Людмила Доморощенова
Лабиринт без права выхода. Книга 1. Загадки Ломоносова
Свадьба
Сосватанный графом Лёвенвольде девятнадцатилетний принц Антон Ульрих Брауншвейгский приехал в Россию в начале 1733 года. Его невесте Елизавете Катарине Кристине, которой после крещения было дано имя Анна Леопольдовна, тогда было уже почти пятнадцать лет (она родилась в 1718 году). Как утверждают историки, свадьба была отложена императрицей до совершеннолетия невесты: та, мол, была ещё мала. Однако в 18 веке совершеннолетними, при желании родителей или родственников-опекунов, признавались особы и в ещё более юном возрасте.
Известно, например, что над дочерью Петра I Елизаветой популярный тогда среди знати обряд вступления в совершеннолетие – обрезание нашитых на платье крылышков – был совершён, когда ей исполнилось всего двенадцать лет. В пятнадцать лет была обручена с будущим Петром III будущая Екатерина Великая; в этом же возрасте обрела мужа ещё одна великая Екатерина – Дашкова; в четырнадцать лет стала женой шестнадцатилетнего цесаревича Александра (будущего Александра I) принцесса Луиза Баденская, принявшая в православии имя Елизавета Алексеевна.
Собственных любимых дочерей и внучек не жалели отдавать в столь нежном возрасте в «чужие руки», а тут о племяннице так «позаботились», что в результате она чуть не состарилась в невестах. Более того, девушка, как пишет в своей книге «Анна Иоанновна» современный историк Е. Анисимов, все эти годы была практически изолирована «от ровесников, подруг, света и даже двора, при котором она появлялась лишь на официальных церемониях».
Автор исторической повести «Любовь и корона» Е.П. Карнович (1823-85) писал об Анне Леопольдовне: «…хотя и говорили постоянно в придворных кругах о скором её браке с принцем Антоном Ульрихом Брауншвейг-Люнебургским, но совершение брака отлагалось на неопределённый срок, по разным причинам, никому достоверно не известным, кроме государыни и самых приближённых к ней лиц»90. Но на самом деле, как следует из «Записок» одного из таких приближённых, Иоганна Эрнста Миниха, того не знали и они: «Судя по возрасту и по летам, надлежало бы браку сему совершиться уже ранее. Но что собственно тому препятствовало, об оном доподлинно сказать не могу».
Нет, дело было не в возрасте невесты, а в причине, о которой мы говорили выше,– неясность наследственного вопроса. Когда выяснилось, что имеется, тем более за границей, второй экземпляр тестамента Екатерины I, Анна Иоанновна и её ближайший круг пришли к заключению, что Европа не поймёт «фокус» с незаконным исключением внука императора Петра Великого и императрицы Екатерины I из числа объявленных ранее наследников. Именно поэтому и была отложена на неопределённый срок свадьба принцессы Анны Леопольдовны и принца Антона Ульриха Брауншвейгского: права их будущего сына должны быть вне всяких подозрений.
Но в начале 1739 года болезнь подсказала Анне Иоанновне, что ждать больше некогда и надо действовать. Она отдала приказание срочно готовиться к свадьбе, которая до того, без всяких видимых обществу причин, откладывалась более пяти лет. Однако в это время Карл Фридрих был если, возможно, и не здоров, то жив – точно, и все документы, подтверждающие права его сына на российский престол, находились по-прежнему в его руках.
С марта приготовления к свадьбе идут полным ходом. Уже пошиты парадные платья, заказаны в огромных количествах чулки и перчатки, в столицу начали съезжаться гости, а герцог в Киле жив, и тема завещания Екатерины I по-прежнему актуальна. И только за две недели до предстоящих в Санкт-Петербурге свадебных событий 39-летний Карл Фридрих Гольштинский тихо и быстро переходит, наконец, в мир иной. Подозрительно вовремя.
Думаете, Алексей Петрович Бестужев, столько лет карауливший жизнь герцога, не мог, по приказу из Петербурга, пойти на организацию его устранения? Да запросто! В ходе Семилетней войны в Европе (1756-63) армия прусского короля Фридриха Великого вторглась в Саксонию и практически без боя заняла её столицу Дрезден. Среди трофеев оказался секретный архив саксонского курфюрста, в котором был найден подлинник письма А.П. Бестужева, к тому времени уже великого канцлера, адресованного коллеге – австрийскому канцлеру Брюлю. Автор письма вполне серьёзно просил австрийца отравить русского посланника в Саксонии, поскольку тот, негодяй, решительно не согласен с его, бестужевской, «системой» политики.
Эта бесчеловечная просьба Алексея Петровича, к счастью, не была исполнена. А вот его столь же, видимо, мало стеснённый моральными соображениями брат М.П. Бестужев, русский посланник в Швеции, своего добился. В 1738 году, то есть в то же время, о котором мы говорим, он узнал секретную информацию о том, что шведский дипкурьер Синклер тайно послан своим правительством в Турцию с бумагами, необходимыми для заключения нового шведско-турецкого военного договора. Стараясь помешать этому направленному против России союзу, Михаил Петрович прислал портрет Синклера и стал настойчиво требовать от своего правительства «анлевировать» курьера в пути.
По тайному согласованию с Анной Иоанновной, это было исполнено подосланными убийцами в том же описываемом нами 1739 году. Это к вопросу о нравах того времени и выборе средств решения насущных тогда проблем.
Хранитель завещаний граф Головкин
Но вернёмся к завещанию Екатерины I и другим важным бумагам, которые летом 1739 года оказались, наконец, в руках Бестужева. Куда Алексей Петрович их дел? Отправил в Россию? Но близкие к умершему герцогу люди, скоро отойдя от шока, вызванного ураганным общением с известным им по прежним визитам русским дипломатом, изъявшим бумаги покойного, должны были тут же отправить охранявших герцогский замок офицеров в погоню, а также распорядиться перекрыть дороги, ведущие в Россию, организовать досмотр пассажиров судов, уходящих из порта Киль в ту сторону.
Поэтому можно предположить, что Бестужев, предвидя это и запутывая следы, должен был направить свои стопы в сторону, противоположную от возможных розысков. Тем более что в той стороне ему было где скрыться: в недалёком в общем-то от Киля голландском городе Гаага жил и работал коллега и друг Алексея Петровича – уже упоминавшийся нами русский посланник в Голландии А.Г. Головкин.
Александр Гаврилович – сын того самого Г.И. Головкина, хранителя бумаг Петра I и Екатерины I. Гаврила Иванович, после того, как ему пришлось сжечь по приказанию Анны Иоанновны то ли копию, то ли оригинал тестамента, больше не мог хранить эти документы у себя. Поэтому, как мы думаем, переправил их по дипломатическим каналам живущему в Европе сыну Александру. У того же, судя по всему, осели и бумаги из Киля. В России они в принципе уже не были нужны. Ведь главное – их следовало изъять и надёжно спрятать, о чём Бестужев, думается, и известил Анну Иоанновну перед свадьбой её племянницы: мол, беспокоиться больше не о чем, празднуйте!
И только один человек из ближнего окружения Анны Иоанновны – Андрей Иванович Остерман знал, что устранены не все причины для её беспокойства, что там же, в Германии, находится студент Михайло Ломоносов, у которого есть свои права на российский престол. Друг и соратник Остермана Феофан Прокопович был покровителем этого студента. Перед смертью в 1736 году преосвященный сообщил Ломоносову, знавшему, что он сын царя, где находятся документы, подтверждающие его, Михайлы, «подлинность».
Итак, через две недели – время, достаточное для доставки гонцом зашифрованной депеши о смерти герцога и похищении документов из его архива – Анну Леопольдовну наконец-то выдали замуж (голштинцы поднимать шум по поводу пропавших важных русских документов из архива умершего герцога не стали: им больше импонировала шведская корона, на которую мог претендовать их наследник). Но семейной идиллии у новобрачных не получилось: одичавшая за семь лет затворничества молодая смотрела на мужа с нескрываемой неприязнью, жила какой-то своей жизнью, исключавшей регулярное исполнение супружеских обязанностей. Не удивительно, что ребёнка зачать у них долго не получалось.
Как они, оба слабовольные, бесхарактерные, при этом склонные к интригам, будут править в чужой для них стране, смогут ли родить сына, удержат ли власть, к которой явно не готовы? Эта мысль беспокоила не только умирающую императрицу, но и её окружение. А в первую очередь самого умного и опытного из них – кабинет-министра Остермана. Он-то хорошо понимал, кто, если представится случай, обязательно попытается вырвать власть из рук этих слабых, чужих для России людей, и чем это грозит ему лично. Понимал и предпринял, думается, превентивные меры.
Андрей Иванович, как мы уже говорили, был среди тех, кто сопровождал царя Петра на войну с турками в 1711 году, кто оставался с ним в Корчмине, кто знал от своего друга Прокоповича тайну рождения «резервных» детей, и то, кому Феофан перед смертью мог передать имевшийся у него комплект завещательных документов императора Петра. Теперь никого из свидетелей тех событий нет в живых, и Остерман один знал, где искать главного, по мнению Феофана, «резервиста». И, наверное, он один понимал, что после скорой уже смерти Анны Иоанновны, когда начнётся борьба за власть в стране в отсутствие настоящего правителя, наступит очередное смутное время, а значит – самый подходящий момент явить миру настоящего преемника русского престола, сына первого российского императора. Тем более что находился он «за морем», то есть вне пределов досягаемости нынешней власти.
Остерман, похоже, не сомневался в положительном ответе этого будущего преемника на его предложение побороться за трон. И в начале 1739 года, когда началась суета со свадьбой племянницы Анны Иоанновны, отправил в Германию распоряжение в адрес своего агента Юнкера. Поэт-шпион, работавший в Европе под видом технолога, изучающего передовые методы солеварения, должен был найти во Фрейберге студента Ломоносова и под видом коллеги ненавязчиво опекать до той поры, пока тот не даст ответ на некий поставленный перед ним в запечатанном секретном пакете вопрос (о котором самому Юнкеру знать вовсе не было нужно). Когда студент «созреет» и скажет «да», его следовало сопроводить в Петербург и представить лично ему, Остерману.
Мы не знаем, как зашифровал Андрей Иванович послание Ломоносову, но Михайло понял, что речь идёт о перевороте, в который его втягивают, и ответил «связному» Юнкеру категорическим отказом. Он, скорее всего под влиянием Прокоповича, ещё в 1736 году в Петербурге сделал свой выбор в пользу науки, ради которой теперь не считал за грех противиться воле родного отца, «создавшего» их с братьями как резерв власти (не об этом ли его известные слова, сказанные позднее в письме единокровному брату Григорию Теплову: «За общую пользу, а особливо за утверждение науки в Отечестве, и против отца своего родного восстать за грех не ставлю»).
Почти полгода ждал Юнкер, что студент передумает и поедет с ним в Петербург, убеждал, что пославшим его людям верить можно. Для пущей важности свозил Михайлу в Дрезден, представил его, как важную особу, посланнику Кейзерлингу и влиятельным студенческим друзьям, живущим в Лейпциге, – всё бесполезно. И поняв, что парень не изменит своего решения, поэт-солевар уехал в Петербург, посоветовав Михайле беречь себя.
И тут Ломоносов, оставшись один, вдруг сообразил, что люди из Петербурга, с которыми он отказался сотрудничать, могут его просто-напросто убрать, а отцовский трон предложить его братьям. О Степане он почти ничего не знал, но о Григории помнил, что Феофан, любивший того, как сына, не очень высоко оценивал его человеческие качества. Этот может ради собственных интересов пойти на всё.
И Михайло запаниковал: надо ехать к графу Головкину, у которого, как говорил Прокопович, бумаги их отца хранятся, просить защиты и помощи, чтобы остановить уже, возможно, начавшую раскручиваться интригу! Но на что ехать? Тех денег, что выдаёт Генкель, и на полдороги не хватит, а взять больше негде, никто в долг, по совету того же Генкеля, не даёт. Понимая, что время действовать уходит, что заговорщики могут прибыть по его душу со дня на день, Ломоносов стал требовать у учителя денег, срывался, грубил, оскорблял его, умолял… Но тщетно, у Генкеля, который и так уже несколько месяцев содержал русских студентов за свой счёт, был один ответ: ни копейки больше! И тогда Михайло в отчаянии решается на бегство, надеясь на помощь Кейзерлинга или друзей Юнкера.
Ну вот мы, думается, и нашли, как и надеялись, истинную причину странного побега взрослого человека в никуда. И слова его из письма Шумахеру в 1740 году: «Мой проступок … следует приписать скорее тягостным и несчастным обстоятельствам, соблазнительному обществу и весьма длительному непоступлению всемилостивейше назначенной мне стипендии, чем моей беспорядочной жизни…» – теперь нам понятны. Его соблазняли властью, но он устоял, остался верен науке, однако угроза жизни и невозможность спасти себя из-за несчастных обстоятельств (отсутствия денег) безмерно угнетали его. И рассказать об этом прямо он никому не может, а только просит не обвинять, поскольку ни в чём не виноват – так сложилось.
Вы полагаете, что всё это лишь мои фантазии? Но тогда как объяснить его бегство, а также поиски помощи и защиты (от кого?). А главное, почему весной 1740 года Ломоносов, едва добравшись до Марбурга и раздобыв там денег, уже через несколько дней после свидания с женой и ребёнком направляется туда, где единственно могут находиться завещательные документы Петра I – в Гаагу, к графу Александру Гавриловичу Головкину, единственному, кто его в этой ситуации может понять, укрыть и защитить или помочь советом?
Мы уже говорили выше о том, что в Голландии Ломоносов, судя по всему, провёл не меньше трёх месяцев; по крайней мере достаточно времени для того, чтобы Головкин мог с кем-то значимым в России и хорошо знающим ситуацию на родине обсудить в письмах судьбу сына Петра I (и своего, кстати, родственника по отцу). Но с кем?
У Александра Гавриловича был, как мы уже упомянули, младший брат – Михаил Гаврилович, человек при императорском дворе Анны Иоанновны, а затем и Анны Леопольдовны, очень значимый, одарённый многими талантами, но при этом ленивый и необязательный. Ему поручали многие ответственные дела, но вёл он их чаще всего без интереса; многие даже вообще считали его неспособным к государственной деятельности.
Кроме того, был в российской столице среди сильных мира сего на тот момент человек, с которым Головкин, как мы помним, находился в дружеских отношениях, – Бестужев. Впоследствии, уже при Елизавете Петровне, Алексея Петровича, видимо, не без основания называли покровителем Александра Гавриловича. Знал ли Бестужев о «резервных детях» и, как мы предполагаем, завещании Петра в их пользу, переданном старшим Головкиным на хранение сыну? До этого времени, думается, нет. Но после разговора с Ломоносовым и его отказа, несмотря на завещание, от претензий на престол Головкин просто должен был откровенно обрисовать ситуацию другу, чтобы совместно принять адекватное решение о дальнейших действиях.
К тому времени (через полгода после смерти герцога Голштинского) Бестужев был уже по-настоящему отблагодарён Анной Иоанновной за «подвиг» в Киле: возвращён в Россию, пожалован чином действительного тайного советника и местом кабинет-министра, сделался близким человеком фаворита императрицы – герцога Бирона. Правда, позднее, уже при Анне Леопольдовне, за участие в подготовке захвата власти Бироном он был взят под следствие, но, к счастью для него, дело закончилось лишь лишением всех должностей и временным заключением в Шлиссельбургскую крепость.
Граф Головкин после восшествия на престол Елизаветы Петровны в Россию не возвратился, хотя и сохранил за собой не только должность посла в Голландии, но и высочайшие награды, полученные в предыдущее правление. И детей своих при жизни этой императрицы сюда не отпускал, хотя она звала их на службу и обещала своё покровительство. Знать, было чего опасаться сыну канцлера Головкина: чужие секреты, особенно секреты людей высшей власти, всегда опасны для их носителей.
Феномен графа Бестужева
Алексей Петрович Бестужев, скромно служивший России на дипломатическом поприще при семи российских императорах и императрицах, при Елизавете Петровне достиг высшего положения и до определённого времени пользовался её безграничным доверием. В истории России он числится человеком, который способствовал её приходу к власти. Каким образом? Этого, похоже, не знал никто, даже историк С.М. Соловьев, который писал: «Однозначных данных о том, что Алексей Петрович участвовал в шведско-французском заговоре послов по возведению Елизаветы Петровны на трон, не обнаружено, но каким-то образом (выделено мною. – Л.Д.) он всё-таки способствовал успеху заговора против Анны Леопольдовны».
Современный писатель Б. Григорьев в своей книге «Бестужев-Рюмин. Великий канцлер России» (М., 2014) предположил, что «…по вступлении на престол Елисаветы приятель его Лесток упросил императрицу вывести его опять на вид и сделать вице-канцлером. Мы знаем, что он был хорошо знаком с главным архитектором и исполнителем переворота лейб-медиком И.Г. Лестоком. В своё время с Лестоком познакомился его отец, надеявшийся во время гонений найти защиту при дворе цесаревны Елизаветы. И это знакомство сыграет потом решающую роль в его [Алексея Петровича] карьере».
Увы, согласиться с этим трудно. Сын французского дворянина врач Иоганн Лесток прибыл в Россию в 1713 году. В это время старший Бестужев – Пётр Михайлович – работал управляющим у курляндской герцогини Анны Иоанновны, затем два года выполнял дипломатическое поручение в Гааге, откуда вновь вернулся ко двору Анны Иоанновны. В конце 1725 года его с герцогиней зачем-то вызвали в Петербург, но вскоре отпустили обратно. В 1728 году П.М. Бестужев был арестован «за корыстолюбие», и хотя его вскоре выпустили, карьера практически прервалась. Просить защиты у Елизаветы Петровны, которая к тому времени уже была исключена из фавора племянника-императора, не имело никакого смысла.
Его сын Алексей в 1707 году, ещё подростком, был отправлен на учёбу в Данию и затем до 1740 года практически постоянно жил в Европе, не считая двух лет рутинной работы секретарём в Курляндии у той же Анны Иоанновны, с которой Лестока ничто не связывало. Вернувшись в 1740 году в Россию, Алексей Петрович оказался во враждебном цесаревне лагере Анны Иоанновны, затем – Бирона, поэтому не мог иметь никаких (уж во всяком случае, приятельских) отношений с представителем лагеря Елизаветы Петровны.
С начала же 1741 года, после отстранения Бирона от власти, Бестужев – человек не только без прошлого, так как лишён Анной Леопольдовной, как мы уже говорили выше, всех должностей, званий и привилегий, но и, скорее всего, – без будущего, обречённый лишь на прозябание в одном из сохранившихся отцовских имений. Чем же он привлёк внимание дочери Петра, кажется, навсегда лишённой верховниками и Анной Иоанновной права на русский престол? Да тем, думается, что вернул ей это право. Не престол, а именно право на него.
Известно, что после смерти Анны Иоанновны в Петербурге стали зреть сразу два заговора в пользу Елизаветы Петровны: один внутренний, спонтанный – среди солдат и младших офицеров гвардейских полков; другой – внешний, который готовили на самом высоком уровне посол Франции Шетарди и посол Швеции Нолькен через приближённого к Елизавете Петровне Лестока. А в Швеции уже много лет работал российским послом старший брат Алексея Петровича – Михаил Петрович Бестужев-Рюмин. Возможно, именно от него будущий канцлер узнал о готовящемся перевороте (тогда братья, ставшие в конце жизни смертельными врагами, ещё жили между собой достаточно мирно).
Елизавета же, пишут историки, всё откладывала согласие на переворот, колебалась, поскольку не была уверена в благополучном его исходе: ведь мало захватить власть, надо ещё и подтвердить право на неё. Формально династические права на престол у неё были, не было только соответствующих официальных документов, а без них, она понимала, потом всю жизнь будешь в руках тех, кто организует переворот.
Зная её ситуацию, вернувшийся в Петербург из ссылки незадолго до зревших событий Бестужев, выйдя на Елизавету лично или всё же через Лестока, с которым Алексей Петрович теперь оказался в одном лагере врагов правительницы, сообщил, что у него есть интересующие цесаревну документы, которые хранятся за границей. Это была для него единственная возможность вернуться к активной политической деятельности, поскольку никто в жизни, думается, не смог бы в этот момент сделать Елизавете Петровне лучшего подарка.
И Бестужев не ошибся: буквально через пять дней после своего воцарения новая императрица пожаловала Алексею Петровичу высшую награду империи – орден св. Андрея Первозванного на ленте, который надела на него лично. Ещё через несколько дней он получил звание сенатора, должность директора почтового ведомства, вице-канцлера.
И всё это якобы за то, что, «поддержал» Елизавету Петровну во время переворота. Как именно поддержал, если ни в подготовке штурма, ни непосредственно в событиях того дня не принимал никакого участия? А вот история с вывезенными из Киля в 1739 году тестаментом Екатерины I и другими государственными документами объясняет всё: ведь они действительно были им украдены и надёжно спрятаны за рубежом, о чём знали лишь он и уже скончавшаяся Анна Иоанновна.
Неизвестно, как эта ситуация была объяснена Елизавете. Очевидно, Бестужев убедил её, что спрятанные бумаги мог взять из тайника только он сам, но пока ехать в Европу опасно из-за риска быть узнанным и схваченным людьми влиятельного Ольденбургского дома, к которому относился умерший голштинский герцог. То есть он, Бестужев – единственный, кто может распоряжаться этими важными документами. С таким человеком надо было очень хорошо дружить! Благодарность Елизаветы Петровны была столь велика, что в 1742 году она возвела в графское достоинство не только Алексея Петровича, но и его отца, а также брата Михаила, безрезультатно добивавшихся этого титула с середины 1720-х годов. А ещё через три года, когда Бестужев уже являлся государственным канцлером, графского титула с подачи российской стороны удостоил его и император Священной Римской империи Франц I.
… Но мы забежали далеко вперёд. Вернёмся в Гаагу лета 1740 года, куда студент Ломоносов прибыл за помощью и защитой к русскому послу. Сам он позднее утверждал, что граф его не принял и отказал во всех его просьбах. А что ещё можно было сказать в его ситуации, не подставив себя и родственника Головкина под удар, чем ещё объяснить трёхмесячное пребывание в Голландии, как не вербовкой в солдаты на территории Пруссии? Тут-то уж ложь, вернее уловка, была точно во спасение.
Мы не знаем, какой ответ получил летом 1740 года русский посланник в Гааге Александр Гаврилович Головкин от своего друга анненского министра Алексея Петровича Бестужева по поводу ситуации в Петербурге. Но можем предположить, исходя из дальнейшего развития событий, что студенту посоветовали не предпринимать никаких действий, раз он свой выбор сделал, а вернуться к учителю и спокойно продолжать освоение курса наук. В отношении же потенциально угрожавших ему людей уже приняты соответствующие меры. А документы завещательные, тем более что они пока не нужны, пусть у графа остаются: так, мало ли что, надёжнее будет.
Бестужев, уже почти год проработавший в кабинете министров Анны Иоанновны и узнавший изнутри ситуацию возле трона, получив информацию от Головкина, думается, сразу понял, кто автор затеи со сменой наследника. Он анонимно дал Остерману знать, что его планы известны, чем серьёзно напугал старика. Ведь не добившись согласия от Ломоносова, тот действительно рассчитывал соблазнить заманчивой перспективой другого потайного царского сына – Григория, только что выдернутого им из лап Тайной канцелярии.