Эмиль Золя
Сочинения

– Ну-с, дорогая моя, я ужасно занят, и если вы не имеете больше ничего сообщить мне…

Он выгонял ее. Она возмутилась:

– Я доверилась вам, рассказала первая… Это ловушка… Вы обещали дать мне полезный совет…

Он встал и перебил ее. Его всегда холодное лицо осветилось лукавой усмешкой: так забавлял его этот грубый обман по отношению к молодой и красивой женщине.

– Полезный совет, отчего же, дорогая моя?.. Я и не отказываю. Послушайте: бросьте игру, не играйте никогда. Игра обезобразит вас; нет ничего безобразнее женщины, которая играет на бирже.

Когда она ушла вне себя от бешенства, он заперся со своими двумя сыновьями и зятем, распределил роли, послал за Якоби и другими маклерами, чтобы подготовить решительный удар. Его план был очень прост: сделать то, на что он не мог решиться до сих пор, не зная о положении дел Всемирного банка; раздавить рынок огромными продажами. Теперь он знал, что средства банка истощились и ему не на что поддержать курс. Он решился пустить в ход чудовищный резерв своего миллиарда, как генерал, задумавший покончить с врагом, получив от лазутчиков сведения о его слабом пункте. Логика торжествовала: всякая акция осуждена на гибель, если поднялась выше своей действительной стоимости.

В то же утро, Саккар, чутьем угадав опасность, отправился к Дегрэмону. Он был в лихорадочном настроении, чувствуя, что настало время нанести решительный удар понижателям, так как иначе они возьмут верх. Он не оставил своей гигантской идеи, набрать армию в шестьсот миллионов и завоевать мир. Дегрэмон принял его с обычной любезностью в своем великолепном отеле, среди драгоценной мебели, среди всей этой ослепительной роскоши, которая оплачивалась каждые две недели разницей, получаемой на бирже, и могла развеяться прахом при первой неудаче. До сих пор он еще не изменял Всемирному банку, отказываясь от продажи, делая вид, что совершенно уверен в успехе, наслаждаясь ролью игрока на повышение, которая, впрочем, доставляла ему значительные барыши. Он даже не поморщился после неудачной ликвидации 15 января и всюду говорил, что курс еще поднимется, хотя уже держался настороже, готовясь перейти на сторону врагов при первом важном симптоме. Посещение Саккара, его необычайная энергия, грандиозный план скупить все акции, поразили его. Это безумие, но разве великие полководцы не бывают сплошь и рядом безумцами, которым везет? Он обещал свою поддержку на завтрашнем собрании, сказал, что повидается с Делароком, своим маклером, не говоря уже об остальных друзьях, представлявших целый синдикат, который явится на помощь Всемирному банку. Он ручался за сотню миллионов. Этого было достаточно. Саккар, в восторге, предвкушая победу, тотчас выработал план битвы, смелое движение, заимствованное у величайших полководцев, в начале небольшая схватка, чтобы вызвать в дело понижателей и внушить им уверенность в успехе, потом, когда они одержат верх, когда курс понизится, Дегрэмон и его друзья являются с своей тяжелой артиллерией, нападают врасплох на понижателей и разбивают их на голову. Это будет резня, поголовное истребление врагов. Они расстались, пожимая друг другу руки, заранее радуясь победе.

Час спустя, когда Дегрэмон, намеревавшийся обедать в гостях, хотел одеваться, к нему явилась баронесса Саидорф. Не зная, куда обратиться, она вздумала посоветоваться с ним. Одно время молва называла ее его любовницей, но это была ошибка, между ними установились только приятельские отношения. Оба были слишком хитры, слишком хорошо знали друг друга, чтобы обманывать себя страстью. Она рассказала о своем визите к Гундерманну и об его ответе, умолчав, однако, о своей измене. Дегрэмон, желая позабавиться на ее счет, притворился, что верит Гундерманну; как знать, может быть, он и в самом деле не играет на понижение; ведь биржа дремучий лес, где идешь наудачу, куда глаза глядят. Если слушать все выдумки и сплетни, легко сломить себе шею в этой тьме.

– Стало быть, – спросила она с беспокойством, – не следует продавать?

– Продавать? С какой стати? Вот безумие! Завтра победа останется за нами; Всемирные поднимутся до 3.100. Держитесь: чтобы ни случилось, последний курс будет наш… Это все, что я могу вам сказать.

Баронесса ушла, и Дегрэмон принялся, наконец, одеваться, когда звонок возвестил о новом визите. Э, нет, довольно, этого он не примет! Но когда ему передали карточку Деларока, он тотчас велел просить, и так как маклер, по-видимому, чем-то взволнованный, не хотел говорить при людях, – он выслал слугу и продолжал одеваться, сам повязывая белый галстук перед высоким зеркалом.

– Вот что, милейший, – сказал Деларок с фамильярностью человека того же круга. – Я полагаюсь на вашу дружбу, дело очень деликатное… Вообразите, мой шурин, Якоби, был так любезен, что предупредил меня о готовящемся ударе. Гундерманн и прочие решились взорвать Всемирный банк на завтрашнем собрании. Они выведут на рынок все свои силы… Якоби уже получил ордера…

– Черт побери! – произнес Дегрэмон, бледнея.

– Вы понимаете, у меня на пятнадцать миллионов поручений на покупку… тут можно переломать себе и руки, и ноги. Вот я и объезжаю своих клиентов. Это не совсем правильно, но ведь я с добрым намерением…

– Черт побери! – повторил Дегрэмон.

– Вы, мой добрый друг, должны обеспечить меня или изменить ордера…

– Изменить, изменить! – воскликнул Дегрэмон. – Нет, дудки, я не намерен оставаться в доме, когда он готов рухнуть; это бесполезное геройство… Продавайте! У вас на три миллиона моих акций, продавайте, продавайте!

И когда Деларок сказал, что он уходит предупредить других клиентов, Дегрэмон крепко пожал ему руки.

– Благодарю, я никогда не забуду этой услуги. Продавайте, продавайте все.

Оставшись один, он позвал камердинера, чтобы причесать волосы и бороду. «Ай-да урок, чуть не попался, как мальчишка! Вот что значит связаться с сумасшедшим».

Вечером на малом собрании началась паника. Это собрание происходило на Итальянском бульваре, у входа в пассаж Оперы; тут собиралась только кулиса, действовавшая в толпе подозрительных агентов, зайцев, спекулянтов. Оборванцы, подбиравшие окурки сигар, шмыгали между группами. Ноток прохожих увлекал и разъединял эту толпу, загораживавшую тротуар, но она собиралась снова, как упрямое стадо. На этот раз тут собралось около двух тысяч человек, благодаря мягкой, туманной погоде, предвещавшей дождь после жестоких морозов. Рынок был очень оживлен, Всемирные предлагались со всех сторон, курс быстро падал. Вскоре поднялась тревога. Что такое происходит? Называли вполголоса вероятных продавцов, угадывая их по агентам, дававшим ордера, или членам кулисы, исполнявшим их. Если уж тузы продают, то, очевидно, готовится что-нибудь важное. С восьми до десяти часов длилась эта суматоха; все игроки, обладавшие чутьем, переменили фронт, многие из покупателей успели сделаться продавцами. Разошлись в лихорадочном волнении, предвещавшем великий бой.

На следующий день погода была отвратительная: всю ночь шел дождь, мелкий ледяной дождик, превративший Париж в клоаку, полную желтоватой грязи. На бирже, в галерее и зале собралась громадная толпа, и вскоре зал превратился в огромную лужу, благодаря зонтикам, с которых струилась вода. Темная полоса вдоль стен блестела, сквозь стеклянную крышку проникал тусклый свет, нагонявший тоску.

Слухи самого беспокойного свойства передавались из уст в уста, необычайные истории сбивали всех с толку, и все искали глазами Саккара. Он был, как всегда, на своем посту у колонны, спокойный и бодрый, по обыкновению, веселый и уверенный в себе. Он знал, что накануне, на малом вечернем собрании, Всемирные понизились на триста франков; чуял опасность, готовился к жестокому нападению; но его план казался ему победоносным; диверсия Дегрэмона, неожиданное появление новой армии миллионов должно было обеспечить ему победу. У него уже не было средств, он выскреб все до последнего сантима из кассы Всемирного банка, но он не отчаивался, прибегнул к репорту у Мазо; рассказал ему о синдикате Дегрэмона и сумел внушить ему такое доверие, что маклер принял ордера на покупку на несколько миллионов без всякого обеспечения. Тактика, которую они приняли, состояла в том, чтобы не допустить курсы до слишком сильного падения в начале биржи, поддерживать их кое-как, пока не явятся войска Дегрэмона. Волнение было так велико, что Массиас и Сабатани, отказавшись от хитростей, бесполезных теперь, когда положение выяснилось для всех, открыто подошли к Саккару и, поговорив с ним, отправились с его последними поручениями – один в галерею к Натансону, другой – в кабинет маклеров, к Мазо.

Было без десяти минут час, когда явился Мозер бледный, желтый: у него был припадок печени, не дававший ему уснуть всю ночь. Он заметил Пильро, что сегодня все выглядят желтыми и больными. Пильро, которого близость катастрофы только побуждала к усиленным фанфаронадам, расхохотался.

– Да это вы больны, милейший! Все очень веселы. Мы вам зададим трезвона, о котором долго будут помнить.

Но публика, томившаяся беспокойством, действительно глядела мрачно, это чувствовалось в особенности по ослабевшему жужжанию голосов.

Не было той лихорадочной суматохи, волнения, гула, напоминающего грохот прибоя, какие замечаются в дни подъема курсов. Не было криков и беготни, все ходили точно на цыпочках, говорили шепотом, как будто в комнате больного. Толпа собралась огромная, публика задыхалась от тесноты, но слышалось только слабое жужжание, боязливый шепот. Многие молчали, бледные, с искаженными лицами, тоскливо посматривая на других.

– Сальмон, не скажете ли вы чего-нибудь? – спросил Пильро ироническим тоном.

– Где ему, – пробормотал Мозер, – он трусит, как и все, и ничего не знает.

В самом деле, на этот раз молчание Сальмона никого не беспокоило.

Между тем толпа клиентов, пожираемых беспокойством, жаждавшим ободрения, собралась вокруг Саккара. Позднее заметили, что Дегрэмон не явился, как и депутат Гюрз, без сомнения, предуведомленный и снова сделавшийся верным прислужником Ругона. Кольб, окруженный группой банкиров, делал вид, что всецело занят каким-то крупным арбитражем. Маркиз де-Богэн, презирая превратности судьбы, спокойно прогуливался по залу, задрав свою бледную аристократическую головку. Он дал Якоби ордер на продажу, а Мазо на покупку, и знал, что, во всяком случае, останется в барышах.

Саккар, окруженный толпою верных, наивных, отнесся с особенной любезностью с Седиллю и Можандру, которые теснились к нему с дрожащими губами, со слезами на глазах. Он крепко пожал им руки, обещая этим пожатием верную победу. Потом, как человек, застрахованный от всякой беды, пожаловался на свое несчастие.

– Я просто в отчаянии! Вообразите, мою любимую камелию забыли на дворе и она замерзла.

Эта фраза быстро обежала публику; участь камелии тронула всех. Что за человек этот Саккар, какое хладнокровие, какая неистощимая веселость, и не разберешь, что таится под этой маской.

– А ведь хорош… животное, – шепнул Жантру Массиасу.

В эту минуту Саккар подозвал Жантру, вспомнив о том, как они встретили однажды карету баронессы Сандорф на улице Броньяр. Там ли она теперь, в этот решительный день? Сидит ли по-прежнему кучер на своих высоких козлах, неподвижный, окаменевший под проливным дождем, в то время как баронесса, за стеклом, ожидает повышения курсов.

– Там, там, – вполголоса отвечал Жантру, – и всем сердцем за вас; решилась не уступать ни пяди… Мы все на своих постах и готовы постоять за вас.

Саккар порадовался этой верности, хотя и усомнился в бескорыстии баронессы и остальных. Впрочем, в своем ослеплении, он все еще был уверен, что поведет к победе эту толпу акционеров великих и малых, светских дам и горничных, соединившихся в общем порыве фанатического увлечения.

Наконец прозвонил колокол, и звуки его пронеслись над тревожной толпой, как удары набата. Мазо, отдававший распоряжения Флори, поспешил к корзине, тогда как молодой конторщик бросился на телеграф, волнуясь за свою участь: потерпев в последнее время потери, но упорно следуя за Всемирным банком, и подслушав к тому же разговор насчет Дегрэмона, он рискнул сегодня на отчаянную операцию. Корзина была в такой же тревоге, как и зала: маклера чувствовали, что почва колеблется под их ногами. Уже несколько предприятий лопнуло, рынок, заваленный делами, грозил не выдержать. Не надвигается ли одна из тех страшных катастроф, которые каждые десять или пятнадцать лет опустошают биржу, проносятся над ней, как дыхание смерти?

Мазо, сжимая руками красную обшивку барьера, заметил Якоби, на другой стороне бассейна:

– Продаю Всемирные, – кричал он своим зычным голосом… По 2..800 продаю Всемирные!..

Это был последний курс вчерашнего малого собрания. Мазо счел благоразумным взять акции, чтобы замедлит понижение. Его резкий голос покрыл все остальные.

– По 2.800 беру Всемирные… пришлите триста.

Таким образом, первый курс установился. Но поддержать его было невозможно. Со всех сторон сыпались предложения продажи. Мазо бился отчаянно в течение получаса, но мог только замедлять понижение. Он удивлялся, не замечая поддержки со стороны кулисы. Что же делает Натансон, почему он не покупает? Мазо только впоследствии узнал о ловкой тактике Натансона, который, покупая для Саккара, продавал для себя, угадав истинное положение дел своим еврейским чутьем. Массиас, сильно рисковавший в качестве покупателя, прибежал, запыхавшись, сообщить о расстройстве дел в кулисе. Мазо, который окончательно потерял голову и выпустил последние заряды, разом объявив все ордера на покупку. Это вызвало некоторое повышение: курсы поднялись от 2.500 до 2.650, бестолково, безумными скачками, как всегда в дни бури, и надежда на минуту возродилась у Мазо, у Саккара, у всех, кому был известен план сражения. Курсы поднимались, стало быть, победа несомненна, вскоре резерв обрушится на понижателей и превратит их неудачу в страшное поражение. Несказанная радость охватила всех, Седилль и Можандр готовы были целовать руки Саккара, Кольб подошел к нему, тогда как Жантру побежал к баронессе, а Флори, сияя от радости, отыскивал Сабатани, чтобы дать ему новый ордер на покупку, так как пользовался теперь его услугами в качестве посредника.

Но пробило два часа, и Мазо, на которого главным образом направлялись усилия врагов, снова начал ослабевать. Удивление его росло, где же резервы, давно пора им явиться на помощь, и вывести его из критического положения. Правда, поддерживаемый профессиональной гордостью, он сохранял бесстрастное выражение, но смертельный холод охватывал его, и он боялся побледнеть. Якоби громовым голосом безостановочно предлагал акции, и он уже перестал принимать вызов. Он искал глазами Деларока, маклера Дегрэмоиа, не зная, чем объяснить его молчание. Коренастый, плотный, с рыжей бородой, с рассеянной улыбкой, вспоминая о каком-нибудь кутеже, Деларок, казалось, застыл в своем необъяснимом ожидании. Когда же он явится на помощь, ответит на эти предложения и спасет все, залив рынок ордерами.

Внезапно Деларок вмешался в битву, крикнув своим гортанным, хрипловатым голосом:

– Продаю Всемирные!.. Продаю Всемирные!..

В несколько минут он предложил на миллионы. Десятки голосов отвечали ему. Курс рухнул.

– Продаю по 2.400!.. По 2.300!.. Сколько?.. Пятьсот, шестьсот… Пришлите!..

Что это, что он говорит? Вместо ожидаемых резервов, новая вражеская армия!.. Как при Ватерлоо, Груши не являлся, и измена доказывала поражение. Под натиском новой толпы продавцов началась страшная паника.

В эту минуту Жазо почувствовал дыхание смерти. Он ссудил Саккару огромные суммы репортом и сознавал, что крушение Всемирного банка сломит ему шею. Но его красивое смуглое лицо с тонкими усами осталось бесстрастным и бодрым. Он продолжал покупать, пуская в ход свои последние ордера тем же пронзительным голосом молодого петуха, что и в дни удачи. Его противники, басистый Якоби, апоплексический Деларок, тщетно старались скрыть свое беспокойство, они видели, что ему грозит гибель и спрашивали себя, заплатит ли он, если лопнет. Их руки судорожно сжимали бархатную обшивку, голоса продолжали выкрикивать цифры, машинально, по привычке, тогда как в неподвижных взглядах чувствовалась ужасная агония денежной драмы.

В последние полчаса происходило безумное беспорядочное бегство. Слепое доверие заменилось страхом, все бросились продавать, пока есть время. Ордера на продажу посыпались градом, марки летели в корзину; и эта масса акций только ускоряла понижение курса, превращая его в настоящее крушение. Курс упал до 1.500, потом до 1.200, потом до 900. Покупатели исчезли, поле было очищено, завалено трупами. Трое котировщиков, возвышавшиеся над толпой сюртуков, казалось, пересчитывали и заносили в списки убитых. Ледяное дыхание катастрофы произвело странное действие: публика точно окаменела, суматоха мало-помалу затихла. Гробовое молчание воцарилось, когда после удара колокола узнали о последнем курсе в 830 франков. А дождь упрямо стучал по стеклам, пропускавшим теперь только тусклую мглу; зала превратилась в клоаку, в грязную конюшню, усеянную негодными бумагами, тогда как в корзине возвышалась целая груда марок – зеленых, красных, голубых, переполнявших обширный бассейн.

Мазо вернулся в кабинет маклеров одновременно с Якоби и Делароком. Он подошел к буфету, пожираемый палящей жаждой, выпил стакан нива и обвел глазами обширную комнату, с ее вешалкой, длинным столом, вокруг которого стояли кресла шестидесяти маклеров, с обивкой из красного бархата, банальной и полинявшей роскошью, напоминавшей зал первого класса на большом вокзале. Он смотрел на нее с удивлением, как будто никогда не видал до сих пор. Уходя, он машинально пожал руки Якоби и Деларока; все трое побледнели, сохраняя, впрочем, как всегда, приличный вид. Он велел Флори подождать его у двери; и тот встретил его с Гюставом, который неделю тому назад окончательно оставил службу и явился в качестве зрителя, улыбаясь, как всегда, и не задавая себе вопроса, в состоянии ли будет завтра отец уплатить его долги. Напротив, Флори, бледный, с бессмысленной улыбкой, пытался говорить, подавленный страшной потерей в сто тысяч франков, оставившей его без гроша. Минуту спустя Мазо и его конторщик исчезли под серой пеленой дождя.

В зале паника особенно свирепствовала вокруг Саккара и тут-то битва произвела наибольшее опустошение. В первую минуту он не понял в чем дело, и встретил поражение лицом к лицу. Что за суматоха? Не явились ли войска Дегрэмона? Но, убедившись, что курс падает, он точно окаменел, желая умереть на своем посту. Ледяной холод прошел по его телу, он чувствовал, что это непоправимо, что он погиб, погиб навсегда. Но низкая жадность к деньгам, гнев за утрату удовольствий, связанных с ними, не влияли на его печаль; он терзался только сознанием своего унижения и победы Гундерманна, блестящей, решительной, еще раз утвердившей всемогущество этого короля денег. В эту минуту он был великолепен, вся его маленькая фигурка точно бросала вызов судьбе, голова упрямо возвышалась над морем отчаяния и злобы, которая, он чувствовал, уже кипела вокруг него. Толпа волновалась, направляясь к его колонне; кулаки сжимались, губы шептали невнятные ругательства, а он стоял с бессознательной усмешкой на лице, которую можно было принять за вызов.

Как бы в тумане он заметил Можандра, бледного, как полотно; капитан Шав уводил его под руку, повторяя, что он предсказывал все это, с жестокостью мелкого игрока, который радуется, видя, как тузы ломают себе шеи. Потом подошел Седилль, с искаженным лицом, с обезумевшим видом коммерсанта, которому грозит банкротство, он дрожащей рукой пожал руку Саккара, как бы говоря, что он не винит его. Маркиз де-Богэн с самого начала катастрофы перешел к торжествующей армии понижателей, рассказывая Кольбу, который благоразумно держался в сторонке, что Саккар давно уже, со времени последнего общего собрания, внушает ему сильные подозрения. Жантру исчез, без сомнения, побежал сообщить о последнем курсе баронессе Сандорф, с которой наверно случится нервный припадок, как всегда в случае большой потери. Около Сальмона, по обыкновению молчаливого и загадочного, толковали повышатель Пильро и понижатель Мозер: первый, несмотря на потерю, сохранял гордый и вызывающий вид; второй, выиграв целое состояние, скрывал свою радость под брюзгливыми жалобами:

– Вот увидите, весною Германия объявит нам войну. Все это пахнет очень скверно и Бисмарк нас подстерегает.

– Э, полно вам! Я и на этот раз промахнулся, потому что слишком долго раздумывал… Ну, да это дело поправимое; все пойдет отлично.

До сих пор Саккар сохранял полное самообладание. Имя Фэйе, сборщика рент в Вандоме, произнесенное за его спиной, болезненно поразило его слух, напомнив о массе мелюзги, жалких капиталистов, которым суждено погибнуть под развалинами Всемирного банка. Но это неприятное ощущение превратилось в мучительную боль, когда он заметил Дежуа, бледного, расстроенного; вся масса жертв олицетворялась для него в этом бедняке. В то же время, как бы в галлюцинации, он увидел бледные, отчаянные лица графини Бовилье и ее дочери, глядевшие на него обезумевшими, полными слез глазами. И в эту минуту Саккар, старый разбойник, закаленный двадцатилетними грабежами, Саккар, гордившийся тем, что ноги его никогда не дрожат, никогда не требуют отдыха, должен был опуститься на скамью. Он поднял голову, задыхаясь, и в ту же минуту вскочил, увидав вверху на телеграфной галерее Мешэн, свесившуюся своим тучным телом над полем битвы. Ее старый кожаный сак лежал тут же на каменных перилах. В ожидании, пока он наполнится потерявшими цену акциями, она высматривала убитых, как жадный ворон, следящий за финансовыми армиями до дня кровавой битвы.

Саккар пошел из зала. Он чувствовал какую-то странную пустоту во всем своем существе, но сохранял бодрый и спокойный вид страшным усилием воли. Его чувства как-то притупились; ему казалось, что он идет по мягкому ковру. Туман заволакивал его глаза, в ушах шумело. Выходя из биржи и спускаясь с подъезда, он не узнавал людей; какие-то призраки, смутные формы носились вокруг него. Кажется, он видел мимоходом плоское, искривленное гримасой лицо Буша. Кажется, он остановился на минутку поговорить с Натансоном, голос которого раздавался где-то вдалеке. Кажется, Сабатани и Массиас сопровождали его среди всеобщего оцепенения. Он видел вокруг себя многочисленную толпу, может быть, Седилля и Можандра, все возможные фигуры, исчезавшие, менявшие форму. И, намереваясь удалиться, исчезнуть под дождем, в грязи, затоплявшей Париж, он повторил своим резким голосом, обращаясь к этой толпе призраков и как бы хвастаясь в последний раз своим хладнокровием:

– Да, такая жалость, забыли на дворе мою камелию и она замерзла!