Эмиль Золя
Сочинения

XII

Следствие подвигалось вперед так тихо, что прошло уже семь месяцев со времени ареста Саккара и Гамлэна, а обвинительный акт еще не был готов. Однажды, в понедельник, в половине сентября, Каролина, посещавшая брата два раза в неделю, собиралась около трех часов в Консьержери. Она никогда не произносила имени Саккара и отвечала решительным отказом на просьбы известить его, с которыми он обращался к ней раз десять. Для нее он более не существовал. Но она по-прежнему надеялась спасти брата, всегда приходила на свидания с веселым лицом, рассказывала о своих хлопотах и приносила ему цветы, которые он любил.

В этот день она составила букет из красных гвоздик, когда Софи, старая нянька княгини Орвиедо, явилась к ней и сообщила, что княгиня желает поговорить с ней немедленно. Удивленная этим приглашением и чувствуя глухое беспокойство, она поспешила наверх. Она не видалась с княгиней уже несколько месяцев, отказавшись от должности секретаря в Доме трудолюбия после катастрофы со Всемирным банком. Только время от времени она заходила на бульвар Вино навестить Виктора, которого, кажется, укротила, наконец, суровая дисциплина, хотя он все-таки выглядел Волченком со своей перекошенной физиономией и скорченным в насмешливую гримасу ртом. Она тотчас почувствовала, что княгиня приглашает ее по поводу Виктора.

Княгиня Орвиедо разорилась, наконец. Не более десяти лет потребовалось, чтобы вернуть бедным триста миллионов, награбленные князем в карманах доверчивых акционеров. Первая сотня миллионов была истрачена в пять лет, но остальные двести ушли в четыре с половиной года на еще более роскошные учреждения. Кроме Дома трудолюбия, яслей св. Марии, сиротского дома св. Иосифа, богадельни в Шатильоне и госпиталя Сен-Жарсо, были устроены: образцовая ферма близ Эвре, две детские больницы на берегу Ламанша, богадельня для стариков в Ницце, странноприимные дома, рабочие колонии, школы, библиотеки во всех концах Франции, не считая значительных вкладов в существующие уже благотворительные заведения. Все это имело один и тот же характер царственной щедрости. Не кусок хлеба, брошенный несчастным из жалости или страха, а благосостояние, избыток, все блага мира, расточаемые бедным и слабым, у которых сильные отняли их долю счастья, дворцы великих мира, открытые для нищих и бродяг, чтобы и они могли спать на шелку и есть на золоте! В течение десяти лет лился дождь миллионов; мраморные столовые, дортуары, украшенные картинами, монументальные фасады вроде Лувра, сады с редкими, растениями, десять лет работы, возни с антрепренерами и архитекторами! Она радовалась и чувствовала облегчение, истратив все до последнего сантима. Мало того, она даже задолжала несколько сот тысяч франков, и объявление, прибитое над подъездом, извещало о продаже отеля, последний удар, сметавший все следы проклятых денег, подобранных в крови и грязи финансового разбоя.

Наверху старуха Софи ожидала Каролину. Она ворчала весь день. Ну, вот, так и вышло, как она предсказывала: барыне придется умереть на соломе.

Лучше было ей выйти еще раз замуж и народить детей: ведь, в сущности, она только их и любила. Софи беспокоилась не за себя, она давно уже получила ренту в две тысячи франков и могла теперь переселиться на родину близ Ангулема. Но ее смущало то, что барыня не оставила себе даже нескольких су на хлеб и молоко, которыми теперь питалась. Они постоянно ссорились. Княгиня улыбалась своей небесной улыбкой, говоря, что в конце этого месяца ей не нужно будет ничего, кроме савана, так как она уйдет в монастырь, давно уже намеченный, монастырь кармелиток, где замуруется от всего света. Покой, вечный покой!

Княгиня нисколько не изменилась с тех пор, как Каролина видела ее в последний раз: в вечном черном платье, со спрятанными под кружевной косынкой волосами, красивая еще, несмотря на свои тридцать девять лет, с круглым лицом и жемчужными зубами, но желтая, увядшая, точно после десятилетнего подвижничества в монастыре. Тесная комната, напоминавшая контору судебного пристава в провинции, была более чем когда-либо завалена всевозможными документами, планами, сметами, делами – грудой бумаги накопившихся после растраты трехсот миллионов.

– Сударыня, – сказала княгиня своим тихим и медленным голосом, который уже потерял способность дрожать от какого бы то ни было волнения, – я хотела сообщить вам новость, которую узнала сегодня утром… Дело идет о Викторе, мальчике, которого мы поместили в Дом трудолюбия…

Сердце Каролины болезненно сжалось. Ах, несчастный ребенок, которого отец так-таки и не видал, несмотря на свои обещания сходить к нему. Что с ним будет теперь? И хотя она старалась не думать о Саккаре, но волей-неволей должна была постоянно вспоминать о нем.

– Вчера произошли ужасные вещи, – продолжала княгиня, – непоправимое преступление…

И она рассказала своим безучастным голосом ужасную историю. Три дня тому назад Виктор отпросился в больницу под предлогом невыносимой головной боли. Доктор догадывался о притворстве, но мальчик и в самом деле часто страдал от невралгии. Вчера Алиса Бовилье с матерью явились в Дом трудолюбия помочь сестре милосердия при описи лекарств, происходившей каждые четыре месяца. Шкаф с лекарствами находился в проходной комнате, отделявшей дортуары девочек и мальчиков, где в это время не было никого, кроме Виктора. Отлучившись на несколько минут, сестра милосердия, к своему удивлению, не нашла Алисы и, что всего страннее, дверь дортуара мальчиков оказалась запертой изнутри. Когда она обежала по коридору и вошла в дортуар, оказалось, что Виктора не было; Алиса лежала без чувств, полузадушенная; тут же валялось пустое портмоне. Грабеж и насилие были очевидны, но куда девался Виктор? Почему никто не слышал шума и криков? Каким образом эти ужасные вещи могли совершиться так быстро, в какие-нибудь десять минут? А главное, каким образом Виктор ухитрился бежать, испариться бесследно? Без сомнения, он ушел через ванную, где одно окно выходило над рядом крыш, спускавшихся этажами одна над другой и доходивших до бульвара. Но и эта дорога представляла такие опасности, что многие не хотели верить, чтобы человеческое существо могло пройти по ней. Алиса, которую отвели к матери, слегла в постель, разрываясь от слез, в полубезумном состоянии, в сильной горячке.

Слушая этот рассказ, Каролина чувствовала, что кровь леденеет в ее жилах. Какая бесполезная жестокость! Такая кроткая девушка, жалкий отпрыск вымирающей расы, готовая предаться Богу, так как не могла выйти замуж, подобно другим девушкам! Как могла судьба допустить такое нелепое и отвратительное преступление! Зачем она столкнула два эти существа?

– Я отнюдь не хочу упрекать вас, сударыня, – сказала в заключение графиня, – было бы несправедливо взваливать на вас хоть малейшую ответственность. Но ваш протеже поистине ужасен..

И как будто по какой-то тайной ассоциации идей она прибавила:

– Нельзя жить безнаказанно в известной среде… Я сама терзалась угрызениями совести, чувствовала себя виновной в соучастии, после крушения того банка, породившего столько бедствий. Да, мне не следовало допускать, чтобы мой дом сделался колыбелью подобной мерзости… Но зло уже сделано, дом очистится, а я… о, я уже не существую, Бог меня простит!

Слабая улыбка надежды снова появилась на ее лице, когда она говорила о своем уходе из мира, об исчезновении доброй невидимой феи.

Каролина схватила ее руки, целовала их и, потрясенная до глубины души жалостью и угрызениями совести, могла только несвязно лепетать.

– Вы напрасно меня оправдываете, я виновата… Бедное дитя, я хочу видеть ее, я сейчас поеду к ней…

Она ушла, а княгиня и Софи продолжали свои сборы к отъезду, который должен был разлучить их после сорока лет совместной жизни.

Третьего дня, в субботу, графиня Бовилье решилась предоставить свой отель кредиторам. Уже полгода она не платила проценты по закладным, и положение сделалось невыносимым, в виду всевозможных издержек, под угрозой продажи с молотка. Поверенный графини советовал отказаться от всего, переселиться в наемную квартиру, где можно будет жить дешевле, тогда как он постарается ликвидировать ее долги. Быть может, она не уступила бы, продолжая сохранять декорум своего ранга до тех пор, пока потолки не обрушатся над ее головой, если б не новое несчастье. Ее сын Фердинанд, последний из Бовилье, бесполезный молодой человек, неспособный ни к какому занятию и поступивший в папские зуавы, чтобы приносить хоть какую-нибудь пользу и не сидеть без дела, умер в Риме, умер без славы: больной, изнуренный знойным климатом, он даже не мог участвовать в сражении при Ментоне. Тогда в ней совершился переворот: все ее идеи, все ее стремления, сложная постройка, так гордо, в течение многих лет поддерживавшая честь имени, рухнула разом. В одни сутки дом затрещал, рассыпался, и горькая нищета воцарилась среди обломков. Продали старую лошадь, оставили одну кухарку, которая в грязном переднике приносила покупки: на два су масла и литр картофеля; графиню видели на улице в зашлепанном платье, в дырявых ботинках. Нищета убила былую гордость этой женщины, столько лет боровшейся с веком. Она поселилась с дочерью в улице Notre-des-Dames, у бывшей содержательницы модного магазина, превратившейся в ханжу и державшей меблированные комнаты для духовных лиц. Тут они занимали вдвоем большую комнату с альковом, в котором находились две маленькие кровати. Когда дверцы алькова, оклеенные теми же обоями, что и стены, запирались, комната превращалась в гостиную. Это устройство комнаты несколько утешало их.

Но часа два спустя после того, как графиня устроилась на новой квартире, неожиданное и странное посещение снова привело ее в смятение. К счастью, Алисы не было дома. Явился Буш, со своим плоским и грязным лицом, засаленным сюртуком и белым галстуком, закрученным в веревку, без сомнения, он чутьем пронюхал, что наступил благоприятный момент для его дела о десяти тысячах франков, обещанных графом девице Леони Крон. Окинув взглядом комнату, он сразу понял, в каком положении находится графиня. Неужели он опоздал? И, как человек, способный, когда нужно, быть вежливым и терпеливым, он подробно объяснил дело ошеломленной графине… Ведь это почерк ее мужа, не правда ли? Таким образом, вся история выясняется: граф увлекся девушкой, соблазнил ее этой распиской, потом отделался от нее. Буш даже не скрыл от графини, что юридически и в виду пятнадцатилетней давности она не обязана платить. Но он только поверенный своей клиентки и знает, что она решилась обратиться в суд и поднять ужаснейший скандал, если ей не заплатят. Графиня, побледнев, как полотно, пораженная в сердце этим воскресшим прошлым, выразила удивление, что к ней вздумали обратиться так поздно; но он тотчас рассказал целую историю: расписка была потеряна, потом случайно отыскалась на дне сундука, И когда она, наконец, решительно отказалась платить, он учтиво ретировался, обещая зайти со своей клиенткой – не завтра, потому что по воскресеньям ее не отпускают со службы, но в понедельник или вторник.

В понедельник, после ужасного события с Алисой, когда ее привезли в бреду, графиня Бовилье, обливаясь слезами, забыла и думать об этом неприличном господине с его ужасной историей. Наконец, когда Алиса заснула и мать присела подле нее, разбитая, раздавленная под гнетом всех этих несчастий, Буш снова явился, на этот раз в сопровождении Леониды.

– Вот моя клиентка, сударыня; надо покончить с этим делом.

Увидев эту девушку в ярких лохмотьях, с жесткими черными волосами, падавшими на лоб, с широким и рыхлым лицом, с печатью глубокого падения на всей фигуре, изъеденной десятилетним распутством – графиня содрогнулась. ее женская гордость возмутилась после десяти лет прощения и забвения. Так вот для каких зверей граф изменял ей!

– Нужно кончить, – настаивал Буш, – моя клиентка очень занята, ее ждут в улице Фейдо.

– В улице Фейдо, – машинально повторила графиня.

– Да, она там… в одном доме.

Графиня дрожащими руками затворила альков. Алиса в бреду пошевелилась на кровати. Лишь бы она заснула, лишь бы она не видела, не слышала этого!

Буш снова пустился в объяснения.

– Поймите, сударыня… Эта девица поручила мне свое дело, я только ее поверенный. Поэтому я и хотел, чтобы она сама объяснила свою претензию. Говорите же, Леонида.

Девушка, еще не свыкшаяся с ролью, которую он ей навязывал, с беспокойством взглянула на графиню своими большими боязливыми, как у побитой собаки, глазами. Но надежда получить тысячу франков, обещанные Бушем, придала ей духу. И она заговорила своим хриплым, осипшим от алкоголя голосом, тогда как он снова вытащил и развертывал расписку графа.

– Да, эту бумагу выдал мне Шарль… Я была дочь каретника, рогоносца Крона, как его называли, вы знаете, сударыня?.. Тогда г. Шарль вечно гонялся за мной и приставал ко мне с гадостями. Мне это не нравилось. В молодости ведь ничего не понимаешь и не думаешь о стариках… Тогда он выдал мне эту бумагу…

Стоя, точно на горячих угольях, графиня молча слушала, как вдруг из алькова раздался стон.

– Молчите! – сказала она со страдальческим жестом.

Но Леонида закусила удила.

– Это не честно отказываться от платы, соблазнив честную девушку… Да, сударыня, ваш г. Шарль вор. Так говорили все женщины, которым я рассказывала эту историю… Он должен был заплатить.

– Молчите, молчите! – крикнула графиня с бешенством, подняв обе руки, точно угрожая раздавить ее, если она не замолкнет..

Леонида струсила и заслонила лицо локтем, инстинктивным движением девушки, привыкшей получать оплеухи. Воцарилось ужасное молчание, прерываемое только слабым стоном, тихими всхлипываниями, доносившимися из алькова.

– Что же вам нужно? – начала графиня, дрожа и понизив голос.

Тут вмешался Буш.

– Но, сударыня, эта девица требует уплаты. Она права, говоря, что граф Бовилье дурно поступил с ней. Это просто мошенничество.

– Никогда я не соглашусь платить подобный долг.

– В таком случае, выйдя от вас, мы берем карету, отправляемся в суд и я подаю жалобу, которую составил заранее, вот она! Тут изложены все факты, о которых вам сообщила эта девица.

– Это чудовищный шантаж; вы не сделаете этого.

– Прошу извинить, сударыня, я сделаю это немедленно. Дело прежде всего.

Графиня совершенно упала духом. Последняя гордость, поддерживавшая ее, исчезла; она сложила руки и пробормотала умоляющим голосом:

– Но вы видите, в каком мы положении. Посмотрите на эту комнату. У нас нет ничего, может быть, завтра нам нечего будет есть… Где я возьму деньги, десять тысяч франков! Боже мой!

Буш улыбнулся, как человек, привыкший находить добычу среди подобных развалин.

– О, такие дамы, как вы, никогда не лишены средств. Поищите хорошенько.

Он только что заметил на камине старый футляр с драгоценностями, который графиня поставила здесь утром, окончив разборку одного из чемоданов. Он чутьем угадал драгоценные каменья, и его взгляд загорелся таким огнем, что графиня заметила его и поняла.

– Нет, нет, – воскликнула она, – драгоценности! Никогда!

Она схватила футляр, как бы желая защитить его. Эти драгоценности, единственное приданое дочери, так долго хранившиеся в их семье при самых стеснительных обстоятельствах, представляли ее последние средства к существованию.

Никогда, лучше расстанусь с жизнью.

Но в эту минуту произошел перерыв: постучалась и вошла Каролина. Она остановилась, пораженная этой сценой. Она жестом дала понять графине, что не будет ее стеснять и хотела уйти, но та остановила ее умоляющим взглядом. Она молча остановилась в сторонке.

Буш взялся за шляпу, в то время как Леонида, чувствуя себя решительно не в своей тарелке, ретировалась к дверям.

– В таком случае, сударыня, нам остается только уйти.

Однако он не уходил. Он принялся снова рассказывать всю историю, в еще более грубых выражениях, как бы желая унизить графиню перед новой гостьей. Последнюю он не узнал: это было его правило, когда он занимался делами.

– Прощайте, сударыня, мы отправимся в суд. Подробный рассказ появится на днях в газетах. Тогда пеняйте на себя.

В газетах! Этот ужасный скандал завершит гибель ее дома. Мало того, что он обрушился в прах, нужно еще окунуться в грязь! Она машинально открыла футляр. В нем оказались серьги, браслет, три кольца: бриллианты и рубины в старинных оправах.

Буш тотчас приблизился. Его глаза приняли мягкое, почти сладкое выражение.

– О, тут не будет на десять тысяч… Позвольте посмотреть.

Он уже перебирал драгоценности, поворачивал их, поднимал вверх; его толстые пальцы дрожали от сладостного волнения. Чистота рубинов, по-видимому, приводила его в экстаз. А, старинные бриллианты! Отделка не вполне хороша, но какая вода!

– Шесть тысяч франков! – сказал он грубым голосом эксперта-оценщика, стараясь подавить свое волнение. – Я считаю только каменья, оправа годится разве в плавильню. Впрочем, мы удовольствуемся шестью тысячами.

Но жертва была слишком велика для графини. В порыве негодования, она вырвала у него драгоценности и судорожно стиснула их в руках. Нет, нет, это слишком, отнимать у нее эти каменья, которые носила ее мать, которые ее дочь должна надеть в день свадьбы. Жгучие слезы выступили на ее глазах, покатились по ее щекам, так что Леонида, готовая расплакаться от жалости, дернула Буша за фалду, стараясь увести его. Ей хотелось уйти, ей было больно огорчать эту бедную старую даму, с таким добрым лицом. Но Буш хладнокровно ожидал конца, зная по опыту, что подобные припадки у дам показывают упадок сил и что он получит все, что ему требуется.

Может быть, эта ужасная сцена тянулась бы еще долго, но в эту минуту из глубины алькова раздались рыдания и жалобный голос Алисы:

– О, мама, они убьют меня!.. Отдай им все, пусть они берут все!.. О, мама, пусть они уйдут, они убьют меня, убьют!.

Тогда графиня отчаянно махнула рукой, как бы отдавая свою жизнь. Ее дочь слышала, умирала от позора. Она бросила драгоценности Бушу и, едва дав ему время положить на стол расписку графа, вытолкала его вон, за Леонидов, которая уже исчезла. Потом она открыла альков и бросилась к изголовью Алисы; они обнялись, почти без чувств, заливаясь слезами.

Возмущенная этой сценой, Каролина хотела было вмешаться. Неужели предоставить этому негодяю ограбить несчастных? Но как избежать скандала, ведь он способен исполнить свою угрозу. Она сама конфузилась его присутствия, стыдясь своих тайных сношений с ним. Ах, сколько страданий, сколько грязи! Зачем она пришла сюда, ведь ей нельзя помочь, нечего сказать в утешение? Все приходившие ей в голову вопросы, фразы, даже простые намеки по поводу вчерашней драмы казались ей оскорбительными, грубыми, способными только усилить страдание жертвы, лежавшей перед ней в агонии. А всякая помощь с ее стороны покажется оскорбительной милостыней, она сама разорилась и в очень стесненных обстоятельствах ожидала окончания процесса. Наконец, она подошла к ним с полными слез глазами и в порыве бесконечной жалости, проникавшей все ее существо, молча обняла их обеих. Она не могла сделать ничего более, и плакала вместе с ними. Несчастные поняли ее, и слезы их полились сильнее; но им все же стало легче. Если невозможно утешиться, то все-таки надо жить, жить во что бы тони стало.

Очутившись снова на улице. Каролина увидела Буша, горячо беседовавшего о чем-то с Мешэн. Он кликнул извозчика, уселся с Леонидой и уехал. Но в то время как Каролина спешила уйти, Мешэн направилась к ней. Без сомнения, она поджидала ее, так как немедленно заговорила о Викторе и вчерашней истории в Доме трудолюбия. С тех пор, как Саккар отказался уплатить четыре тысячи франков, она не могла успокоиться, придумывая способ выжать деньги из этого дела; посещала Дом трудолюбия в надежде на какой-нибудь неожиданный случай и таким образом узнала о бегстве Виктора. Очевидно, у нее был составлен какой-то план, так как она объявила Каролине, что тотчас пустится на поиски за Виктором. Было бы грешно оставить этого несчастного ребенка, в жертву дурным инстинктам; надо его найти, иначе он очутится когда-нибудь на скамье подсудимых. Говоря это, она всматривалась в Каролину своими заплывшими жиром глазками, радуясь ее волнению, и чувствуя, что, когда ей удается найти мальчишку, то можно будет поэксплуатировать добрую барыню.

– Итак, сударыня, это решено; я примусь за поиски… В случае если вы пожелаете увидеть меня, не трудитесь приходить ко мне, в улицу Маркадэ, зайдите лучше к г-ну Бушу, в улице Фейдо, я бываю у него каждый день около четырех часов.

Каролина вернулась в улицу Сен-Лазар, мучимая новой тревогой. Да, правда, если выпустить на волю это чудовище, сколько бед оно еще наделает, рыская в толпе, как голодный волк. Позавтракав на скорую руку, она взяла карету, рассчитывая, что успеет перед посещением Консьержери побывать на бульваре Вино и навести справки. Но по дороге ей пришла в голову новая мысль: отправиться к Максиму, заставить его принять участие в судьбе Виктора, ведь все же это его брат! Он богат, он один может оказать действительную помощь в этом деле.

Но лишь только она вступила в переднюю роскошного отеля на улице Императрицы, ее охватило холодом. Обойщики выносили ковры и картины, слуги надевали чехлы на мебель и люстры; и от всех безделушек на столах, этажерках, разливался слабый аромат, точно благоухание букета, брошенного на другой день после бала. Максима она нашла в спальне подле двух огромных чемоданов, куда камердинер укладывал целый гардероб, пышный и изящный, как у новобрачной.

Увидев ее, он первый заговорил холодным и сухим тоном:

– А, это вы! Очень рад, значит, мне не нужно будет писать… Я сыт по горло и уезжаю.

– Как, вы уезжаете?

– Да, сегодня вечером. Я намерен провести зиму в Неаполе.

Потом, выслав камердинера, он прибавил:

– Вы думаете, приятно иметь отца, который сидит в Консьержери. Не оставаться же, чтобы видеть его на скамье подсудимых… А я так ненавижу путешествия. Ну, да там хорошо; я возьму с собой все необходимое и постараюсь провести время повеселее.

Она взглянула на этого красивого щеголя, на чемоданы, где ни одной тряпки не принадлежало жене или любовнице, но все было посвящено культу самого себя – и, тем не менее, рискнула:

– Я пришла еще раз просить вас об услуге…

Затем она рассказала о Викторе.

– Мы не можем оставить его на произвол судьбы. Помогите мне; будем действовать сообща.

Он перебил ее, бледный, слегка вздрогнув, точно грязная рука убийцы опустилась на его плечо.

– Именно! этого только недоставало!.. Брат – вор, брат – убийца… Я слишком замедлил; я хотел уехать на прошлой неделе. Это безобразие, чистое безобразие – ставить такого человека, как я, в подобное положение!

Когда она попыталась настаивать, он сделался грубым.

– Оставьте меня в покое! Если вас забавляет эта печальная жизнь, возитесь с нею. Я говорил, что вам же придется плакать… Но я… по мне пусть лучше пропадет весь этот проклятый мир, чем мне потерять хоть волосок.

Она встала.

– И так, прощайте!

– Прощайте!

Уходя, она видела, как, позвав камердинера, он наблюдал за укладкой своего великолепного несессера, в котором все вещи были из позолоченного серебра, самой изящной работы, в особенности лоханка с выгравированной на ней гирляндой амуров. Представляя себе, как он будет проводить время в неге и праздности под ясным небом Неаполя, она живо представила себе другого, голодного, с ножом в руках, вечером, в ненастную погоду где-нибудь в глухом переулке Виллетты или Шаронны. Может быть, это и есть ответ на вопрос, не в деньгах ли воспитание, здоровье, интеллигенция? Если одна и та же грязь повсюду, то не сводится ли вся цивилизация к возможности чувствовать себя хорошо и хорошо жить?

Явившись в Дом трудолюбия, Каролина почувствовала страшное негодование против необыкновенной роскоши учреждения. К чему эти величественные флигеля для мальчиков и девочек, соединенные огромным павильоном для служащих; к чему огромные дворы, устроенные наподобие парков, изразцовые кухни, отделанные мрамором столовые, широкие как во дворце, лестницы и коридоры? К чему вся та грандиозная щедрость, если в этой привольной и здоровой среде нельзя исправить порочное существо, перевоспитать испорченного мальчика в человека со здоровым рассудком? Она отправилась к директору, осыпала его вопросами, расспрашивала о мельчайших подробностях. Но драма оставалась по-прежнему темной; он мог только повторить ей то, что она узнала от княгини. Поиски в доме и ближайших окрестностях не привели ни к чему. Виктор был уже далеко, исчез в суете города, канул в бездну. Денег у него было немного, потому что в портмоне Алисы было, всего три франка четыре су. Директор, однако, не решился известить полицию, желая избавить бедных дам Бовилье от публичного скандала. Каролина поблагодарила его и со своей стороны обещала не обращаться в префектуру, несмотря на все свое желание разузнать о мальчике. Потом, в отчаянии от мысли, что ей приходится уйти, ничего не узнав, она вздумала зайти в больницу и расспросить сестер. Но и там она ничего не узнала и только на несколько минут отдохнула душою в комнате, разделявшей дортуары мальчиков и девочек. Веселый шум доносился до ее ушей, была рекреация и она почувствовала, что недостаточно оценила благотворное влияние довольства, труда и простора. Несомненно, тут вырастают и честные, сильные люди. Один бандит на четырех-пяти людей средней честности – и то уже хорошо, имея в виду наследственную склонность к преступлениям.

Сиделка на минуту отлучилась, и Каролина подошла к окну взглянуть на детей, игравших на дворе. Но в эту минуту серебристые голоса девочек, раздавшиеся в соседней палате, привлекли ее внимание. Дверь была полуоткрыта, и она могла видеть их, сама оставаясь незамеченной. Эта белая комната, с белыми обоями, белыми одеялами на кроватях, имела очень веселый вид. Освещенная золотыми лучами солнца, она напоминала клумбы белых лилий в теплице. В первой кровати налево Каролина увидела Мадлену, ту самую девочку, которая была здесь и ела тартинки с вареньем, когда она привела Виктора. Здоровье ее постоянно хромало; вследствие наследственного алкоголизма, истощившего их семью до такой степени, что она с своими большими и серьезными, как у взрослой женщины, глазами казалась хрупкой и белой, как фарфоровая куколка. Теперь ей было тринадцать лет; мать ее умерла от удара ногою в живот, которым угостил ее какой-то мужчина во время попойки, и она осталась круглой сиротой. Стоя на коленях на своей кровати, в длинной белой рубашке, с распущенными на плечах белокурыми волосами, она учила молиться трех маленьких девочек, занимавших остальные кровати.

– Сложите руки вот так, откройте ваши сердца…

Три девочки также стояли на коленях. Двум было от восьми до десяти лет, третьей не более пяти. В длинных белых рубашках, с благоговейно сложенными ручонками, с важными и восторженными личиками они казались маленькими ангелами.

– Повторяйте за мной то, что я буду говорить. Слушайте… Господи, награди г. Саккара за его доброту, пошли ему счастье и долгие дни.

Затем все четыре крошки в порыве веры, проникавшей их чистые чувства, пролепетали своими нежными детскими голосами:

– Господи, награди господина Саккара за его доброту, пошли ему счастье и долгие дни.

Первым движением Каролины было войти в комнату, заставить молчать этих детей, запретить им молитву, которая казалась ей жестокой и нечестивой шуткой.

– Нет, нет! Саккар не имеет права быть любимым; заставлять детей молиться за него, значит оскорблять их. – Но тут она вздрогнула и остановилась со слезами на глазах. С какой стати она будет передавать свою злобу, свой гнев этим невинным существам, еще не знающим жизни. Ведь Саккар делал им добро; он участвовал в создании этого дома, он возил им каждый месяц игрушки. Ею овладело глубокое смущение, ей снова пришло в голову, что нет человека, безусловно, преступного, человека, который, наделав много зла, не сделал бы и много добра. И она ушла, сопровождаемая ангельскими голосами девочек, которые повторяли свою молитву, призывая благословения неба на голову ужасного человека, чьи безумные руки только что разорили целый мир.

Выходя из фиакра перед Консьержери, она заметила, что в своем расстройстве забыла букет, приготовленный для брата. Увидев торговку, продававшую букетики из роз по два су, она купила один и позабавила Гамлэна, который обожал цветы, рассказом о своей забывчивости. Но сегодня он был грустен. Сначала в первые недели своего заключения он не верил, что его могут серьезно обвинять в чем-нибудь. Он думал, что ему ничего не стоит оправдаться: его назначили президентом наперекор его желанию, он не принимал никакого участия в финансовых операциях, почти все время находился в отлучке и не имел возможности контролировать действия банка. Но беседы с адвокатом, безуспешные хлопоты Каролины показали ему, что на него возлагают ужасную ответственность. Его считали сообщником Саккара, никто не хотел верить в его неведение. Тогда-то его немного простодушная вера явилась для него источником душевного спокойствия, удивлявшего Каролину. Являясь к нему после беготни и возни с грубым, беспокойным людом, она поражалась его спокойным и ясным видом, в этой угрюмой келье, где он прибил четыре грубо размалеванные картинки духовного содержания вокруг маленького черного распятия. Отдаваясь на волю провидения, человек перестает возмущаться; всякое незаслуженное страдание является залогом спасения. Его печалила только остановка начатых работ. Кто возьмется за них, кто будет продолжать оживление Востока, так успешно начатое компанией соединенных пакетботов и обществом серебряных рудников Кармеля? Кто построит сеть железнодорожных линий из Бруссы на Бейрут и Дамаск, из Смирны на Трапезунд, кто вольет новую кровь в вены древнего мира? Но и тут ему помогала вера, он говорил, что начатое дело не может погибнуть, и его огорчало только сознание, что не он тот избранник неба, которому суждено исполнить все это.

В особенности дрожал его голос, когда он спрашивал, за какие грехи Бог не допустил его устроить великий католический банк, предназначенный для преобразования современного общества, казну Гроба Господня, которая вернула бы власть папе и соединила все народы в одну нацию, отняв у евреев владычество над деньгами. Но он говорил, что этот банк будет устроен, непременно, неизбежно; что найдутся чистые руки, которые воздвигнут его. И если сегодня он казался грустным, то только вследствие сознания, что его руки не будут достаточно чисты, чтобы снова взяться за это великое дело по выходе из тюрьмы.