Людмила Доморощенова
Лабиринт без права выхода. Книга 1. Загадки Ломоносова
Тайна изумрудного перстня
Знатоки биографии Пушкина уже, видимо, поняли, куда я клоню. Дело в том, что у поэта был загадочный золотой перстень с изумрудом, который издавна считается амулетом поэтов и художников, своеобразным «генератором» вдохновения. Никто не знает, когда и откуда он появился у Пушкина. Уезжал поэт в ссылку в мае 1820 года рядовым служащим десятого класса, которому такие приобретения явно не по карману.
«Денег у него ни гроша,– писал о Пушкине его друг Александр Тургенев Вяземскому 30 мая 1822 года. – Он, сказывают, пропадает от тоски, скуки и нищеты». Весь 1823-й и следующий год Пушкин из месяца в месяц бомбардировал семью одной и той же просьбой – вышлите денег! Ещё хуже положение с деньгами было в период ссылки в Михайловском в 1824-26 годах.
А уже в 1827 году на одном из лучших прижизненных портретов, выполненном В.А. Тропининым сразу после возвращения поэта из Михайловского, Пушкин изображён с этим перстнем. Вернее, здесь у него на правой руке даже два кольца. Одно, на указательном пальце,– с сердоликом. История его более или менее известна: это подарок женщины в качестве оберега тайной любви; ему посвящено стихотворение «Талисман». Кольцо с изумрудом – на большом пальце. Может, эту драгоценность Александру Сергеевичу тоже кто-то подарил. Но кто?
Достаточно известный пушкинист Б. Матвиевский (Борис Викторович Буткевич, 1929-89) выдвинул «романтическую» версию о том, что это кольцо было подарено молодому Пушкину влюблённой в него и любимой им красавицей Екатериной Александровной Буткевич. Её родители для поправки финансовых проблем семьи зимой 1819 года отдали дочь замуж за польского графа В.В. Стройновского – старика на восьмом десятке лет, обладателя миллионного состояния, а также коллекции драгоценных камней и разных ювелирных изделий. Якобы, прощаясь в мае 1820 года с отправляющимся в ссылку Пушкиным, Катенька и вручила ему на память кольцо с изумрудом, взятое из коллекции мужа94.
Увы, на мой взгляд, это и некрасивая, и изначально неверная гипотеза. И вот почему: семья Буткевичей перед свадьбой дочери была на грани разорения, поэтому юная Екатерина вышла замуж бесприданницей, а это значит ситуация «взяла у мужа и подарила любимому» (естественно, без спроса, поскольку старик был очень ревнив) в её положении могло означать только одно – украла.
Любимая Пушкина, которую он якобы боготворил и чьё имя всю жизнь скрывал ото всех – воровка? Невероятно! Как невероятно и то, что он, воспитанный молодой человек, не поинтересовался у девушки, откуда у неё, ещё полгода назад не имевшей никаких личных средств, такая дорогая, явно мужская вещь, предлагаемая в качестве любовного талисмана?
Кроме того, коллекционеров, тем более отдающих предпочтение собиранию драгоценностей, нельзя отнести к людям, у которых в коллекциях могло быть что-то «лишнее», что можно незаметно украсть. И вряд ли бы юная дева смогла бесстрастно выдержать домашнее расследование по этому поводу, а затем и позор разоблачения. Екатерина же Александровна прожила с престарелым мужем в мире и согласии почти пятнадцать лет, родила ему и вырастила двух дочерей. Дети, внуки и вся большая родня почитали её за достойнейшего человека.
Мы рассмотрим другую, свою, версию появления у поэта изумрудного перстня. Она будет связана с пребыванием Пушкина в семье Раевских во время южной ссылки. Выше мы предположили, что поэт именно от внучки учёного С.А. Раевской впервые услышал подлинную историю рождения М.В. Ломоносова. Пушкин был знаком с Софьей Алексеевной ещё с 1817 года, когда подружился с её младшим сыном Владимиром. Затем он общался с ней во время совместного пребывания на Кавказе и в Крыму (июнь-сентябрь 1820 года), в приезды Раевской в 1823 году в Кишинёв (июнь) и Одессу (октябрь-декабрь того же года). Возможно, в одну из встреч с поэтом она, видя, как близко к сердцу принимает он всё, связанное с именем Ломоносова, решила подарить Александру Сергеевичу перстень деда, так и не ставший реликвией для её детей, знавших, что это украшение – просто поделка из стекла, хотя и очень удачно имитирующего изумруд.
Похоже, все дети Раевских, кроме старшей дочери Екатерины, вышедшей замуж за будущего декабриста генерал-майора Орлова, вообще стыдились родства с «мужиком» и мало что сделали, если не сказать – ничего не сделали для увековечения памяти своего великого предка. Поэтому Софья Алексеевна не могла не понимать: случись что с ней, «стекляшка» ненадолго переживёт её, а Пушкин, однажды увидев эту «вещицу», кажется, всерьёз заинтересовался ею, почувствовал через неё какую-то связь с великим человеком.
Это, конечно, только версия – одна из многих подобных. Но! Известно, что после смерти Александра Сергеевича его вдова отдала перстень с изумрудом на память В.И. Далю. И вот что писал Владимир Иванович в своих воспоминаниях: «Мне достался от вдовы Пушкина дорогой подарок, перстень с изумрудом, который он всегда носил с собой» (выделено мною. – Л.Д.).
Подарок может быть дорогим в двух случаях: если имеет большую цену как вещь и если практически ничего не стоит в материальном отношении, но хранит память о дорогом человеке. Для Даля ценность перстня Пушкина была именно в памяти. А для Натальи Николаевны?
Если изумруд был настоящий, да ещё и, как видно на тропининском портрете, достаточно большой, стоимость его должна быть значимой для семьи Пушкина. Я не нашла данных о ценах на ювелирные изделия в первой половине 19 века, но сейчас цена настоящего изумруда в зависимости от карат может варьироваться от сотен до нескольких тысяч и даже миллионов долларов. Почему, оставшись с четырьмя детьми без мужа почти нищей, вдова не продала или хотя бы не заложила его? Ведь даже проводить поэта в последний путь было не на что, поэтому его похороны на свои средства организовал близкий семье поэта граф Строганов.
Тот же Даль писал другу Пушкина писателю В.Ф. Одоевскому 5 апреля 1837 года: «Перстень Пушкина, который звал он – не знаю, почему – талисманом, для меня теперь настоящий талисман. Вам это могу сказать. Вы меня поймёте: как гляну на него, так и пробежит по мне искорка с ног до головы, и хочется приняться за что-нибудь порядочное». Возможно, такую же искорку – пускатель творчества – чувствовал в себе и Александр Сергеевич, глядя на перстень великого Ломоносова.
Знал ли Пушкин о том, что в перстне Ломоносова изумруд не настоящий? На этот вопрос можно дать уверенный ответ: знал! Во-первых, настоящий изумруд Софья Андреевна в здравом уме ни с того ни с сего не стала бы ему и предлагать в дар, а он, в свою очередь, и не принял бы его, будучи порядочным человеком (то же относится к Наталье Николаевне Пушкиной и Владимиру Ивановичу Далю). Во-вторых, об этом говорит отношение самого Пушкина к перстню-талисману.
Обратимся вновь к только что процитированным нами запискам В.И. Даля: поэт всегда носил перстень с изумрудом с собой. Владимир Иванович был словаристом, тонким знатоком русского слова. Если бы Александр Сергеевич носил это кольцо как именно перстень (украшение перста – пальца), Даль так бы и написал: Пушкин не снимал перстень с правой руки, или: всегда носил его в таких-то случаях, и т.д. Слова «носить с собой», тем более – «всегда», можно понимать только так: носить в кармане или специально сделанном на одежде потайном кармашке в качестве оберега, талисмана. И, очевидно, только во время работы, оставшись в помещении один, поэт доставал перстень Ломоносова и надевал его, причём необычным образом: на большой палец.
И это вполне объяснимо: Пушкин, как известно, был достаточно субтильным человеком невысокого роста, имел холёные руки с длинными тонкими пальцами; Ломоносов же, напротив, был мужчиной высоким и, как говорят у нас на Севере,– «тельным», с детства много работал руками, соответствующими его антропометрическим параметрам.
Перстень Ломоносова был, естественно, велик Пушкину и единственным пальцем, на котором он мог держаться не спадая (тем более – придерживаемый пером), был только большой. Кроме того, при этом (и только при этом!) положении кольца «изумруд» оказывался повёрнутым лицевой частью к владельцу и как бы «облучал» его своим сиянием. Во время работы он был постоянно перед глазами, «питая взор без пресыщения», как говорил упомянутый нами выше Плиний Старший, концентрируя мысль и превращаясь из обычного стекла в необычный магический кристалл.
Это словосочетание магический кристалл, лишь единожды использованное Пушкиным, – в романе в стихах «Евгений Онегин» (гл. 8, строфа 50), до сих пор остаётся неразгаданным. В. Набоков считал пушкинским «магическим кристаллом» хрустальную чернильницу на столе поэта. Большинство же пушкинистов соглашается с мнением одного из первых своих коллег – Н.О. Лернера, полагавшего, что так Пушкин называл хрустальный шар, с помощью которого в его время производили гадание.
Но в то же время исследователи жизни и деятельности Пушкина утверждают, что в своём творчестве поэт был очень конкретен. А это значит, он никогда не назвал бы чернильницу, и тем более шар, кристаллом, который имеет, как известно, форму многогранника. Эту приобретённую естественным путём форму драгоценных камней ювелиры стараются сохранить и после их обработки, которая так и называется – огранка. И чем больше у обработанного кристалла граней, тем лучше его естественный блеск. Именно так обрабатываются и изумруды.
Поэтому рискнём предположить, что под «магическим кристаллом» Пушкин подразумевал именно перстень, вернее – украшающий его камень. Но подаренный не красавицей Екатериной Александровной Буткевич, у которой не было для этого возможности, а Софьей Алексеевной Раевской. И выполнен был этот «камень», как мы думаем, в химической лаборатории М.В. Ломоносова.
Последний раз поэт, по хронологии его жизни, виделся с внучкой Ломоносова в 1823 году. И в том же году он начал писать «Евгения Онегина», когда развитие сюжета романа автор «…сквозь магический кристалл ещё неясно различал». То есть в начале этой работы перстень был с ним! Но до того Александр Сергеевич написал уже несколько шедевров: «Руслан и Людмила», «Бахчисарайский фонтан», «Кавказский пленник» и другие. Однако ни он сам, ни его друзья не упоминали, что при их создании он прибегал к помощи каких-то «магических» средств. Кристалл появился в его жизни только в начале работы над «Евгением Онегиным», то есть в 1823 году, и далее сопровождал поэта до самой его смерти.
Но что там можно было «различить», если кристалл, как мы думаем, лишь имитация? Да в том-то и должна была являться для Пушкина его ценность! Созданный великим учёным «кристалл» каким-то невероятным, «магическим» образом связывал поэта со своим создателем. Вот и В.И. Даль в воспоминаниях писал: «Пушкин, я думаю, был иногда и в некоторых отношениях суеверен; он говаривал о приметах, которые никогда его не обманывали, и, угадывая глубоким чувством какую-то таинственную, непостижимую для ума связь между разнородными предметами и явлениями, в коих, по-видимому, нет ничего общего…».
Нет ничего общего? А как же, уважаемый Владимир Иванович, объяснить ту искорку, которая, как Вы писали, возникала и в Вас в присутствии таинственного пушкинского изумруда, заставляя «приняться за что-нибудь порядочное»?
Вот такая версия. Конечно, никто, видимо, не проверял перстень Пушкина (Ломоносова?), который хранится ныне в музее-квартире поэта на Мойке, на «чистоту происхождения». И можно допустить, что если когда-нибудь кто-нибудь проведёт эту работу, выяснится, что изумруд в перстне настоящий. Но тогда где, когда, зачем и на какие деньги Пушкин купил это явно не подходящее ему по размеру дорогое украшение, которое носил только «с собой»?
И почему вдова поэта так легко рассталась с этой вещью, а не оставила сыновьям хотя бы на память? Нет, что ни говорите, но так, особенно в её положении, можно относиться только к мало-, а то и вообще ничего не стоящим в материальном отношении вещицам, поощряя при этом к памяти друзей, что и сделала Наталья Николаевна, которая, как утверждали её знакомые, сама никогда в жизни не только не пользовалась искусственными украшениями, но и не допускала для себя подобной мысли.
И почему «перстень Пушкина», если камень в нём настоящий, не значится ни в одном списке уникальных драгоценных камней (а такие списки есть), хотя бы в память о том, что он принадлежал великому поэту? Поэтому я лично остаюсь при мнении, что пушкинский изумруд «родился» не в земных недрах, а в том домике, который был построен для химика Ломоносова «во саду ли, в огороде» на Васильевском острове.
Дядька Черномор и его тридцать три богатыря
Итак, мы рассмотрели два из первых чудес, сотворённых Лебедю, отметили двойственность трактовки их «существования». Следующее чудо – дружина Черномора. При внимательном прочтении сказки знакомство с молодыми великанами, а особенно с их «дядькой», тоже настораживает. С одной стороны, бравый командир средневекового отряда спецназа «Витязи» и его подопечные вызывают симпатию, ведь они – защитники территории проживания Гвидона. А с другой стороны, много ли эти амфибии навоюют в случае обнаружения на острове вражеского десанта, если «тяжек воздух им земной». Не случайно сразу после короткой автопрезентации они заторопились домой.
Имя «дядьки» – Черномор – в данном контексте звучит как прозвище человека, жившего в Причерноморье или служившего на Чёрном море. Но нет, это уже в близкие Пушкину времена Чёрное море стало нашим, а во времена Ломоносова на нём ещё хозяйничали турки. Да и, по законам русского языка, прозвище выходца из тех мест должно звучать иначе – Черноморец.
Известно, что слово «черномор» появилось в русском языке после эпидемии бубонной чумы, которая свирепствовала в Европе с 1346 по 1352 годы. «Чёрная смерть», завезённая в Европу из Китая по Великому Шёлковому пути торговцами и кочевыми монгольскими племенами, унесла тогда большую часть жителей Южной Италии, три четверти населения Германии и почти треть – Англии; затем через Германию и Швецию в 1352 году попала в Новгород и Псков, откуда пришла в Москву.
В русских летописях смертельную напасть назвали Чёрным Мором. С тех пор это словосочетание превратилось в слово «черномор», имеющее всего одно прямое значение – эпидемия повальных заболеваний, в переносном смысле – внезапное несчастье; другого значения этого слова в русском языке нет.
Как имя собственное его до «Сказки о царе Салтане» лишь однажды употребил сам же Пушкин – в поэме «Руслан и Людмила». Тот его Черномор – отвратительный персонаж: мерзкий и коварный карлик, обладающий сверхъестественной злой силой. Мог ли Пушкин таким именем, тем более – им самим «изобретённым» именно для негодяя, назвать хорошего человека, каким, вроде бы, предстаёт Черномор в рассматриваемой нами сказке?
А если старый витязь – злодей, то в чём его злодейство? Да и витязь ли он? Пушкин подробно описывает дружину:
Тридцать три богатыря,
В чешуе златой горя,
Все красавцы молодые,
Великаны удалые,
Все равны, как на подбор…
А что мы узнаём здесь о Черноморе? Только лишь то, что он старый и «блистает сединами». Больше ему блистать нечем, то есть на нём нет воинского убранства и, значит, он не витязь, а просто «с ними» («С ними дядька Черномор»,– говорит автор).
В словаре В.И. Даля даётся такое значение слова «дядька» – человек, приставленный к мальчику в качестве воспитателя, а также – передовой в лямке на бечеве у волжских бурлаков, то есть – предводитель. Кто же тогда эти воины, которым нужен предводитель вместо командира?
Вообще-то их описание в сказке подходит больше не к старинной княжеской дружине витязей, а к современной Ломоносову лейб-гвардии – отборной привилегированной части российских войск, созданной Петром I из «потешных войск» для личной охраны. Она состояла из Преображенского и Семёновского полков и формировалась из надёжных и преданных молодцев разных сословий.
А поскольку Пётр постоянно находился в состоянии военных действий то с северными, то с южными соседями, гвардии тоже пришлось немало повоевать. Так, в начальном периоде Северной войны гвардейские полки нередко использовались как основная ударная сила русской армии. Пётр доверял гвардейским офицерам исполнение самых секретных и ответственных поручений. Он был их строгим командиром и наставником (а не предводителем и воспитателем).
После Петра гвардия до конца 18 века уже не воевала; её постоянной и главной обязанностью стала охрана покоя и безопасности царской семьи. В эту гвардию новобранцев отбирали уже как предметы интерьера – по внешнему виду, исходя из требований «одинаковой красивости». Такие требования сохранялись до 1917 года.
Участвовавший в «разбивке» новобранцев в Михайловском манеже в начале 20 века генерал Игнатьев в своих мемуарах так описал этот процесс: «При входе в манеж строился добрый десяток новобранцев „первого сорта”, то есть ребят ростом в одиннадцать вершков и выше. Как желанное лакомство их разглядывали командиры и адъютанты гвардейских полков. Однако самые высокие и могучие доставались гвардейскому экипажу, чтобы с достоинством представлять флот на вёсельных катерах царских яхт (так было и при Петре I; вот почему, вероятно, дружина Черномора – „витязи морские”. – Л.Д.). Рослые новобранцы видом погрубее попадали в преображенцы, голубоглазые блондины – в семёновцы, брюнеты с бородками – в измайловцы, рыжие – в московцы. Все они шли на пополнение первых, так называемых царёвых рот»95. И добавим: все, конечно, были «равны как на подбор».
Имелась и «чешуя». Для русской униформы 18 – первой половины 19 века, говорят специалисты, вообще были характерны яркие и красочные мундиры с элементами декоративных украшений. Золотое и серебряное шитьё, разноцветные шарфы, шнуры, галуны вводились для распознавания чинов. Особенно великолепны были мундиры чинов лейб-кампании – гренадеров, приведших на трон Елизавету Петровну.
Вообще-то гвардейские полки формировались в основном из дворян, представители других сословий там были редкостью. Но вот историк Е.В. Анисимов подсчитал, что из тех 308 гвардейцев, которые совершили переворот, лишь менее одной пятой составляли дворяне. Все остальные его участники происходили из крестьян, горожан, церковников, солдатских детей, казаков.
Причём крестьяне (наиболее управляемая, доверчивая, отзывчивая на доброе отношение и обещания социальная группа) составляли почти половину. То есть, похоже, именно на них и была сделана ставка. В благодарность все они после переворота были возведены во дворянство, уравнены в чинах с армейскими поручиками, получили великолепную, очень эффектную, расшитую золотом форму.
Переворот был «солдатским», но непосредственно действиями его участников руководил ночью 25 ноября 1741 года, как мы помним из истории, сугубо гражданский человек – личный врач Елизаветы Петровны Иоганн Герман Лесток, которому в то время перевалило уже за 50 лет. При этом человек он был недалёкий и самых худших моральных качеств.
Именно он прервал молитву Елизаветы – всё ещё сомневающейся в возможности переворота и будто прислушивающейся к себе, внутренней. Именно он побудил её к действиям; побывал в казармах и сообщил подобранным заранее преображенцам о времени выступления. Говорят, именно он во время переворота проткнул барабан у дежурного барабанщика гренадерского полка штыком разоружённого часового и так же поступил в Зимнем дворце, чтобы помешать своевременно поднять тревогу. В общем, настоящий «дядька», предводитель людей, совершивших неправое, надо признать, дело. Их настоящие командиры участия в этом перевороте не принимали.
После воцарения Елизаветы Петровны Лесток, как и руководимые им в ночь переворота гвардейцы, получил неслыханные милости от императрицы. Лекарь сделался важной персоной при её дворе: граф Римской империи, первый придворный лейб-медик, действительный тайный советник, главный директор медицинской канцелярии и всего медицинского факультета с фантастическим жалованием семь тысяч рублей в год. Но всего этого Черномору показалось мало: в конце концов глупость и жадность сгубили Лестока.
Так что третье чудо в «Сказке о царе Салтане» однозначно говорит о крайне отрицательном отношении Пушкина к перевороту, о том, что он считал Лестока зачинщиком и организатором этого недоброго дела. Не случайно Александр Сергеевич дал ему в своей сказке такое имя. В «Руслане и Людмиле» Черномор коварно, вероломно крадёт у Руслана Людмилу, которую тот только что получил в жёны. В жизни Черномор-Лесток и его «витязи» крадут власть и свободу, а по сути – жизнь у императора-младенца и всех членов Брауншвейгского семейства.
В сказке, представляя Гвидону дружину Черномора, царевна Лебедь сообщает, что все они братья ей родные. В жизни родство это, естественно, не кровное, а духовное, взращённое и поддерживаемое ею на протяжении достаточно длительного времени. До переворота Елизавета Петровна, как известно, много времени проводила среди гвардейцев: гуляла на их свадьбах, была крёстной матерью их детей, снабжала нуждающихся деньгами, справлялась о здоровье. Она называла их братцами и была их общей любимицей и заступницей, а главное – она была дочерью царя, служившего, в чём они были убеждены, на благо России. Так что царевна Лебедь в сказке не случайно называет витязей своими братьями.
Особо надо сказать, как мы обещали выше, о том, почему витязей в сказке тридцать три. Конечно, это число – священное во многих духовных традициях, в том числе христианской. Оно считается, например, символом священного возраста, по достижении которого у правильно развивающегося человека полностью раскрываются все духовные силы и способности; это возраст Иисуса Христа.
Как-то так: со знаком плюс – оно и воспринимается на подсознательном уровне, если читать произведение Пушкина как именно сказку. А если как мениппею? Тогда получается, что в реальной жизни все гвардейцы, участвовавшие в перевороте, с точки зрения новой императрицы, молодцы, а некие тридцать три «круче» всех – молодцы. Могло так быть?
Ответ находим в книге уже упоминавшегося нами писателя-историка Казимира Валишевского «Елизавета Петровна. Дочь Петра Великого». Вот небольшой отрывок из неё: «У Зимнего дворца Лесток отделил двадцать пять (здесь и далее в этой цитате выделено мною. – Л.Д.) человек, получивших приказание арестовать Миниха, Остермана, Лёвенвольда и Головкина. Восемь других гренадеров пошли вперёд. Зная пароль, они притворились, что совершают ночной обход, и набросились неожиданно на четырёх часовых, охранявших главный вход. Окоченев от холода и запутавшись в своих широких шинелях, часовые легко дали себя обезоружить. Заговорщики вошли во дворец, направляясь прямо в кордегардию».
Итак, двадцать пять плюс восемь – тридцать три! Столько было гвардейцев, руками которых, собственно, и совершился переворот. Валишевский, который не акцентирует внимание читателя на этих цифрах, а просто констатирует факт, конечно же, взял их не с потолка. Советские историки Валишевского, мягко говоря, недолюбливали. Но упрекали они его в основном за отсутствие «какого-либо социального анализа в сочинениях» и так называемую «легковесность», то есть потакание обывательским, с их точки зрения, вкусам читателей, что, собственно, и делает произведения Валишевского неувядаемо популярными. Однако никто из них не отрицал того, что фактологическая сторона его произведений практически безупречна.
Увлёкшись уже в зрелом возрасте историей России 17-18 веков (особенно периодом дворцовых переворотов), этот поляк, получивший образование и степень доктора юридических наук во Франции, более тридцати лет посвятил глубокому изучению данного вопроса. Он много и с большим интересом работал в архивах Парижа и Лондона, Берлина и Вены, а главное – Петербурга, где пользовался покровительством великого князя Николая Михайловича (внук Николая I, племянник Александра II, генерал от инфантерии, историк), что открывало ему недоступные другим исследователям архивные материалы.
Кстати, книгу Валишевского посчитали достоверным источником и использовали приведённый выше факт известный писатель-историк Н. Равич (1899-1976) в своей исторической хронике «Две столицы» и современный писатель Е. Маурин, автор романа «Людовик и Елизавета». И никто из профессиональных историков их не поправил.
Книга Равича была, к слову сказать, недавно переиздана. С тем же самым описанием одного из главных событий 18 века: «Быстрым, походным шагом отряд дошёл до Зимнего дворца. Тут Лесток отделил двадцать пять человек, которым было поручено арестовать Миниха, Остермана, Лёвенвольда и Головкина. Затем он выбрал восемь наиболее смелых и развитых гвардейцев, которым надлежало последним ловким ударом обеспечить торжество замысла. Пользуясь знанием пароля и притворяясь, будто они просто совершают обычный ночной обход, гвардейцы с невинным видом подошли к четырём часовым, охранявшим дворцовую дверь, и быстро обезоружили их. Затем во двор вошли остальные гвардейцы». Так что мы вполне можем считать эти проверенные временем сведения историческим фактом, каким их считал и А.С. Пушкин.