Эмиль Золя
Сочинения

V

Месяц спустя, в первых числах ноября, помещение нового банка не было окончено. Столяры работали над панелями; огромная стеклянная крыша над – двором обмазывалась замазкой.

Виновником этого замедления был Саккар, недовольный теснотой помещения и старавшийся вознаградить ее роскошью убранства. Но, не имея возможности раздвинуть стены, чтобы осуществить свою вечную мечту о грандиозном, он кончил тем, что рассердился и поручил Каролине дела с подрядчиками. В общем, помещение, несмотря на некоторую тесноту, было устроено очень удобно: в нижнем этаже конторы для сношений с публикой, кассы, конторы выпусков, вообще все текущие операции банка; в верхнем, так сказать, внутренний механизм, дирекция, корреспонденция, отчет, служащие. В этом сравнительно небольшом помещении было более двухсот служащих. Всего более поражал далее в толкотне рабочих, заколачивавших последние гвозди, общий вид какой-то античной честности и суровости, без сомнения, зависевший от помещения в этом старом, черном, сыром отеле, дремавшем в тени соседних садов. Казалось, что входишь в монастырь.

Однажды вечером, возвращаясь с биржи, Саккар сам почувствовал это и очень удивился своему впечатлению. Оно утешило его в недостатке роскоши. Он выразил свое удовольствие Каролине.

– Для начала это прекрасно! Такой семейный вид, точно маленькая капелла. Увидим, что дальше будет… Спасибо вам за хлопоты.

И так как его принципом было пользоваться всяким благоприятным обстоятельством, то он постарался еще усилить этот церковный характер банка: служащие должны были говорить с расстановкой, деньги принимались и получались с таки и видом, точно тут шло священнодействие.

– Ни разу в течение всей своей бурной жизни Саккар не проявлял такой энергии утром, с семи часов, когда все служащие еще спали, он уже был в кабинете, принимал корреспонденцию от курьера, отвечал на спешные письма. Потом, до одиннадцати часов, происходил бесконечный прием друзей и крупных клиентов, маклеров, агентов, целой тучи финансистов, не считая служащих, являвшихся за приказаниями. В свободные минуты он являлся в конторах, так что служащие постоянно находились под страхом его неожиданного проявления.

В одиннадцать часов он шел наверх завтракать вместе с Каролиной, много ел, много пил, с аппетитом худощавого человека, которому нечего бояться последствий обжорства. Но и час, проведенный за завтраком, не пропадал даром: в это время он, по его выражению, исповедовал свою подругу, спрашивал ее мнение о людях и делах, хотя очень редко пользовался ее благоразумием. В полдень он отправлялся на биржу, стараясь попасть туда одним из первых, чтобы повидаться и поговорить с дельцами. Впрочем, он не играл открыто, он приходил туда скорее просто для свидания с клиентами своего банка. Тем не менее, его влияние уже сказывалось, он вернулся на биржу триумфатором, солидным дельцом, с настоящими миллионами; злые языки работали при его появлении втихомолку, рассказывали о нем удивительные вещи, пророчили ему чуть ли не королевство. В половине четвертого он аккуратно возвращался домой и принимался за скучную работу – подпоясывание бумаг. Он так привык к этому механическому делу, что отдавал приказания, отвечал на вопросы, устраивал дела, не переставая подписывать. Затем, до шести часов, он снова принимал посетителей, заканчивал работу дня, подготовлял дела на завтра. После этого, поднявшись к Каролине, он принимался за обед, более роскошный, чем утром, с тонкими блюдами, рыбой, дичью, дорогими винами: бургонским, бордо, шампанским, смотря по результатам дневной работы.

– Ну, разве я не благоразумный человек! – восклицал он иногда. – Вместо того чтобы гоняться за женщинами, таскаться по вечерам, театрам, я провожу время с вами, как добрый буржуа… Надо написать об этом вашему брату.

На самом деле, однако, он вовсе не был таким благоразумным, как говорил; за это время он успел уже сойтись с одной певицей из оперы Буфф, побывал и у Жермены Кер, которая, впрочем, не понравилась ему.

В общем, однако, он был так поглощен желанием успеха, что остальные аппетиты его были как бы парализованы, пока он еще не чувствовал себя триумфатором, безграничным властелином фортуны.

– Ба, – весело отвечала Каролина, – мой брат всегда был так благоразумен по натуре, что это в его глазах даже не заслуга… Я написала ему вчера, что вы отказались от мысли вызолотить заново зал совета. Это доставит ему гораздо больше удовольствия.

Однажды, в холодный ноябрьский день, когда Каролина наблюдала за живописцем, который подновлял живопись в зале совета, камердинер подал ей визитную карточку, прибавив, что посетитель настойчиво требует, чтобы его приняли. На грязной карточке красовалась фамилия Буш. Она не знала его и велела провести наверх, в кабинет брата, где принимала посетителей.

Буш поджидал более полугода, не пуская в ход своего необычайного открытия, потому что его удерживали соображения, явившиеся с самого начала. Удовольствоваться шестьюстами франков было обидно, а запугать Саккара, вытребовать от него солидную сумму в несколько тысчонок – трудно. Каким образом запугать человека свободного, вдовца, которому не страшен никакой скандал? Как заставить его поплатиться за этого случайного ребенка, заброшенного в грязи, будущего сутенера и убийцу? Мешэн старательно составила счет, около шести тысяч франков: небольшие суммы, выданные ею в разное время кузине, Розали Шавайль, матери ребенка, издержки, в которые ввела ее болезнь несчастной матери, ее похороны, содержание в порядке ее могилы, наконец, все, что она истратила на ребенка, его прокормление, одежду и проч. и проч. Но если Саккар не обладает нежными родительскими чувствами, то весьма вероятно, что он велит вытолкать ее в шею. Доказать, что он отец, невозможно, разве только сходством ребенка; стало быть, нельзя и вытянуть от него более шестисот франков по векселям, да и то он может отказаться за просрочкой.

С другой стороны Буш дожидался столько времени, потому что ему было не до Саккара: его брат Сигизмунд слег в постель: чахотка его одолела. Недели на две этот отчаянный делец забросил все свои аферы, перестал выслеживать добычу, не показывался на бирже, не ловил кредиторов, не отходил от больного, лечил его, заботился, ходил за ним, как мать. Гнуснейший скаред, он сделался расточительным, приглашал лучших парижских докторов, требовал самых дорогих лекарств, думая, что они будут действительнее; и так как врачи запретили больному всякую работу, а Сигизмунд ни за что не хотел подчиниться этому решению, то он прятал от него бумагу и книги. Между ними происходила борьба хитростей. Как только Буш, побежденный усталостью, засыпал, молодой человек, обливаясь потом, изнемогая от горячки, разыскивал карандаш, клочок газеты и принимался за свои вычисления, распределяя богатство сообразно своим мечтам о справедливости, определяя для каждого его долю счастья и жизни. А Буш, пробудившись, выходил из себя, видя, что состояние больного ухудшилось, разрываясь от отчаяния при мысли, что он жертвовал химере жалкими остатками своего существования. Он позволял ему забавляться этими глупостями, как позволяют ребенку играть с куклами; но убиваться над дикими непрактичными идеями, не глупо ли это? Наконец, Сигизмунд, из любви к брату, подчинился его требованиям, несколько оправился и начал вставать.

Тогда Буш снова взялся за дела и решил, что пора приняться за Саккара, тем более что тот снова торжествовал на бирже и, несомненно, мог заплатить. Донесение г-жи Мешэн, которую он послал в улицу Сен-Лазар, было великолепно. Однако он медлил, обдумывая способ нападения, когда случайное замечание Мешэн о Каролине, домоправительнице Саккара, о которой Буш уже много наслышался, заставило его изменить план кампании. Что если эта особа его любовница, и правит не только его домом, но и сердцем? Буш нередко руководился вдохновением, как он сам выражался; пускался на охоту, полагаясь на чутье, уверенный, что сами факты укажут ему решение. Итак, он отправился в улицу Сен-Лазар, повидаться с Каролиной.

Каролина несколько удивилась, увидев этого дюжего, плохо выбритого господина, в прекрасном, но засаленном сюртуке и белом галстуке.

Он в свою очередь глядел на нее во все глаза, точно хотел проникнуть ей в душу, – и остался очень доволен этим осмотром: высокая, здоровая, с прекрасными седыми волосами, обрамлявшими юношески веселое кроткое лицо; в особенности поразило его выражение ее рта, выражение твердости и в то же время такой бесконечной доброты, что он сразу решил, что делать.

– Сударыня, – сказал он, – я хотел поговорить с г. Саккаром, но мне сказали, что его нет дома… И солгал: он вовсе не спрашивал о Саккаре, так как нарочно дождался, пока тот уйдет на биржу. – Тогда я позволил себе обратиться к вам, думая, что, может быть, это будет к лучшему… Дело настолько важное и деликатное…

Каролина, до сих пор не предлагавшая ему садиться, указала на стул беспокойным и торопливым жестом.

– Говорите, я вас слушаю.

Буш, осторожно приподняв фалды сюртука, точно боялся запачкать его, уселся, решив про себя, что она, несомненно, спит с Саккаром.

– Дело очень щекотливое, сударыня, – и признаюсь я все еще не могу решить, хорошо ли делаю, сообщая о нем вам… Но я надеюсь убедить вас, что мною руководит единственно желание даты. Саккару возможность исправить старые грехи…

Она успокоила его жестом, поняв, с кем имеет дело и, желая сократить бесполезные церемонии. Впрочем, он тотчас приступил к делу и рассказал о связи Саккара с Розали, об его исчезновении и рождении ребенка, о смерти матери, после которой ребенок остался на попечении родственницы, женщины крайне занятой, так что мальчик рос без призора. Она слушала его, удивленная этим романом, которого вовсе не ожидала, так как думала услыхать о какой-нибудь денежной плутне, потом мало-помалу расчувствовалась, взволнованная печальной судьбой матери и заброшенностью ребенка, мысль о котором глубоко затронула ее материнское чувство.

– Но, – сказала она, – уверены ли вы в том, что рассказали мне? В такого рода историях необходимы решительные, точные доказательства.

Он улыбнулся.

– О, сударыня, лучшее доказательство – поразительное сходство ребенка… Притом же и числа сходятся, все детали, все обстоятельства свидетельствуют до полной очевидности.

Она сидела в нерешимости; он наблюдал за ней, потом, после некоторого молчания, продолжал:

– Вы понимаете, сударыня, как затрудняла меня мысль обратиться непосредственно к г. Саккару. Лично для меня тут нет никакого интереса; я явился от имени г-жи Мешэн, которую случай натолкнул на след отца. Как я уже имел честь сообщить вам, векселя, выданные несчастной Розали, подписаны именем Сикардо, – поступок, который я не смею осуждать… Да, впрочем, он вполне извинителен в этой ужасной парижской жизни, Во всяком случае, г. Саккар мог совершенно неправильно объяснить мое вмешательство, не правда ли?.. Тогда я решил обратиться к вам и просить у вас указания насчет того, как мне действовать, так как мне известно, какое участие вы принимаете в г. Саккаре… Теперь вы знаете наш секрет. Как вы думаете, должен ли я подождать его и рассказать ему все сегодня же?

Волнение Каролины все усиливалось.

– Нет, нет, не теперь! – сказала она.

Но она сама не знала, что делать, сбитая с толку странностью этого сообщения. Он продолжал мучить ее, радуясь ее чувствительности, обдумывая окончательно свой план, уверенный, что получит от нее гораздо больше, чем от самого Саккара.

– Однако ж, – пробормотал он, – нам нужно на что-нибудь решиться.

– Хорошо, я схожу… Да, я схожу к г-же Мешэн, повидаюсь с ней и с ребенком… Так будет лучше, гораздо лучше, если я сначала освоюсь с делом.

Она думала вслух, решившись сначала хорошенько исследовать дело, а затем уже поговорить с отцом. Потом, когда она убедится в истине, будет всегда время известить его. Разве она не обязана заботиться о его хозяйстве и о его спокойствии?

– К несчастию, время не терпит, – заметил Буш, незаметно направляя ее к своей цели. – Бедному мальчишке приходится плохо. Он растет в ужасной среде.

Она встала.

– Я пойду сейчас же.

Он в свою очередь поднялся и сказал небрежным тоном:

– Тут есть маленький счетец; я вам не говорил о нем. Воспитание ребенка стоило денег, да и при жизни матери было порядочно истрачено… Я не знаю в точности сколько. Я не хотел брать на себя этого поручения. Все бумаги там, у г-жи Мешэн.

– Хорошо, я посмотрю.

Тогда он, по-видимому, сам расчувствовался.

– Ах, сударыня, если бы вы знали, на какие печальные вещи приходится наталкиваться, занимаясь делами!.. Честнейшие люди нередко должны страдать от последствий своих увлечений или, что еще хуже, увлечений своих родственников. Да вот, например, ваши несчастные соседки, г-жи Бовилье…

Он неожиданно подошел к окну и с жадным любопытством заглянул в соседний сад. Без сомнения, он с самого начала обдумал это шпионство, по привычке осматривать поле битвы перед сражением. В деле о десяти тысячах франков, обещанных графом девице Леони Крон, он угадал истину; справки, наведенные в Вандоме, разъяснили это приключение: обольщение девушки, оставшейся без копейки по смерти графа, с клочком бесполезной бумаги, мечтавшей переселиться в Париж и заложившей бумагу Шарпье франков за пятьдесят. Он скоро нашел Бовилье, но Метан уже полгода бегала по Парижу, тщетно стараясь разыскать Леони. Приехав в Париж, она нашла место горничной, потом три раза переменяла место; все это им удалось выследить; но затем ее прогнали за явно дурное поведение, и тут она словно в воду канула: Мешэн тщетно искала по всем вертепам. Это тем более раздражало Буша, что он не мог ничего поделать с графиней, пока не была отыскана девушка: тогда можно бы было пригрозить скандалом. Тем не менее, он не думал отказываться от этого дела и был очень рад случаю познакомиться с садом дома, который знал пока только с наружного фасада.

– Неужели и им угрожает какая-нибудь неприятность? – спросила Каролина с беспокойством.

Он скорчил невинную физиономию.

– О, нет, не думаю… Я имел в виду только их печальное положение вследствие дурного поведения графа… Да, у меня есть друзья в Вандоме, они сообщили мне всю их историю.

Он решился, наконец, отойти от окна и в своем притворном волнении вдруг вспомнил о себе самом.

– Да это еще что, денежные потери, а вот когда умрет кто-нибудь близкий…

Глаза его наполнились непритворными слезами. Он вспомнил о брате. Она подумала, что он недавно потерял кого-нибудь из родных, и не стала расспрашивать из деликатности. До сих пор она не обманывалась насчет его низких афер, чувствуя к нему какое-то органическое отвращение; и эти неожиданные слезы лучше всякой тактики повлияли на ее решение: ей еще пуще захотелось идти и разузнать дело немедленно.

– Итак, вы идете, сударыня?

– Да, сейчас.

Час спустя Каролина, взявшая карету, блуждала за Монмартром, отыскивая Неаполитанский квартал. Наконец какая-то старуха указала его извозчику. Он имел вид пустыря, изрытого, загроможденного кучами грязи и мусора; только при внимательном осмотре можно было различить жалкие лачуги, сбитые из земли или старых цинковых листов, походившие на груды развалин, разбросанные вокруг внутреннего двора. Одноэтажный каменный дом на улице, ветхий и грязный до невозможности, казалось, господствовал над местностью, точно острог.

И в самом деле тут жила г-жа Мешэн, вечно в хлопотах, сама собирая дань со своих голодных жильцов.

Выйдя из кареты, Каролина наткнулась на ее грузную фигуру с огромным животом и шеей, вылезавшими из под старого шелкового платья, лопнувшего по швам, с такими толстыми и красными щеками, что крошечный носик, казалось, жарился между двумя жаровнями. Каролина медлила, охваченная неприятным чувством, но нежный голос, напоминавший деревенскую свирель, успокоил ее.

– Ах, сударыня, вас направил сюда г. Буш по поводу маленького Виктора… Пожалуйте, пожалуйте! Да, это Неаполитанский квартал. Улица еще не отмечена на плане; у нас нет номеров… Войдите, потолкуем. Боже мой, это такая скучная; такая печальная история!

Каролина должна была усесться на дырявом стуле в почерневшей от грязи комнате, где раскаленная печка распространяла удушливую жару и угар.

Мешэн пустилась было толковать о том, какое счастье, что Каролина застала ее дома: у нее столько дела в городе, что она возвращается обыкновенно не раньше шести часов. Пришлось перебить ее.

– Прошу извинить, сударыня, я пришла сюда ради этого несчастного ребенка.

– Совершенно справедливо, сударыня, я сейчас позову его… Вы знаете, что его мать была моя кузина. Ах, я могу сказать, что исполнила свой долг… Вот бумаги, счеты.

Она вытащила из буфета пачку бумаг, очень аккуратно уложенных в синюю папку, точно в конторе, без умолку рассказывая о бедной Розали. Конечно, она вела безобразную, развратную, пьяную жизнь; но что прикажете делать: она была хорошей работницей, пока отец Виктора не вывихнул ей плеча, бросившись на нее на лестнице; а сделавшись калекой, торгуя лимонами на рынке, где уж прожить честно!

– Вы видите, сударыня, все это я ей выдала по сорока по сто су. Вот и числа: 20 июня сорок су; 27 еще сорок; В июле сто. Вот тут пойдет без конца по сто су: видно, она была больна в это время… Кроме того, приходилось одевать Виктора. Я отметила буквой В все издержки на мальчика… Когда же Розали умерла – нехорошей смертью, почти сгнила заживо, – он остался вполне на моем попечении. Тогда, потрудитесь взглянуть, я назначила ему пятьдесят франков в месяц. Я думаю, это правильно. Отец богат, он может дать пятьдесят франков в месяц сыну… Всего это составит пять тысяч четыреста три франка; а если прибавить к ним шестьсот франков по векселям, получится шесть тысяч франков… Да, всего на всего шесть тысяч франков, вот!

Несмотря на, овладевшее ею отвращение, Каролина сообразила:

– Но ведь векселя не ваши, они собственность ребенка.

– Ах, нет – возразила Мешэн визгливо, – я ведь выдала по ним деньги, желая помочь Розалии. Вот передаточная надпись на обороте… Я бы могла даже потребовать проценты… Подумайте, добрая барыня, вы сами не захотите отнять хоть копейку у бедной женщины.

Усталый жест доброй барыни успокоил ее. Она снова заговорила нежным голоском:

– Теперь я позову Виктора.

Но она тщетно посылала одного за другим мальчишек, шнырявших около дома, сама выскакивала на порог, размахивала руками: было решено заранее, что Виктор не пойдет. Один из мальчишек явился даже с неприличным словом, вместо ответа. Тогда она возмутилась, отправилась сама, чтобы притащить его за ухо. Потом вернулась, без сомнения, подумав, что лучше будет показать ребенка во всем безобразии его ужасной обстановки.

– Неугодно ли вам, сударыня, отправиться со мной?

По дороге она рассказывала о Неаполитанском квартале, который ее муж получил в наследство от дяди. Этот муж, по всей вероятности, умер, никто его не знал, и сама она упоминала о нем только когда хотела объяснить происхождение своих владений. Прескверная афера, по ее словам: забот больше, чем барышей, в особенности с тех пор, как префектура стала привязываться к ней, посылать инспекторов, требовавших улучшений и перестроек под тем предлогом, что ее жильцы мрут, как мухи. Впрочем, она наотрез отказывалась истратить хоть су. Этак, пожалуй, потребуют каминов с зеркалами в комнатах, ходивших по два франка в неделю. Она, однако, не стала рассказывать, как круто приходится от нее жильцам, как она выгоняет целые семьи за неуплату в срок этих двух франков. Она распоряжалась сама, не нуждаясь в полиции, и нагнала такого страха, что бездомные бродяги не смели переночевать в ее владениях.

Каролина с тяжелым чувством смотрела на этот двор – безобразный пустырь, изрытый, загаженный, превращенный в клоаку. За отсутствием отхожих мест и ям, сюда сваливали все нечистоты, весь мусор; это была огромная, вечно возраставшая и заражавшая воздух, помойная яма; хорошо, что день был холодный, потому что в жаркое время тут разило нестерпимо. Она шла, стараясь не наступить на остатки овощей, обглоданные кости; посматривая на жилища – какие-то невозможные берлоги, развалившиеся подвалы, лачуги, сколоченные из самых разнообразных материалов. Иные были покрыты попросту просмоленной бумагой. У многих не было дверей; вместо них зияли черные дыры, из которых несло нездоровым запахом нищеты. Семьи в восемь, десять душ гнездились в этих могилах: мужчины, женщины, дети гнили вместе, как груда испорченных плодов, приучаясь с детства к разврату, чудовищному кровосмешению. Толпы ребятишек, тощих, безобразных, изъеденных золотухой и сифилисом, слонялись по двору, вырастали на гноище, как вредные грибы. Время от времени дыхание оспы или тифозной горячки проносилось по кварталу и разом очищало его, выметая на кладбище половину населения.

– Я уже говорила вам, сударыня, – продолжала Мешэн, – что у него были довольно плохие примеры перед глазами и что пора подумать о его воспитании, так как ему уже двенадцать лет… При жизни матери ему приходилось видеть не особенно приличные вещи, потому что она не стеснялась, приводила мужчин… все это на его глазах… Потом, после ее смерти, я не могла смотреть за ним, как следует, из-за моих дел в Париже. Он проводил целые дни на укреплениях. Два раза его забрали в полицию за кражи, о, самые пустые, и мне приходилось выручать его… Потом… пример матери… уличные девчонки… он в двенадцать лет уже мужчина! Наконец, я отдала его к Эвлалии; она торгует овощами на Монмартре; он ходит с ней на рынок, носит корзины… Пусть хоть что-нибудь работает… К несчастию, теперь у нее сделались нарывы на ляжке… Но мы пришли, сударыня, войдите, пожалуйста, Каролина отшатнулась. Перед ними, в глубине двора, за целой баррикадой нечистот, стояла отвратительная лачуга, какая-то груда мусора, подпертая досками. Окон не было. Чтобы что-нибудь разобрать, приходилось распахнуть дверь, старую стеклянную дверь, починенную цинковым листом. Струя морозного воздуха хлынула в лачугу. В углу Каролина разглядела тюфяк, брошенный прямо на землю. Остальная мебель состояла из бочек с выбитым дном, иолу истлевших корзин, служивших стульями и столами. Липкие стены сочились сыростью; на потолке, как раз в ногах кровати, зияла трещина, сквозь которую свободно проникал дождь. И при этом – запах, отвратительный запах человеческих нечистот!

– Тетка Эвлалия, – крикнула Мешэн, – тут пришла дама, с хорошими вестями для Виктора… Отчего этот поросенок не приходит, когда его зовут?

Какая-то туша зашевелилась на матраце, под ситцевыми лохмотьями, заменявшими одеяло, и Каролина увидела женщину лет сорока, совершенно голую, без рубашки, напоминавшую опорожненный мех: таким дряблым казалось ее тело. Впрочем, лицо ее, обрамленное мелкими кудрями белокурых волос, еще не утратило свежести.

– Ах, – простонала она, – пусть ее войдет, если она с хорошими вестями. Неужто это будет продолжаться!.. Можете себе представить, сударыня, я валяюсь уж две недели из-за этих проклятых нарывов… Не осталось уже ни одного су. Не на что продолжать торговлю. Было у меня две рубашки; пришлось продать… послала Виктора… а теперь мы, кажется, подохнем с голода.

Потом, возвысив голос, она крикнула: – Ну, полно же, не дури, вылезай! Эта дама не сделает тебе ничего дурного.

Каролина вздрогнула, увидев, что куча лохмотьев в одной из корзин зашевелилась и поднялась. Это оказался Виктор, одетый в старую полотняную куртку и панталоны, усеянные дырами, сквозь которые виднелось голое тело. Он остановился против двери, так что свет падал прямо на него, и Каролина была поражена его необыкновенным сходством с Саккаром. Все ее сомнения исчезли.

– Я не хочу идти в школу, – сказал он, – что вы ко мне лезете.

Но она все смотрела на него, охваченная тяжелым чувством. Странным казался ей этот мальчишка, так поразительно напоминавший отца, но с перекосившимся лицом, с искривленным носом, точно его голова была вывихнута о ступеньку лестницы, на которой зачала его изнасилованная мать. Притом же он казался необычайно развитым для своего возраста – невысокий, коренастый, вполне сформировавшийся в двенадцать лет, волосатый, точно звереныш. Смелые, жгучие глаза и чувственный рот были как у взрослого. Этот внезапный расцвет возмужалости в таком раннем, нежном детстве смущал и пугал, как нечто чудовищное.

– Так вы боитесь школы, мой маленький друг? – сказала, наконец, Каролина. – А там бы вам было лучше, чем здесь. Где вы спите?

Он указал жестом на матрац.

– Там, с нею.

Сконфуженная этим откровенным ответом, тетка Эвлалия заволновалась.

– Я устроила ему матрац, но потом пришлось продать… Будешь спать, где придется, когда не на чем, не правда ли?

Мешэн сочла долгом вмешаться, хотя все это происходило с ее ведома.

– Все-таки это неприлично, Эвлалия… А ты, балбес, мог бы приходить на ночь ко мне, а не спать с нею.

Но Виктор, подбоченившись, выпрямился на своих коротеньких крепких ножках.

– С какой стати? Это моя жена!

Тетка Эвлалия, заколыхавшись своим дряблым телом, рассмеялась, стараясь скрыть смущение. Но в ее шутливых словах сквозило нежно удивление:

– Да, нечего сказать, я бы не доверила ему дочери, если б у меня была дочь… Настоящий маленький мужчина.

Каролина содрогнулась. Ужасная тоска сдавила ей сердце. Какое зрелище, этот двенадцатилетний мальчишка, это чудовище и сорокалетняя баба, истасканная, больная, на смрадном матраце, среди грязи и вони. О, бедность, все разрушающая, все отравляющая бедность!

Она оставила им двадцать франков и спаслась бегством, ушла к хозяйке, столковаться с ней окончательно. Ей вспомнился Дом трудолюбия: не для того ли он и создан, чтобы вырывать несчастных детей из грязи и перерождать их гигиеной и трудом? Надо как можно скорее спасти Виктора из этой гнусной ямы и поместить его туда, попытаться перевоспитать его. Дрожь пробирала ее при мысли об этом ребенке. Ей пришла в голову идея, подсказанная чисто женской деликатностью: не говорить ничего Саккару, подождать, пока это маленькое чудовище хоть немного очистится от грязи. Она страдала за отца, думая, как стыдно ему будет за такого ребенка. В несколько месяцев он, без сомнения, изменится; тогда она сообщит Саккару и порадуется своему доброму делу.

Мешэн насилу поняла ее.

– Боже мой, сударыня, как вам угодно… Только я требую мои шесть тысяч франков немедленно. Виктор останется у меня, пока я не получу свои шесть тысяч.

Это требование привело Каролину в отчаяние. Денег у нее не было; не просить же у Саккара! Напрасно она спорила, упрашивала.

– Нет, нет! Если у меня не будет залога – тогда пиши пропало. Я уж это знаю.

Наконец, сознавая, что сумма слишком велика, и опасаясь остаться ни при чем, она сделала уступку.

– Хорошо, дайте мне две тысячи франков немедленно… Остальное я подожду.

Но у Каролины и этих денег не было. Соображая, где бы достать их, она вспомнила о Максиме. Ей пришло в голову обратиться к нему. Она ухватилась за эту мысль. Наверно он согласится сохранить тайну и даст ей две тысячи франков; ведь отец возвратит их ему. Порешив на этом, она ушла, обещая заехать, за Виктором завтра.

Было всего пять часов и ей так хотелось поскорее покончить дело, что она велела извозчику ехать в улицу Императрицы, где жил Максим. Когда она явилась к нему, лакей сообщил ей, что барин одевается, но что он все-таки доложит.

В первую минуту она почти задохнулась в маленьком салоне, куда ее ввел лакей. Небольшой отель был убран с изысканною роскошью. Дорогие обои, ковры, тонкий аромат духов, разливавшийся в теплом воздухе, придавали комнатам уютный, нежный, изящный вид, хотя женщины тут не было: молодой вдовец, унаследовав богатство жены, устроил свою жизнь с единственною целью самообожания, не желая, как малый опытный, разделять ее с кем бы то ни было. Он жил в одиночку, ничего не делая, совершенно счастливый, проедая свое состояние понемногу, с холодным расчетом испорченного и образумившегося ловеласа.

– Не угодно ли вам пожаловать за мною, сударыня, – сказал вернувшийся слуга, – барин примет в своей комнате.

Между Максимом и Каролиной установились довольно фамильярные отношения после того, как он несколько раз встречал ее у отца в роли хозяйки, когда обедал у него. В его комнате занавеси были спущены; шесть свечей на камине и столике освещали ровным светом это гнездо из пуха и шелка, преувеличенно роскошную комнату продажной женщины, с глубокими креслами, огромною постелью, с печатью изнеженности на всем убранстве. Это была его любимая комната, на которую он не жалел издержек, украсив ее дорогой мебелью и безделушками, драгоценными вещицами прошлого века, терявшимися в изящных складках роскошнейших материй. Дверь в уборную была отворена настежь, и он появился на пороге.

– Что случилось?.. Не умер ли папа?

Он только что вышел из ванны и был одет в изящный костюм из белой фланели, гармонировавший с его свежей надушенной кожей, красивым женственным лицом, с признаками утомления, с ясными голубыми глазами без выражения. Сквозь открытую дверь слышался еще плеск воды, струившейся из открытого крана в ванне; сильный запах духов доносился вместе с теплым паром.

– Нет, нет, это не так серьезно, – отвечала она, смущенная спокойно шутливым тоном его вопроса. – Но все-таки то, что я хочу вам сообщить, несколько затрудняет меня… Вы меня извините за то, что я являюсь так неожиданно?..

– Правда, я обедаю в гостях, но еще успею одеться… Ну-с, в чем же дело?

Она медлила, смущенная этой роскошью, этой сластолюбивой утонченностью обстановки. Она струсила, не находила в себе прежнего мужества. Возможно ли, чтобы судьба, так жестоко поступившая с тем, заброшенным в клоаке Неаполитанского квартала, ребенком, оказалась такой щедрой к этому, окруженному утонченной роскошью? С одной стороны – лохмотья, голод и грязь, с другой – изобилие, нега, счастливая жизнь. Неужели в деньгах образование, здоровье, ум? И если одна и та же человеческая грязь оказывается подкладкой всего, то не заключается ли вся цивилизация в этом сознании своего превосходства и благополучного житья?

– Боже мой! Это целая история. Я думаю, что хорошо сделаю, рассказав ее вам. Впрочем, мне поневоле приходится сделать это: я нуждаюсь в вашей помощи.

Максим выслушал ее рассказ, сначала стоя, потом ноги его подкосились от удивления и он сел.

– Как, – воскликнул он, когда она кончила рассказ, – я не единственный сын, у меня есть ужасный братец, который сваливается с неба без всякого предупреждения!

Она подумала, что он беспокоится насчет наследства и намекнула на это.