Эмиль Золя
Сочинения

XI

В тот же вечер Каролина телеграфировала Гамлэну, находившемуся еще в Риме, и через три дня он приехал в Париж.

Между ним и Саккаром произошло крайне бурное объяснение в том же зале с чертежами, где когда-то они с таким энтузиазмом обсуждали и решали дело. В течение трех дней дело шло к развязке гигантскими шагами; акции Всемирного банка упали до 430 франков, здание трещало и разрушалось.

Каролина молча слушала их спор, стараясь не вмешиваться. Она терзалась угрызениями совести, считая себя виновной в соучастии; ведь она обещала следить за Саккаром, и предоставила ему делать что хочет. Конечно, она продала акции, желая задержать повышение, но разве этого довольно, следовало найти другое средство, предупредить знакомых, словом, действовать. Сердце ее обливалось кровью при мысли о брате: его великие предприятия пошатнулись, сам он скомпрометирован, дело его жизни поставлено на карту. Она страдала тем более, что не могла отнестись к Саккару вполне беспристрастно: ведь она любила его, связана с ним тайными узами, которые казались ей теперь еще более позорными. Вечером в день катастрофы она обрушилась на Саккара, высказала в припадке откровенности все, что давно уже копилось в ее сердце. Но, видя его по-прежнему веселым, неунывающим, непобедимым, подумав, как трудно ему теперь приходится, она решила, что не имеет права добивать его после своей слабости. Итак, решившись молчать, она присутствовала при их объяснении только в качестве свидетельницы.

Но Гамлэн, обыкновенно такой кроткий и не интересовавшийся ничем, кроме своих работ, на этот раз выходил из себя. Он с бешенством нападал на Саккара, говоря, что Всемирный банк лопнул вследствие безумной, нелепой игры. Разумеется, он согласен, что банк не может допускать падение своих акций, как и какая-нибудь железнодорожная компания: доходы железнодорожной компании обеспечены ее огромным имуществом, тогда как истинное имущество банка – кредит; если кредит колеблется, банку грозит гибель. Но всему есть мера. Необходимо и разумно было поддерживать курс в 2.000 франков, но гнать его дальше, до 3.000 и более – было безумием и преступлением. Приезжая в Париж, он требовал истины. Теперь его не могли обмануть, не могли объявить в его присутствии, как на последнем собрании, будто общество не оставило за собой ни одной акции. Он без труда мог доказать лживость этого заявления по книгам. Так, например, счет Сабатани был фиктивным, и давал возможность проследить месяц за месяцем, в течение двух лет, возрастающее увлечение Саккара. Сначала он действовал робко, покупал осторожно, потом начал увеличивать покупки и, наконец, довел их до двадцати семи тысяч акций, стоивших около сорока восьми миллионов. И вся эта масса операций ведется от имени Сабатани: да ведь это насмешка над публикой! А Сабатани не один, были и другие подставные лица, служащие банка, сами члены правления, покупки которых тоже достигали сорока восьми миллионов. К этому нужно прибавить операции на разницу, во время последней декабрьской ликвидации; более двадцати тысяч акций на сумму около 67 миллионов; да десять тысяч акций на Лионской бирже на двадцать четыре миллиона. В итоге оказывалось, что общество скупило около четверти своих акций на ужасающую сумму в двести миллионов франков. Вот пропасть, поглотившая банк.

Слезы досады и гнева выступили на глазах Гамлэна. Он так успешно положил основание католическому банку в Риме, казне Гроба Господня, благодаря которой папа мог бы при наступлении гонений переселиться в Иерусалим, воцариться на престоле, озаренном легендарной славой Святых мест. Этот банк избавил бы новое Палестинское королевство от политических пертурбаций, обеспечив его бюджет, гарантированный всеми богатствами страны, последовательными выпусками акций, которые христиане всего мира будут разбирать нарасхват! И все это рухнуло разом вследствие безумной, нелепой игры! Когда он уезжал из Парижа, баланс был великолепен, миллионы хоть лопатой загребай, успехи и процветание банка удивляли мир; не прошло месяца, и миллионы испарились, Всемирный банк рассыпался в прах, и на его месте сияла какая-то черная дыра, пожарище. Гамлэн был ошеломлен, требовал объяснений, хотел понять, какая таинственная сила заставила Саккара с таким остервенением добиваться гибели им же воздвигнутого колоссального здания, разрушая его камень за камнем с одной стороны под предлогом возвышения другой.

Саккар отвечал очень хладнокровно и толково. В первые минуты после катастрофы он был взволнован и потрясен, но вскоре оправился и по-прежнему смело глядел в лицо будущему.

Катастрофа была ужасна, благодаря измене, но ничто еще не погибло; он все поправит. Притом же быстрый и колоссальный успех Всемирного банка создан теми самыми средствами, за которые его упрекают. Синдикат, последовательное увеличение капитала, преждевременный баланс последнего термина, сохранение акций за обществом, а впоследствии покупка их массами, без удержу, – все это составляло одно целое. Кто принимает успехи, должен принимать и риск. Когда машину чересчур нагревают, случается, что она и лопнет. Впрочем, он не признавал за собой ошибки, он делал то, что делает каждый директор банка, только в более грандиозных размерах; и по-прежнему стоял за свою гениальную, гигантскую идею: скупить все акции и уничтожить Гундерманна. У него не хватило денег – вот и все. Теперь нужно начать сызнова. В понедельник состоится экстраординарное общее собрание; он уверен в своих акционерах; они согласятся на необходимые жертвы, отдадут ему все свое имущество по первому его слову. Пока он продержится на средства других крупных банков, которые ежедневно доставляли ему небольшие суммы, опасаясь, что слишком быстрое крушение вредно отзовется на них самих. Кризис минует и все оживится.

– Но, – возразил Гамлэн, уже успокоенный несколько этим хладнокровием, – разве вы не видите, что эта помощь со стороны наших соперников только особого рода тактика: они хотят обезопасить себя, замедлив наше падение, и сделав его этим самым еще более решительным… Гундерманн в числе их: это меня беспокоит.

В самом деле, Гундерманн один из первых предложил свои услуги, чтобы избежать немедленного объявления банкротства; с удивительным благоразумием человека, который, будучи вынужден поджечь дом соседа, спешит на помощь с водой, чтобы не погиб целый квартал. Он был выше мелочной злобы; вся его гордость заключалась в том, чтобы быть первым в мире торговцем деньгами, самым богатым и самым осторожным; и все свои страсти он принес в жертву непрерывному приращению своего богатства.

Саккар отвечал нетерпеливым жестом; это доказательство ума и благоразумия врага приводило его в отчаяние.

– О, Гундерманн, он хочет добить меня своим великодушием!

Наступило молчание, которое было прервано Каролиной, до сих пор не сказавшей ни слова.

– Друг мой, я предоставила брату высказать вам все, что он должен был высказать в порыве скорби, вполне законной, когда узнал об этих плачевных событиях… Но наше положение кажется мне ясным; он не может быть скомпрометирован, даже если дело окончится решительной катастрофой. Вы знаете, по какому курсу я продала; никто не скажет, чтобы он не раздувал повышение ради получения большей прибыли. Впрочем, если катастрофа наступит, мы знаем, что делать… Признаюсь, я не разделяю ваших надежд. Но вы правы, нужно бороться до конца, и, конечно, мой брат не станет обескураживать вас.

Она волновалась, чувствуя себя не в силах строго отнестись к этому человеку и, в то же время, не желая показать своей слабости; так как не могла не видеть, к каким ужасным результатам привело увлечение этого бессовестного корсара.

– Разумеется – подхватил Гамлэн, уже утомленный спором и готовый сдаться, я не хочу парализовать вас, в то время как вы боретесь за наше спасение. Рассчитывайте на меня, если я могу быть в чем-нибудь полезен.

И еще раз, в эту последнюю минуту, под гнетом страшных угроз, Саккар сумел убедить и успокоить их, обратившись к ним на прощание со словами, полными обещания и тайны:

– Спите спокойно… Я еще не могу говорить, но совершенно уверен, что все пойдет на лад не далее как через неделю.

Он повторял эту фразу, не объясняя ее значения, всем друзьям и клиентам, которые являлись к нему в ужасе, сбитые с толку, не зная, что предпринять, и спрашивая у него совета. В течение трех дней посетители ломились в его кабинет на Лондонской улице. Бовилье, Можандры, Седилли, Дежуа являлись один за другим. Он принимал их, как ни в чем не бывало, спокойный, бодрый, воинственный; умел оживить их угасшее мужество, и когда они говорили о продаже, хотя бы в убыток, он сердился, доказывал, что это глупость, давал честное слово, что он снова добьется курса в 2.000 даже в 3.000 франков. Несмотря на его ошибки, все сохранили слепую веру в него; лишь бы его не трогали, лишь бы ему предоставили обворовывать их по-прежнему, и он все распутает, поправит и обогатит их всех, как обещал. Все были убеждены, что он сумеет восстановить банк целым и невредимым, если ничто не помешает ему созвать экстраординарное общее собрание в понедельник.

Саккар подумывал обратиться к Ругону, на эту-то всемогущую помощь он и намекал в своих недомолвках. Встретившись с Дегрэмоном и горько упрекнув его в измене, он получил в ответ: «Милый мой, не я вас оставил, а ваш брат». И в самом деле, этот господин был прав; он ведь и брался за дело с условием, что Ругон будет за них; ему формально обещали Ругона, что ж удивительного, что он ушел, лишь только министр поссорился с Всемирным банком и его директором.

Во всяком случае, против этого нечего было возразить. Теперь-то Саккар понял свою ошибку: не следовало ссориться с братом, который мог бы защитить его, избавить от конечной гибели, потому что никто не решился бы добивать Всемирный банк, зная, что он пользуется поддержкой великого человека. Ни разу еще его гордость не подвергалась такому испытанию, как в тот день, когда он решился попросить Гюрз вступиться за него. Впрочем, он сохранял еще вызывающее положение, ни за что не хотел стушеваться и требовал помощи Ругона под тем предлогом, что для него же выгодно избежать скандала. Он ожидал Гюрэ на другой день, но получил только записку, в которой ему советовали ожидать терпеливо и надеяться на хороший исход, если обстоятельства не помешают. Пришлось удовольствоваться этими туманными фразами, в которых он видел обещание нейтралитета.

На самом же деле Ругон решился покончить с этим зараженным членом своей семьи, который в течение многих лет не давал ему покоя, вечно угрожая скандалами. Он решил не противодействовать катастрофе. Саккар не уедет из Франции добровольно; в таком случае можно заставить его эмигрировать, облегчив ему бегство после судебного приговора. По крайней мере, этим скандалом все кончится. Притом же положение министра сделалось затруднительным с тех пор, как он объявил в палате депутатов, что Франция никогда не позволит Италии овладеть Римом. Этот достопамятный порыв красноречия вызвал аплодисменты клерикалов, но возбудил крайнее недовольство в третьем сословии, которое усиливалось с каждым днем, так что Ругон. уже предвидел день, когда оно соединится с либеральными бонапартистами и низвергнет его, если он не заручится их расположением. Таким залогом и могла служить гибель Всемирного банка, находившегося под покровительством Рима.

Окончательно укрепило его в этом решении секретное сообщение министра финансов, который вздумал устроить заем, не нашел поддержки у Гундерманна и других еврейских банкиров, заявивших, что они не намерены рисковать своими капиталами, пока на рынке господствуют авантюристы. Гундерманн восторжествовал. Лучше евреи, признанные цари золота, чем католики ультрамонтаны, которые завоюют мир, если станут владыками на бирже.

Позднее рассказывали, что, когда государственный канцлер Делькамбр, озлобленный до остервенения против Саккара, предупредил Ругона о своем отношении к его брату в случае если потребуется вмешательство правосудия, министр только воскликнул: «Ах, я поставлю свечку тому, кто меня избавит от него!» С этого момента участь Саккара была решена. Делькамбр, давно уже следивший за ним, мог, наконец, прихлопнуть его, накрыть юридической сетью, и искал только предлога, чтобы наслать на него своих жандармов и судей.

Однажды Буш, выходивший из себя при мысли, что еще ничего не сделал для получения четырех тысяч, отправился в суд. Нужно было торопиться, иначе ему никогда не получить денег. Он намеревался возбудить чудовищный скандал, обвинив Саккара в похищении ребенка, рассчитывая при этом выложить со всеми подробностями грязную историю насилия. Подобный процесс с директором Всемирного банка, когда кризис последнего и без того возбудил общее волнение, взбудоражит весь Париж; и Буш надеялся, что Саккар согласится уплатить при первой угрозе. Но чиновник, к которому он обратился, родной племянник Делькамбра, выслушал его рассказ с очевидным нетерпением. «Нет, нет, в подобных сплетнях не может быть ничего серьезного; это не подходит ни под какую статью кодекса». Буш в отчаянии бесновался и, рассказывая о своем терпении и добродушии по отношению к Саккару, упомянул, между прочим, о деньгах, которые поместил депозитом во Всемирный банк. Чиновник тотчас перебил ею. «Как? Он рискует потерять деньги при несомненном банкротстве банка, и ничего не предпринимает? Но ему стоит только подать жалобу на мошенничество, и правосудие примется за дело, получив доказательство недобросовестных действий, повлекших за собой банкротство. Вот это удар не на шутку, не то что какая-нибудь мелодраматическая история о девушке, умершей от запоя, и ребенке, выросшем в помойной яме. Буш слушал внимательно и серьезно, угадывая последствия этой жалобы, которая ему и в голову не приходила раньше. Саккара арестуют. Всемирный банк погибнет. Уже одно опасение за свои деньги заставило бы его согласиться. Притом же катастрофы были как нельзя более кстати для него, давая возможность ловить рыбу в мутной воде. Тем не менее, он колебался, сказал, что подумает и заедет снова, так что чиновник всунул ему перо в руки и почти насильно заставил написать тут же жалобу, которую и потащил немедленно к своему дяде Делькамбру. Дело было решено.

На другой день Саккар имел совещание на Лондонской улице в помещении общества с некоторыми из членов правления насчет баланса, который он намеревался представить общему собранию. Несмотря на поддержку со стороны других финансовых учреждений, пришлось запереть кассы и прекратить платежи. Банк, у которого два месяца тому назад было двести миллионов, теперь мог выплатить своим обезумевшим клиентам в его несколько сот тысяч франков по первым требованиям. Коммерческий суд официально заявил о банкротстве на основании доклада, представленного накануне экспертом, которому поручено было проверить книги. При всем том Саккар упрямо надеялся на спасение. Именно в этот день он ожидал ответа от маклеров, когда слуга доложил ему, что какие-то три господина желают его видеть. Быть может, они принесли несть о спасении, – он радостно поспешил к ним, и увидел полицейского комиссара с двумя агентами, явившихся с целью арестовать его немедленно. Предписание об аресте было дано на основании доклада эксперта, нашедшего неправильности в книгах, и в частности на основании жалобы Буша, который обвинял Саккара в нарушении доверия, утверждая, что суммы, помещенные им в репорт, получили другое назначение. В то же время арестовали Гамлэна на улице Сен-Лазар. на этот раз действительно все было кончено, точно вся злоба, все неудачи обрушились на обоих. Экстраординарное общее собрание не могло состояться, Всемирный банк прекратил свое существование Каролины не было дома во время ареста брата, который мог только оставить ей коротенькую записку. Для нее это было ударом обуха по лбу. Ей никогда и в голову не приходило, что его могут преследовать, до такой степени он казался ей чист от всяких сомнительных сделок, защищен от обвинения уже своими долгими отлучками.

На другой день после объявления банкротства, брат и сестра отдали все, что имели, в пользу банка, решившись выйти из этого дела такими же голяками, какими приступали к Чему. Сумма была значительная, около восьми миллионов, куда вошли и триста тысяч франков, подученные в наследство после тетки. Узнав об аресте, она тотчас принялась хлопотать, наводить справки, стараясь улучшить участь и подготовить защиту своего бедного Жоржа, иногда разражаясь слезами, несмотря на свое мужество, при мысли о том, что он, ни в чем неповинный, брошен в тюрьму, замаран этим ужасным скандалом, опозорен навсегда. Он кроткий, слабый, набожный, как дитя, наивный «дурачок», как она называла его, во всем, что не касалось его технических работ! Сначала она негодовала на Саккара, единственную причину несчастия, виновника всех бедствий, припоминала и обсуждала его разрушительную работу от первых дней, когда он подшучивал над ней по поводу чтения кодекса, до настоящего дня, когда приходилось расплачиваться за все беззакония, которые она видела и допускала. Потом, терзаясь угрызениями совести, чувствуя себя повинной в соучастии, она решилась не думать о нем и действовать, как будто бы его вовсе не было. Когда ей приходилось произносить его имя, она говорила о нем, точно о незнакомом, о противной партии, интересы которой не имеют ничего общего с ее интересами. Посещая ежедневно брата в Консьержери, она даже не просила разрешения повидаться с Саккаром. Вообще же она действовала очень мужественно; принимала на своей квартире, в улице Сен-Лазар, даже тех, кто являлся с оскорбительными словами; превратилась в деловую женщину, решилась спасти насколько возможно их честь и счастье.

В долгие дни, которые она проводила таким образом в комнате с чертежами, где когда-то переживала счастливые минуты труда и надежды, – ее в особенности огорчало одно зрелище. Всякий раз, когда ей случалось подойти к окну и бросить взгляд на соседний отель, сердце ее сжималось при виде бледных фигур графини Бовилье и ее дочери Алисы, видневшихся за окном своей комнатки. Часто также в эти теплые февральские дни она видела, как они выходили в сад и медленными шагами, опустив голову, прогуливались по мшистым аллеям. Обоим этим существованиям был нанесен страшный удар. Две недели тому назад у них было десять миллионов восемьсот тысяч франков, теперь всего восемнадцать тысяч франков, так как акции упали до тридцати франков. Все их состояние исчезло, испарилось разом: двадцать тысяч франков приданого Алисы, скопленные с таким трудом графиней, шестьдесят тысяч, занятые под залог Обле, наконец, самое Обле, проданное за двести сорок тысяч франков, хотя стоило четыреста. Как жить, когда проценты по закладным на отель достигали восьми тысяч франков, а ежегодные расходы семи тысяч, несмотря на всю скаредность и чудеса экономии, которыми они думали спасти приличия и поддержать дом на высоте положения. Положим, они продадут свои шестьсот акций, но как жить потом, как удовлетворить всем нуждам на восемнадцать тысяч франков, последний обломок, оставшийся после кораблекрушения? Оставалось одно, на что графиня до сих пор не могла решиться: продать отель, удовлетворить кредиторов, не дожидаясь, пока они сами продадут его, и доживать свой век в неизвестности, в какой-нибудь дешевой квартирке, проедая последние крохи. Но графиня все еще не могла примириться с таким исходом: ведь это гибель всего, что ей было дорого, падение древнего дома, который она так геройски поддерживала своими дрожащими руками в течение многих лет. Бовилье изгнаны из дома предков, Бовилье в наемной квартире, у чужих людей, в нищете, покорившиеся своей участи – как тут не умереть со стыда! И графиня боролась, несмотря ни на что.

Однажды утром Каролина заметила обеих дам в саду под навесом, где они стирали белье. Старуха кухарка не могла оказать им большой помощи, так как еле двигалась от слабости; во время последних морозов им пришлось ухаживать за ней; ее муж – дворник, кучер и камердинер, – тоже одряхлел до такой степени, что еле мог подметать дом и справляться с такой же старой, как он сам, клячей. В виду этого дамы решительно принялись за хозяйство, дочь продавала акварели, чтобы заработать скудный обед, которым кое-как питались все четверо, мать чистила мебель, штопала белье и платья, рассчитывая истратить меньше ниток и иголок, если будет работать сама. Нужно было видеть, как они суетились в случае какого-нибудь визита, бросали передники, спешили умыться и являлись снова хозяйками дома, с белыми, ленивыми руками. На улице они появлялись по-прежнему парадно, всегда в карете; каждые две недели давались обеды, за которыми собирались прежние гости, и ни одного блюда не убавилось на столе, ни одной свечи в канделябрах. Нужно было, подобно Каролине, видеть их внутреннюю жизнь, чтобы знать, какими голодовками покупался весь этот обманчивый декорум. Когда она видела их в глубине этого сырого колодца, стиснутого между соседними домами, где они прогуливались в смертельной тоске под зеленоватыми остовами столетних деревьев, безмерная жалость сжимала ей сердце, и она отходила от окна, терзаясь угрызениями совести, как будто вместе с Саккаром была повинна в их разорении.

Немного погодя ей пришлось испытать еще более сильное огорчение. Ей доложили о приходе Дежуа и она храбро вышла к нему навстречу.

– Ну, что, мой бедный Дежуа?..

Но, пораженная страшной бледностью старого рассыльного, она остановилась. Глаза его, казалось, угасли на измученном лице, и высокая фигура как-то съежилась, точно согнулась надвое.

– Полноте, не нужно отчаиваться, может быть, еще удастся спасти часть денег.

Тогда он заговорил с расстановкой:

– О, сударыня, не в этом дело!.. Конечно, в первую минуту я был жестоко огорчен, так как привык думать, что мы будем богаты. Ведь эта нажива опьяняет, как водка… Но, Боже мой, я уже решился работать, работать усердно, чтобы снова нажить денег… Но, вы не знаете…

Крупные слезы покатились по его щекам.

– Вы не знаете… Она ушла…

– Она ушла? Кто она? – с удивлением спросила Каролина.

– Натали, моя дочь… ее свадьба расстроилась; она была в бешенстве, когда отец Теодора заявил, что его сын дожидался слишком долго и намерен жениться на дочери мелочного торговца, за которой дают восемь тысяч франков. Я понимаю, что мысль остаться девушкой и нищей возмущала ее… Но я так любил ее. Еще прошлой зимой я вставал по ночам, чтобы поправлять на ней одеяло. Я отказывался от табака, чтобы покупать ей шляпки получше, заменил ей мать, воспитывал ее, только и дышал ею.

Слезы душили его, он зарыдал.

– Я сам виноват… Если бы я продал мои восемь акций, когда они составляли шесть тысяч франков, он была бы уже замужем. Но они поднимались, и я подумал о себе; мне захотелось иметь ренту сначала в шестьсот, потом в восемьсот, потом в тысячу франков, тем более что эти деньги достались бы ей же, впоследствии… Подумать только, что одно время, при курсе в три тысячи франков, у меня в руках было двадцать четыре тысячи франков, то есть шесть тысяч приданого и девятьсот франков ренты. Так нет же, я хотел тысячу… А теперь мои акции не стоят и двухсот франков… Ах, я во всем виноват, лучше бы мне утопиться…

Каролина, взволнованная его горем, подождала, пока он успокоится. Но ей хотелось знать, в чем же дело.

– Ушла, бедный Дежуа? Как же это ушла?

Он смутился и слегка покраснел.

– Да, ушла, исчезла дня три тому назад… Она познакомилась с одним господином, нашим соседом, очень порядочным господином, лет сорока… Ну, и ушла…

И в то время как он рассказывал, запинаясь, ища слов, Каролина представляла себе Натали, тоненькую, белокурую с ее хрупкой грацией парижской девушки. В особенности живо вспоминались ей большие глаза, холодные и спокойные с выражением безмятежного эгоизма. Она принимала обожание отца, как счастливый идол, оставаясь благоразумною, пока была надежда получить приданое, выйти замуж, царить за прилавком какой-нибудь лавчонки. Но жить в нищете, перебиваться кое-как с простаком отцом, работать без надежды на будущее – нет, эта скаредная жизнь и без того надоела ей. И она ушла, спокойно оделась и ушла искать счастья.

– Боже мой! – бормотал Дежуа. – Конечно, ей было не весело у меня, и хорошенькой девушке обидно, когда ее молодость пропадает даром… Но все-таки это жестоко! Подумайте: даже не простилась со мной, не оставила ни строчки, не обещала навещать меня… Ушла и кончено! Посмотрите, как дрожат мои руки; я совсем одурел. Это свыше моих сил, я постоянно ищу ее дома. После стольких лет, Господи! Как могло случиться, что ее нет, что я никогда не увижу мою бедную девочку!

Он не плакал более, но его слова дышали такой безумной тоской, что Каролина, схватив его за руки, могла только повторять:

– Бедный Дежуа, бедный Дежуа!..

Потом, желая развлечь его, она заговорила о гибели Всемирного банка. Она извинялась в том, что посоветовала ему купить акции и с негодованием осуждала Саккара, хотя и не называла его по имени. Но старик рассыльный тотчас одушевился. Раз испытав увлечение игры, он до сих пор не мог успокоиться.

– Г-н Саккар! Он имел основание противиться продаже. Дело шло великолепно, мы бы их всех съели, если б не измена… Ах, сударыня! Будь г-н Саккар на свободе, все пошло бы иначе. Нас погубили те, кто посадил его в тюрьму… Только он и мог бы нас спасти… Я так и сказал судье: верните его нам, и я снова доверю ему свое имущество, свою жизнь, потому что это добрый ангел, да! Он сделает все, что захочет.

Каролина с изумлением смотрела на него. Как, ни единого упрека, ни гневного слова! Та же пылкая вера, что и прежде? Какую же власть имел Саккар над толпой, если мог поработить ее до такой степени!

– Я с тем и пришел, сударыня, чтобы сказать вам это и если заговорил о своих печалях, то нужно меня извинить, потому что у меня голова не в порядке… Когда вы увидите г-на Саккара, скажите ему, что мы все за него.

Он ушел своей нетвердой походкой, а Каролина, оставшись одна, переживала ужасные минуты. Этот несчастный растерзал ей сердце, и гнев ее против другого, того, которого она не называла, удвоился. Впрочем, последовали другие визиты; в это утро посетители являлись один за другим, в том числе и Жорданы, которые снова привели ее в волнение. Оба, Поль и Марселль, как любящие супруги, которые всегда действуют сообща в важных случаях, явились к ней вместе узнать, правда ли, что Можандры ничего не выручат за свои акции. Тут тоже разорение было полное. До великих баталий двух последних ликвидаций у бывшего торговца парусиной набралось уже семьдесят пять акций, стоивших ему около восьмидесяти тысяч франков; великолепная афера, потому что при курсе в три тысячи акции давали двести двадцать пять тысяч. К несчастию, увлеченный борьбой, он играл на чистые, полагаясь на гений Саккара, постоянно покупая, так что ужасающая разница, – более двух сот тысяч франков, которую приходилось уплатить, должна была поглотить остатки его состояния, пятнадцать тысяч ренты, нажитые таким упорным тридцатилетним трудам. Он разорился дотла и должен был продать свой домик в улице Лежандр, которым так гордился, чтобы кой- как расплатиться с долгами. Конечно, г-жа Можандр была более повинна в этом разорении, чем он сам.

– Ах, сударыня, – говорила Марсель, милое личико которой оставалось свежим и веселым даже среди этих катастроф, – вы представить себе не можете, как переменилась мама! Она такая осторожная, такая экономная, гроза кухарок, вечно следившая за ними, проверявшая их счеты, она только и говорила о сотнях тысяч франков, поджигала папу, который был гораздо боязливее и, наверно, послушался бы дядю Шава, если б она не свела его с ума, мечтая о миллионе… Началось у них с чтения финансовых газет, и папа увлекся первый, так что сначала даже скрывал свои аферы; потом, когда мама, которая долго восставала против игры, тоже увлеклась, – пошел дым коромыслом. Возможно ли, чтобы жажда барышей до такой степени изменяла честных людей.

Жордан вмешался в разговор, когда она упомянула о капитале.

– Если бы вы могли видеть спокойствие дяди среди всех этих катастроф. Он все это предсказывал и торжествовал… Не было дня, чтобы он не явился на биржу, по-прежнему играя на наличный счет, по мелочам, и унося вечером монету в пятнадцать-двадцать франков, как аккуратный чиновник, добросовестно отбывший работу. Вокруг него сыпались миллионы; колоссальные состояния создавались и разрушались, золото лилось дождем, а он невозмутимо продолжал добывать свой маленький заработок, свой доходец для угождения своим страстишкам…

Этот добродушный намек на похождения капитана развеселил обеих женщин. Но, вспомнив о грустном положении дел, они снова опечалились.

– Увы, нет! – сказала Каролина. – Не думаю, чтобы ваши родители выручили что-нибудь за свои акции. Мне кажется, все кончено. Они упали до тридцати франков, упадут до двадцати, до ста су… Боже мой, бедняжки… в их возрасте, с их привычкой к комфорту… что с ними будет?

– Черт возьми! – отвечал Жордан. – Нужно о них позаботиться… Мы еще не богаты, но дело идет на лад и мы не оставим их на улице.

Ему, наконец, повезло. После стольких лет неблагодарного труда, его первый роман, напечатанный сначала в газете, потом отдельным изданием, произвел фурор: Жордан получил несколько тысяч франков, все двери были открыты перед ним и он сгорал от нетерпения снова засесть за работу, уверенный в богатстве и славе.

Если мы не можем взять их к себе, то можем нанять для них квартирку. Устроимся как-нибудь.

Марселль, смотревшая на него с глубокою нежностью, была видимо взволнована.

– О, Поль, Поль, как ты добр!

Она разрыдалась.

– Успокойтесь, дитя мое, к чему так огорчаться, – повторяла Каролина.

– Нет, нет, это не огорчение… Но как все это глупо! Разве, когда я выходила за Поля, папа и мама не должны были выдать мне приданое, о котором сами же толковали. Они не дали ничего под тем предлогом, что Поль беден, и я делаю глупость, выходя за него… И вот чего они достигли! Мое приданое было бы к их услугам, если б его не съела биржа.

Каролина и Жордан не могли удержаться от смеха. Но это нисколько не утешило Марсель, она заплакала еще сильнее.

– Но дело не в том. Когда Поль был беден, у меня была своя мечта. Да, как в волшебной сказке мне грезилось, что я принцесса и приношу к ногам своего принца много, много денег, которые помогут ему сделаться великим поэтом… И вот он не нуждается во мне, я только помеха для него с моей семьей. На нем лежит весь труд, он должен всех дарить… Ах, это просто убивает меня!