Людмила Доморощенова
Лабиринт без права выхода. Книга 1. Загадки Ломоносова
Проект «Резервные дети»
Отвергая то, что привело Восточную Римскую империю к гибели, первый российский император принимал в её истории всё, что было хорошо для него, а значит, полагал он, – для России. С первых лет своей власти он отождествлял себя с основателем Византийской империи Константином I, приняв его концепцию царского единоначалия светской и духовной власти – так называемой симфонии.
Уже первой своей победой – взятием Азова в 1696 году – Пётр апеллировал к историческим победам этого императора: на триумфальных воротах в честь своей виктории над турками молодой царь приказал сделать изображения с надписями: «Возврат с победы царя Константина» и «Победа царя Константина над нечестивым царем Максентием Римским». Великий византийский император стал как бы alter ego (второе «я») российского императора, которому предстояло стать Петром Великим.
И, несомненно, Пётр был знаком с порядком передачи власти в Византии, о котором нам, кстати, недавно напомнил архимандрит Тихон (Шевкунов) в нашумевшем документальном фильме «Гибель империи. Византийский урок» (2008): «...византийцы были лучшими в мире специалистами по преемникам. У них отсутствовал принцип наследования трона. Желая обеспечить передачу власти достойному наследнику, императоры обычно избирали одного или двух преемников и активно привлекали их к государственным делам. Поручали высокие и ответственные должности в правительстве и приглядывались к ним. Была даже система, когда в стране был и император, и так называемые младшие императоры – преемники. Всё это было очень разумно…».
В декабре 2013 года в телевизионном ток-шоу «Воскресный вечер с Владимиром Соловьёвым» к этой теме обратился и протоирей Дмитрий Смирнов, член Высшего церковного совета Русской православной церкви. Меня, признаюсь, до сих пор поражает, что разговор о. Дмитрия с ведущим скользил в центральной его части в том же направлении, к которому пришли мы с вами: суррогатное материнство и отцовство; власть, грешность всех живущих, в том числе – людей власти; необходимость заниматься этими вопросами специально, «чтобы у народа не возникало соблазна душить подушками первое лицо страны, меняя таким образом власть, а было право выбрать лучшего с помощью института выборщиков»; что лучшей властью для нашей страны могла бы стать «выборная монархия по типу византийской». Я не буду здесь оценивать актуальность мыслей о. Дмитрия и реальность их воплощения в жизнь в 21 веке, но то, что эти вопросы и сегодня волнуют общество – несомненно. Как и то, что они со всей остротой стояли в 1711 году перед Петром I.
Вы всё ещё сомневаетесь? Вы полагаете, что Пётр Великий, отправляясь на войну, с которой он мог не вернуться, совсем не помышлял ни о каких преемниках? Что ему было глубоко плевать на то, кто займёт российский трон в этом случае, как станет развиваться страна дальше? Я останусь среди тех, кто думает иначе: перед ним стояла эта задача, он должен был найти её решение, и он его, безусловно, нашёл. Не вижу для царя-реформатора иного выхода и полагаю, что именно «разумный византийский принцип резервности преемников высшей государственной власти в стране» был выбран им для решения проблемы, когда она встала перед ним со всей очевидностью.
Одно, думаю, не могло его устроить: зачем принимать на воспитание чужих детей, когда в состоянии сделать своих, но как бы чужих? Нужны преемники из народа – пусть народ их и воспитывает, но это будут его кровные дети. Значит, следует до начала войны срочно зачать несколько таких «резервных» детей (ведь в Византии смысл воспитания преемников заключался именно в возможности выбора в будущем лучшего из них!). Выполнить эту миссию должны специально подобранные молодые женщины (девицы) из простого народа.
Почему не дворянки? Во-первых, потому же, почему кормилицами даже в самые знатные семьи брали крестьянок: они были более здоровыми, крепкими, непритязательными. Во-вторых, девиц нужно было хотя бы на время изъять из семьи, из знакомой среды при их как бы добровольном согласии, а распорядиться судьбой крестьянки неизмеримо проще, чем дворянки. Для человека, только что подписавшего указ о переселении пяти тысяч семей на северное болото, где им поначалу даже негде было жить, вмешательство в судьбу нескольких молодых крестьянок, полагаю, не представляло никаких моральных и физических затруднений (о законности этого говорить не приходится).
Кроме того, ни сами будущие «резервисты», ни их матери, а значит и «отцы», не должны знать имени истинного родителя, чтобы не было никаких соблазнов или «наездов» в случае неудачи. Ведь ребёнок мог оказаться больным, иметь отклонения в развитии, и просто не отвечать поставленным высоким задачам. А главное, ещё оставалась надежда на то, что Екатерина всё же родит жизнеспособного ребёнка мужского пола. Это, в свою очередь, значит, что «резерв» может быть не востребован, поэтому и незачем заранее обнадёживать его запредельно высокой перспективой.
Итак, первоначально «резерв» должен был расти, набираться жизненных сил не во дворцах, а в простых семьях. За воспитанием родившихся мальчиков и их развитием (в том числе начальным образованием) должны наблюдать со стороны, не вмешиваясь в процесс, верные люди. Когда «резервисты» подрастут и понадобятся, их быстро «найдут», без проблем изымут из воспитывающих семей, и процесс пойдёт по обкатанному византийцами варианту. Если родится всего один мальчишка, остальные «резервисты» могут быть набраны «византийским» путём. Вариант, что родятся только девочки, Петром, полагаю, даже не рассматривался. Законную сторону дела должен был обеспечить безукоризненно обоснованный, специально подготовленный принципиально новый указ о престолонаследии. Кто это может сделать, царь, как следует из дальнейшего хода событий, решил сразу. Недаром весной 1711 года он вызвал к себе в ставку (по другим источникам, взял с собой в дорогу) Феофана Прокоповича. Многие считают, что просто «Пётр любил с ним разговаривать», но, думается, на войне разговаривать «просто так» не очень удобно во всех отношениях. На театр военных действий обычно приглашают для решения самых сложных, самых насущных вопросов, одним из которых и был для Петра на тот момент вопрос о преемнике.
Будущий главный помощник царя в делах науки, просвещения и религии Феофан Прокопович был во многом под стать Петру. Немецкие историки церкви Штупперих в 1939 году и Хертель в 1970-м, проанализировав публицистику Феофана, пришли к выводу, что в его мышлении преобладали византийские элементы, хотя сам Феофан был человеком в высшей степени восприимчивым к западноевропейским идеям своего времени, которые он умел органично интегрировать в своих самостоятельных рассуждениях. Именно Прокопович в будущем, как известно, непосредственно участвовал в решении проблем престолонаследия петровской России.
В 1722 году, когда у ставшего уже императором Петра Великого не осталось больше не только официально признанных детей мужского пола, но и надежды на их появление в будущем (незадолго до того Пётр писал жене с олонецкого «курорта» о своих «мужских» проблемах), он подписал знаменитый указ «О престолонаследии». Документом предусматривалось (по чисто византийскому варианту!) не наследование высшей власти в стране (некому было наследовать эту власть), а передача её выбранному по воле монарха преемнику.
Во многих умах указ вызвал тогда настоящее смятение; в нём увидели покушение на вековые обычаи русской монархии и поэтому не все присягали новому закону. Именно Феофан выступил тогда с идеологическим обоснованием его правомерности, написав по заданию Петра знаменитый трактат «Правда воли монаршей». В нём он доказывал, что государь, стоящий выше любого «человеческого закона, в выборе наследника волен не принимать в расчёт даже само „сыновство” и сделать преемником любого «честного и умного юношу». Можно сказать, что к концу жизни Петра Феофан стал главным в стране специалистом по вопросам престолонаследия.
На осмысление всей вышеозначенной ситуации мне потребовалось неизмеримо больше времени, чем, думаю, его ушло у Петра в Петербурге в декабре 1710 года на озарение идеей и обдумывание путей её реализации. К. Валишевский называл ещё одно несомненное качество российского государя: «Скорее приступать к действиям, обдумывая их потом, не теряя времени на обсуждения планов, если они кажутся заманчивыми, не задумываясь над средствами, если они находятся под рукой,– такова обычная манера этого блистательного ума». Так что задумать, обдумать и отдать верным людям приказ действовать царь Пётр мог всего за один день и даже час (тем более что в это время всё его внимание действительно было занято подготовкой к войне). Сам же проект создания «резерва» был крайне актуален и вполне, как увидим далее, реалистичен.
Три девицы
Итак, мы знаем, что М.В. Ломоносов в 19 лет назвался дворянским сыном, и предположили, исходя из логического осмысления ситуации и следом за многими людьми, думавшими и думающими так же, что отцом его мог быть Пётр Первый. Мать мы уже знаем – некая Елена с Архангельского Севера, из чего можно сделать вывод, что оттуда же родом и другие исполнительницы миссии «Инкубатор». Во-первых, из-за недостатка времени у царя не было выбора, но также и потому, что Пётр Алексеевич, как известно, считал северных девушек самыми привлекательными, крепкими и разумными.
На Севере у царя имелся личный, скажем так, друг – Осип Баженин из села Вавчуга, стоящего на правом берегу Северной Двины, напротив Холмогор (с этим Осипом мы уже встречались и встретимся здесь ещё не раз). Думаю, именно ему и была поручена секретная миссия: найти в своих краях трёх девиц и доставить царю в самом, так сказать, наилучшем виде к указанному сроку. Уговорил ли Осип этих девиц, заманил ли перспективами выгодного замужества и сказочной жизни в столице или силой привёз в Петербург – не будем гадать: могло быть и так, и этак.
Думаете, это невозможно? В документальной книге «Холмогорская секретная комиссия», изданной в Архангельске в 1993 году с подзаголовком «Грустная повесть об ужасной судьбе российского императора и его семьи, написанная Владимиром Стасовым для другого императора и извлечённая с архивной полки Леонидом Левиным», на стр. 250 приведён подобный случай, произошедший 65 лет спустя после описываемых нами событий.
Тогда содержащемуся строго секретно в Холмогорах Брауншвейгскому семейству потребовалось заменить двух престарелых кормилиц на молодых работниц. Девушек, как следует из секретного донесения «холмогорского командира» полковника Полозова губернатору Головцыну от 4 сентября 1775 года, «с высочайшего разрешения» просто выкрали из двух двинских деревень и тайно привезли в Холмогоры. При этом от всех служащих здесь были взяты подписки, что они «под опасением „жесточайшего истязания” никому и никогда не объявят о тех девках, „и если кто о них спросит, то сказывать, что они никаких девок не знают и об них ничего не слыхали”». И это было уже во времена «просвещённой» императрицы Екатерины II. Можно ли надеяться, что люди царя Петра I были гуманнее её людей?
Но почему в реконструируемых нами событиях 1711 года речь идёт именно о трёх девицах? Прежде всего потому, что преемников должно быть, как мы уже говорили выше, несколько – для возможности выбора лучшего из них. Да и затевать проект с одной девицей не было смысла: родила бы девочку или не выносила бы беременность – и все планы бы рухнули, а три уже троекратно увеличивали шанс получить именно мальчика (или, даст Бог, сразу трёх). Кроме того, одна в дороге могла заскучать, начать плакать, а по приезде – бояться и (чего уж там!) не даваться.
Больше трёх – тоже плохо: не обременённые воспитанием женщины, когда их много, трудно управляемы, имеют склонность вести себя при поддержке подруг слишком смело и даже разухабисто, разбредаться, отставать от «коллектива» и так далее; рота солдат за ними не уследит, а дело-то конфиденциальное. В общем, как ни крути, три в данном случае – лучший вариант. Ну, если хотите – пусть будет и десять, но, как мы увидим ниже, никак не меньше трёх.
Поскольку этот очень важный в перспективе проект был секретным, он не мог быть реализован ни в Петербурге, ни в Москве (любой дворец – большая деревня, где не бывает никаких секретов). Значит, встреча могла быть запланирована только в очень тихом месте в узком кругу близких людей где-то между столицами. Точка пересечения дорог из Санкт-Петербурга, откуда ехал Пётр с сопровождающими его лицами, и из Архангельска по Шлиссельбургской трассе, откуда должен был прибыть Баженин с девушками,– всё то же, уже знакомое нам, Усть-Тосно (можете проверить по карте сами!), откуда до Корчмино – минуты быстрой езды.
Сам Корчмин, хотя и являлся специалистом высшего класса, выдающимся государственным человеком (недаром ему недавно в Петербурге памятник поставили), был, как считают его биографы, плохим семьянином и человеком вольного, как и царь Пётр, нрава в отношениях с женским полом. Его уж никак не могло смутить присутствие посторонних девиц в редко посещаемом другими членами семьи загородном доме. Среди гостей должны были остаться самые близкие из сопровождавших царя людей, скорее всего – Остерман и Головкин, а также подруга Петра – Екатерина. Остальных царь отправил дальше – в Москву.
В этом не было ничего особенного: Пётр не любил присутствия около себя лишних людей, в том числе и сопровождающих (да и ситуация к тому, как мы понимаем, не располагала). Датский посланник Юст Юль в своих «Записках…», написанных по впечатлениям двухлетнего пребывания в России и изданных им по возращении на родину, свидетельствовал, что, «путешествуя по России, царь ввиду малочисленности своей свиты ездит не в качестве царя, а в качестве генерал-лейтенанта и на этот конец берет у князя Меншикова особую подорожную. Так как по всей России приказания князя исполняются наравне с царскими, то с этою подорожной царь едет и день, и ночь без малейшей задержки».
В Корчмино
Далее мы станем распутывать клубок событий с особой осторожностью и пока делать выводы чисто гипотетически, имея, однако, в виду, что эта гипотеза будет затем подтверждена (по крайней мере, мы попытаемся это сделать).
Итак, 17 января 1711 года Пётр Первый выехал из Петербурга в сторону Москвы. Очевидно, ближе к вечеру того же дня, преодолев до Усть-Тосно 30 вёрст (немногим больше 30 км), он попрощался с отправлявшимися далее спутниками. Здесь его кортеж, пополнившись повозками с тремя уставшими в дороге, испуганными непонятностью происходящего девушками, доставленными, по сохранившимся куростровским преданиям, на усть-тосненский постоялый двор Осипом Бажениным, его товарищем Лукой Ломоносовым и уже упоминавшимся нами Семёном Корельским (из чего мы также делаем вывод, что девиц было трое – по одной на сани), направился в расположенное неподалёку сельцо Вознесенское, будущее Корчмино.
В этом нашем гипотетическом конструкте присутствует и царская любовница, а вернее – фактическая жена царя Екатерина. Почему? Разве не лучше было отправить её в Москву вместе с большей частью кортежа? Думается, нет.
Присутствие женщины, близкой главному в этой тесной компании мужчине, должно было, полагаю, способствовать созданию тёплой дружеской и даже доверительной атмосферы в доме. И вряд ли это представляло какую-то трудность для Екатерины. Во-первых, на тот момент она официально не имела никаких прав на Петра. Во-вторых, и далее, став его женой, всегда помнила о том, кто она, и никогда не позволяла себе в чём-либо упрекать его. Наоборот, поддерживала шуткой его откровения в интимных вопросах, а порой и вообще выступала в роли сводни, поскольку сама перманентно находилась в состоянии беременности. В те дни, о которых мы ведём речь, она была, как уже говорилось, снова беременна, на ласку Петра не претендовала и вполне могла сыграть роль не только сводни, но и свахи, обещая в будущем каждой, кто родит сына главному здесь мужчине, все блага замужней жизни.
Вряд ли Петру пришлось долго обхаживать обескураженных ситуацией девиц. Тем более что он имел большой опыт общения с женщинами и, как говорят, особое обаяние, перед которым мало кто из них мог устоять. Но, думается, какое-то время всё же ушло на то, чтобы будущие матери возможных преемников отдохнули, привыкли к обстановке чужого дома и хотя бы в принципе поняли, чего от них хотят. Эту предварительную работу с гостьями и должна было провести Екатерина, пока мужчины объезжали усть-тоснинские кирпичные заводы и будущие стрельбища.
Затем, через несколько дней близкого общения с «главным барином», их предстояло куда-то пристроить, отдать, скажем так, в надёжные руки. Очевидно, этот вопрос был продуман заранее, и также очевидно, что их не собирались возвращать в родные края во избежание «утечки информации». Почему же было сделано исключение для матери Ломоносова?
Я долго ломала голову над этим вопросом и нашла лишь один разумный, на мой взгляд, ответ: скорее всего, она узнала «главного барина». На холмогорской земле сохранилось предание, что девочкой мать Ломоносова одно время работала у Бажениных. Там она и могла увидеть царя во время его приезда в 1702 году в Архангельск, когда он несколько дней гостил у Осипа Баженина в Вавчуге. Ей было тогда лет восемь-двенадцать, и она вполне могла быть взята на лето в семью брата Осипа – Фёдора Баженина (братья не только вели общее дело, но и жили под одной крышей). Нянькой (или помощницей няньки) одного из хозяйских детей и была, видно, девчонка: в таком возрасте она вряд ли годилась на что-то другое.
Узнав через восемь с половиной лет царя, Елена после царских ласк наедине, видимо, обратилась к нему «как положено» или прямо напомнила о давнем знакомстве и поэтому после первой же ночи была «выбракована» из проекта, чтобы не раскрыла инкогнито царя перед другими девушками. Рано утром повозка Осипа Баженина умчала её в родные края, где поверенный Петра в этом деле быстро сговорил её в жёны племяннику Луки Ломоносова Василию. Узнал ли муж когда-нибудь её тайну? Ничто не говорит об этом, поскольку Василий до конца своей жизни считал Михайлу единственным своим родным сыном. Но приятель Осипа Лука, который, по преданиям, был одним из возничих в поездке в Усть-Тосно, не мог этого не знать. Судя по всему, знал и молчал, как было велено и за что было заплачено.
Бытовали на Курострове и другие предания о семье Ломоносовых. О них в годы «перестройки» решился поведать в книге «На моём веку» Василий Павлович Корельский, о чём мы говорили выше. Так, по сохранившимся в его семье, имевшей родственные связи с семьёй Василия Ломоносова, сведениям, появление на свет Михайлы Ломоносова было связано с хитроумной «тайной затеей раскольников». Зная о том, что ещё холостому тогда царю нужен настоящий наследник его дел, они решили «подсунуть» ему свою, подготовленную ими невесту. Василий Павлович писал об этом так: «Мне нужен сын,– доносят предания речи царя. – Пусть любая красавица родит сына, любую царицей сделаю! – Разве не заманчиво было воспользоваться таким призывом? А логика тут была проста. Дева-красавица из среды старообрядцев рожает для Петра I сына. Царя склоняют короновать его. И таким образом наследником короны становится выходец из старообрядцев».
Задуманный план, по мнению автора, опиравшегося на предания своего рода, осуществили братья Баженины. В период с 17 января до 15 февраля они вместе с «девой» поджидали царя на постоялом дворе в Усть-Тосно, где и состоялась встреча будущих родителей будущего учёного. После окончания медовой недели деву тут же обвенчали с находившемся в обозе Василием Ломоносовым и пообещали «одарение материально и денежно». А при рождении сына царь, мол, велел дать ему имя Михайло, в честь деда своего (первого царя из рода Романовых Михаила Фёдоровича).
Книга Корельского вызвала неоднозначную реакцию читателей и ломоносововедов, большинство из которых работу автора отнесли к выдумке. Мне лично в предложенной Василием Павловичем версии многое тоже показалось тогда, в 1996 году (время выхода книги в свет), неубедительным. Откуда, например, староверы узнали о том, что царь именно в середине января поедет на войну с турками, если и ему самому об объявленной войне стало известно лишь месяц назад? И мог ли Пётр, сколь бы блудлив он ни был, забыть обо всех делах, о предстоящей войне и просто так, что называется, без дела валяться целую неделю, пусть и с красавицей (а в нашей версии – с тремя), на каком-то постоялом дворе?
Были и другие возражения, поэтому, начав своё исследование, я сначала не приняла опубликованные Корельским предания его рода за фактологический материал. Однако указанный им пробел в жизнеописании царя Петра с середины января по середину февраля 1711 года обнаружился сразу, как только я дошла до событий той зимы. Но признанию Усть-Тосно как места встречи Елены и Петра я сопротивлялась долго и упорно. Зачем мозолить всем глаза на наполненном дорожными неурядицами захудалом постоялом дворе, если известно, что у царя Петра было как минимум три так называемых путевых дворца? Но нет, оказывается, ни Среднерогатский, ни Стрельнинский, ни Петергофский путевые царские дома к тому времени ещё не были построены.
А если заехать всей компанией к любимой сестре Наталье, получившей дачный надел на Петергофской дороге в 1708 году? Но и это невозможно: дворец ей построили лишь через четыре года. Оставались только друзья и среди них – Василий Корчмин со своим домиком возле Усть-Тосно. Я оказалась права – царь не мог опуститься до любовных отношений на захудалом постоялом дворе. Но ведь прав и архангельский капитан Корельский, вернее его предки, помнившие и передавшие внукам и правнукам историю про ту поездку в Усть-Тосно. Ну а недостоверные подробности – куда без них в народном предании, передававшемся из уст в уста без малого три века…