. По крайней мере, об этом говорят некоторые факты, о которых пойдёт речь ниже…
Странное письмо
Среди «загадок Ломоносова» есть одна, связанная с его письмом архиепископу Архангелогородскому и Холмогорскому Варсонофию от 19 ноября 1747 года. Небольшое по содержанию, оно было вложено в книгу «Вольфианская экспериментальная физика» (краткое изложение «Экспериментальной физики» Х. Вольфа в переводе на русский язык, выполненное Ломоносовым как учебное пособие и изданное в 1746 году).
Текст письма таков: «Преосвященнейший владыко, милостивый государь! Хотя я не имел чести вашему преосвященству служить персонально, но, однако, те благодеяния, которые ваше преосвященство покойному отцу моему показывать изволили, понуждают меня, чтоб я хотя письменно вашему преосвященству нижайший мой поклон отдал. Приятное воспоминание моего отечества никогда не проходит без представления особы вашего преосвященства, яко архипастыря оных словесных овец, между которыми я имею некоторых одной крови. В знак моего к вашему преосвященству усердия имею прислать книжицу моих трудов. Я бы весьма желал купно сообщить и календарь на будущий 1747-й год, однако оный ещё в две недели и больше готов не будет. А как оный только напечатается, то неотменно имею честь послать к вашему преосвященству на первой почте. В прочем, прося вашего архипастырского благословения, со всяким почтением пребываю вашего преосвященства всепокорнейший слуга Михайло Ломоносов. В Санктпетербурге ноября 19-го дня 1747 года».
Тут мы видим, что в письме допущена какая-то путаница: календарь на 1747 год никак не может печататься в конце того же года. Значит, или письмо было отправлено в 1746 году, или календарь печатался на 1748 год, или путаница сделана специально, а послание – своего рода шарада автора, который рассчитывает на то, что получатель письма сможет её разгадать. Непонятно также, почему Ломоносов благодарит Варсонофия (если дело происходит в конце 1747 года) спустя семь лет после смерти Василия Дорофеевича (погиб, говорят, в начале 1741 года) и более чем через год после выхода книги в свет?
Удивляет, что Михаил Васильевич никак не объясняет, что стало побудительным мотивом его послания. Более того, автор письма не сообщает своему адресату ни кто он сам, ни кто его отец и за что конкретно следовало благодарить Варсонофия. И почему Михаил Васильевич решил поблагодарить архипастыря вузовским, скажем так, учебником по физике, а также светским календарём? Было бы, наверное, логичнее прислать ему в знак благодарности икону или какое-то новое издание жития святых. Но, с другой стороны, занимался же предшественник Варсанофия архиепископ Афанасий астрономическими наблюдениями. Поэтому давайте познакомимся с Варсонофием поближе, – вдруг он был на досуге самодеятельным физиком-экспериментатором?
Строгий пастырь Варсонофий
В миру его звали Василий Арефьевич Щеныков; родился в 1694 году в Орле. Происхождением – из военного сословия, образование получил в Москве. В 1714 году принял монашеский постриг в Соловецком монастыре и рукоположен в иеромонаха. В 1717 году, находясь по делам в Санкт-Петербурге, попал в поле зрения Петра I, который уже тогда был твёрдо убеждён, что монахами в монастырях могут быть только вдовые лица духовного звания и отставные солдаты; молодые же мужчины должны служить стране (в 1724 году царь даже подписал, как мы уже говорили, специальный указ по этому поводу).
Варсонофий, скорее всего, против своей воли был оставлен царём в Александро-Невском монастыре, в котором «все монашествующия лица довольно известны государю», и затем назначен, после ознакомления с кругом обязанностей, первым в истории России флотским обер-иеромонахом (должность введена Петром I при подготовке Морского устава, который окончательно утверждён им в 1720 году). Принимал участие в морских сражениях со шведами на кораблях «Арендаль» и «Ингерманланд».
Видимо, Варсонофий хорошо справился с поставленными перед ним задачами по организации на флоте службы иеромонахов, поскольку в 1720 году, после кончины одного за другим нескольких настоятелей Соловецкого монастыря, ему было разрешено вернуться на Соловки «с повышением» – он был произведён архимандритом монастыря. Характером новый настоятель, прошедший суровую морскую школу, оказался крут, был строг к подведомственному духовенству. Его строгость, при плохом исполнении распоряжений или их задержке, доходила до жестокости. Некоторые случаи рукоприкладства и неоправданной гневливости были столь вопиющи, что это дошло до Синода, который вынужден был адресовать ему совет «с подчинёнными своими поступать без всякого гнева, духом кротости». Первенствовавший в июле 1742 года в Синоде архиепископ Амвросий (Юшкевич) пенял Варсонофию в своём послании: «Ваше Преосвященство… пошли. Дорогою жестокости безмерной, к разорению Церкви Христовой следующею, от чего многие, оставив церкви, бежать от вас рады бы».
Как настоятель монастыря Варсонофий часто судился: против него выдвигались обвинения в использовании в качестве рабочей силы дезертиров, в препятствии «сыску руд» на монастырских территориях, строительстве староманерных судов… Он был заподозрен в хищении монастырских средств в крупных размерах, отрешён от управления монастырём, затем решением Синода возвращён на прежнее место, но оставлен под подозрением в уничтожении монастырских приходно-расходных книг. Однако ему многое как-то сходило с рук. Возможно, потому, что вообще-то его действия были в конечном итоге направлены не на личное обогащение, а на выживание монастыря в то непростое для церкви время.
В 1740 году, после отправления двухгодичной чреды священнослужения при Высочайшем дворе в Санкт-Петербурге, Варсонофий был хиротонисан во епископа Архангелогородского и Холмогорского, через полгода возведён в сан архиепископа. Прибыв в Холмогоры, 47-летний архипастырь поселился в построенном ещё первым холмогорским архиепископом Афанасием большом, достаточно обжитом и намоленном Архиерейском доме, который с 1691 года в течение полувека служил и жилищем местных архиереев. Здесь он надеялся, очевидно, спокойно провести остаток дней своей жизни. Однако в 1744 году дом был изъят в казённое ведомство.
Писатель С.В. Максимов в книге «Год на Севере» пишет об этом так: «26-го октября вечером, когда архиерей Варсонофий в своей крестовой церкви служил вечерню, является в алтаре дворцовый офицер с приказанием, чтобы епископ немедленно очистил свой дом и выехал бы в другой. Варсонофий противился, указывал на краткость срока, на невозможность найти удобное помещение в бедном городке; но пристав именем царским приказал архиерею молчать и немедленно же приступить к исполнению его требования. Варсонофий перешёл жить в деревянный дом за озером, построенный им для лета». Этот летний домик за Михеевским озером был тем, что мы сейчас называем дачей, и для зимнего проживания, конечно, совсем не годился, но пришлось подчиниться.
Позднее Варсонофий восстановил в Холмогорах Спасскую Новоприлуцкую (Козьеручьевскую) пустынь, превратив её в новую архиерейскую резиденцию, построил здесь храм, архиерейские и монашеские кельи. В период его правления были построены также Кузнечевская Троицкая и Боровская Успенская церкви в Архангельске. Но характер пережившего унижение архипастыря, видимо, окончательно испортился. Не случайно он остался в истории епархии суровым и своевольным духовным администратором, «особо озабоченным укреплением авторитета архиерейской кафедры», а также человеком, «твёрдо требовавшим почтительного отношения к архиерейскому сану от кого бы то ни было, в том числе и от светских чиновников». Неудивительно, после столь унизительного изгнания из обжитого дома.
Вопреки утверждениям некоторых исследователей, что Варсонофий якобы вёл жёсткую борьбу с раскольниками, он, похоже, относился к ним достаточно толерантно, лишь изредка жалуясь в Синод на конкурентов – Выго-Лексинское общинножительство, активно распространявшее своё учение среди крестьян. Известно, что в 1722 году его обвиняли в потакании расколу путём передачи приверженцам древлеправославия книг «старого письма» из библиотеки Соловецкого монастыря. В 1735 году он благословил некоего Ивана Горлова «для сыскания на Выгу сребренному делу мастера, который бы изготовил ризу к образу Иоанна Предтечи в кемской Успенской церкви». В инструкции Варсонофия для воинской команды Архангелогородской канцелярии предписывалось осторожное и мягкое обращение с раскольниками, чтобы не допустить «гари». Однако в декабре 1746 года несчастье всё же случилось: около 100 крестьян Топецкой, Кургоминской, Конецгорской волостей, несмотря на уговоры записаться в двойной оклад, сожгли себя, увлечённые старообрядческим проповедником З. Венедиктовым.
В период архипастырского служения Варсонофия правительство страны усиленно привлекало в Россию учёных людей из Украины с целью развития просвещения. Но он старался не допускать их на свою территорию, имея собственное мнение по этому вопросу и утверждая, что «школам в здешней скудной епархии быть не надлежит». Однако малограмотность детей духовенства рассматривал как серьёзную проблему. Ежегодно устраивал в Холмогорах экзамен для сыновей и внуков священников, дьяконов и пономарей, после чего все малограмотные рассылались для обучения по мужским монастырям епархии. Освобождение из монастыря разрешалось только после повторного экзамена в архиерейском доме.
Принудительному обучению подвергались и малограмотные церковнослужители, которых предварительно наказывали плетьми за то, что скрывали свою неучёность ранее. Сосланные для обучения в монастыри, они вынуждены были вести там жизнь послушников, выполняя в свободное от учёбы время тяжёлые физические работы. В результате потребность в принудительном монастырском обучении на Севере России во второй половине 18 века исчезла.
Насколько был образован сам Варсонофий, сведений нет, но, судя по его деятельности на архиепископском посту, ни науки, ни искусства его особо не интересовали. Каких-либо литературных трудов, библиотеки, собрания икон или коллекции произведений искусства он после себя не оставил и никакими физическими, а равно прочими экспериментами не увлекался. Так что же связывало с ним Ломоносова? До нашего времени дошло всего одно, процитированное выше, письмо учёного Варсонофию. Давайте перечитаем его ещё раз как бы вместе с архиепископом.