Эмиль Золя
Сочинения

– Я бы могла идти к г-же Робер… Но вместе с тобой это невозможно… Она меня ревнует… Прошлый раз она меня побила.

Когда они остались наедине, Нана расплакалась, рассказывая в двадцатый раз подлый поступок Фонтана. Сатэн слушала ее снисходительно, утешая ее. Она, но обыкновению, в сильных выражениях ругала всех мужчин.

Наконец, они легли. Но вдруг послышался шорох.

Сатэн вскочила и стала прислушиваться.

– Полиция, – воскликнула она, бледная. – Ах! черт возьми! какая напасть… Мы пропали.

Двадцать раз она рассказывала, как полиция производит обыски в гостинице. Но как раз, в эту ночь, идя ночевать на улицу Лаваль, ни та, ни другая не подумали об этом.

Сатэн, впрочем, говорила, что так всегда бывает. При слове «полиция» Нана потеряла голову. Она вскочила с постели, подбежала к окну и отворила его с видом сумасшедшей, готовой броситься. К счастью, окно было низко, Нана, не задумываясь, перелезла через перила и исчезла в темноте в одной рубашке.

– Останься, – повторяла Сатэн, – ты убьешься до смерти. В эту минуту постучали в дверь. Сатэн догадалась притворить окно и бросить платье Нана в какой-то ящик. Сана же покорялась своей судьбе, решив, что, в конце концов, если ей я выдадут билет, то ей бояться будет нечего. Делая вид, что только что проснулась, она громко зевнула и вступила в переговоры с высоким малым, который стучался в дверь.

– Покажите мне ваши руки, – сказал он. – Вы не работаете, у вас на пальцах нет уколов. Одевайтесь скорее.

– Но я не швея, я красильщица, – ответила Сатэн смело. – Но она стала одеваться, зная, что разговоры не помогут. В соседней комнате послышались крики. Какая-то женщина, уцепившись за дверь, отказывалась идти. Другая, застигнутая вместе с любовником, прикидывалась оскорбленной и грозила затеять процесс против префекта полиции.

Около часу раздавались шаги на лестнице, стук в дверь, резкие крики, переходившие в рыдания, шорох платьев по лестнице, пробуждение и поспешные сборы целой толпы женщин, грубо захваченной тремя агентами, под руководством маленького, белокурого комиссара, отличавшегося чрезмерною учтивостью. Затем, в гостинице опять водворилась глубокая тишина.

Нана была спасена. Она вернулась в комнату, дрожа всем телом, ни живая, ни мертвая, ее ноги были в крови, от царапин, полученных ей у железной решетки; долго она сидела на краю постели, прислушиваясь, и только к утру заснула. Но в восемь часов, она вскочила и побежала к своей тетке. Г-жа Лера в это время пила кофе, вместе с Зоей. Увидав ее в растерянном виде, с испуганным выражением лица, она все сразу поняла.

– Так и есть! – воскликнула она. – Я тебе говорила, что он тебя вытолкает в три шеи! Иди скорее, для тебя у меня всегда есть место.

Зоя встала.

– Наконец-то, – сказала она, – барыня к нам вернется!.. Мы давно этого ждем.

Г-жа Лера пожелала, чтоб Нана сейчас же поцеловала Луизэ. Это счастье для ребенка, что мать, наконец, образумилась. Луизэ спал; он имел вид болезненный и малокровный. Когда Нана взглянула на его бледное и золотушное личико, все мучения, которые она вынесла за последнее время, вспомнились ей; слезы подступили ей к горлу.

– О, бедное дитя мое, бедный ребенок! – проговорила она, заливаясь горькими слезами.

X

В театре Вариете репетировали пьесу Фошри «Маленькая Герцогиня», о которой Лабордэт говорил Нана. Первый акт окончился, готовились приступить ко второму. На авансцене, в полинялых креслах, Фошри и Борднав рассуждали вполголоса, между тем, как суфлер Коссар, маленький горбун, сидя на соломенном стуле, перелистывал манускрипт, поднося карандаш к своим губам.

– Ну, чего ждут? – воскликнул внезапно Борднав, яростно ударив по доскам своей толстой палкой. – Барильо, почему не начинают?

– Боск куда-то исчез, – отвечал Барильо, исполнявший обязанность помощника режиссера.

Поднялась буря. Все звали Боска. Борднав ругался.

– Черт возьми! Всегда одно и то же. Сколько ни звони, ни кого не дозовешься… Потом сами ворчат, когда их продержишь долее четырех часов.

Боск явился совершенно спокойно.

– Э? Что? Чего надо? Ах, меня ждут! Надо было так и сказать… Ладно! Симонна говорит: «Вот являются гости», а я вхожу. Откуда мне войти?

– В дверь, конечно, – отвечал рассерженный Фошри.

– Да, но где же дверь?

На этот раз Борднав напал на Барильо и стал ругаться, ударяя палкой по доскам.

– Черт возьми! Я же велел поставить на это место стул, чтоб изобразить дверь. Каждый день приходится говорить одно и то же… Барильо! Где Барильо? Куда он девался? Все разбежались!

Однако Барильо явился и, молча, поставил стул на указанное место. Репетиция началась; Симонна, в шляпе и с муфтой в руках, расставляла мебель, играя роль горничной. Она остановилась на минуту и заметила:

– Так как здесь не тепло, то я буду держать муфту в руках.

Затем, изменив голос, она встретила Боска легким восклицанием.

– Граф, это вы? Вы пришли первый. Августа будет очень рада вас видеть.

Боск был в запачканных штанах, в желтом пальто, с громадным шарфом вокруг шеи. Засунув руки в карманы, он сказал глухим протяжным голосом:

– Не беспокойте вашу госпожу, Изабелла; я хочу ее удивить.

Репетиция продолжалась. Борднав, нахмурившись и ежась в своем кресле, слушал с недовольным видом.

Фошри был раздражительный, поминутно менял положение, с трудом удерживаясь, чтоб не остановить актеров.

Но, вдруг, за спиною, в пустой и темной зале, он услышал шорох. Он обернулся, удивленный: в полумраке ему показалась тень в одной из лож бенуара.

– Разве здесь есть кто-нибудь? – спросил он, наклоняясь к Борднаву. – Она разве здесь?

Борднав утвердительно кивнул головой. Нана, которой он предложил роль Августы, пожелала видеть пьесу, не решаясь сразу играть роль кокотки. Она предпочла бы играть роль честной женщины. Она была в ложе, вместе с Лабордэтом, который хлопотал о ней у Борднава.

Фошри, оглянувшись еще раз, стал следить зa репетицией.

Только авансцена была освещена. Единственная лампа с рефлектором; зажженная вдоль рампы, освещала один передний план, она выделялась в полумраке в виде желтого пятна, бросая печальный свет вокруг себя. Коссар с трудом разбирал манускрипт, подставляя его к лампе, свет которой падал прямо на его горб. Борднав и Фошри исчезали в полумраке. На громадном пространстве валы и сцены это пламя напоминало собою свет фонаря на станции железной дороги; актеры, игравшие на сцене, принимали фантастические очертания: их причудливые тени повторяли их движения. Остальная часть сцены была покрыта иглой, напоминая собой разрушенный док или развалины древнего храня. Ветхие стены, покрытые черною вылью, груды лестниц, подставок, декораций, полинявших от времени, все это производило впечатление каких-то руин. Полотно декораций, поднятых к верху, имело вид лохмотьев в лавке пряничника. В самом верху луч солнца, проникая в окно, играл золотистой полосой во мраке полусвода, озаряя своим блеском окружавшую нищету. Этот свет усиливал унылое впечатление, производимое громадою здания с отсыревшими углами.

В самой глубине сцены, где было темно и холодно, актеры разговаривали между собой, ожидая своей очереди. Мало-помалу, они повысили голос.

– Что там за ярмарка? Не угодно ли замолчать? – заревел Борднав, с яростью вскочив со своего кресла. – Я ничего не слышу… Идите вон, если вам надо говорить между собою; мы здесь дело делаем… Слышите, Барильо, если кто-нибудь еще осмелится повысить голос, я всех выгоню.

Все притихли на несколько минут. Они сидели на скамье возле декорации, изображавшей угол сада, которую приготовили заранее, для вечернего представления. Фонтан и Прюльер слушали Розу Миньон, которая рассказывала, что директор другого театра сделал ей чрезвычайно выгодное предложение… Вдруг раздался голос:

– Герцогиню!.. Сен-Фирмэн… Скорее, господа!

Только при втором вызове, Прюльер вспомнил, что он играет роль Сен-Фирмэна; Роза, игравшая герцогиню, ожидала его для выхода. Боск медленно возвращался, волоча ноги. Кларисса предложила ему место возле себя.

– Что ему за охота поднимать такой рев? – заметил он, говоря о Борднаве. – Все уладится со временем… Нельзя разыграть ни одной пьесы без того, чтоб у него нервы не расходились.

Боск пожал плечами. Он был выше всего этого. Фонтан со злобной улыбкой заметил:

– Он предчувствует неудачу. Это какая-то идиотская пьеса.

Затем, обращаясь к Клариссе, он заметил насчет Розы:

– Ну, что? Разве ты веришь этой истории – о предложения директора?.. Триста франков за каждый вечер я сто представлений! Почему же не подарят ей и виллы?.. Если бы его жене дали триста франков, то Миньон, не долго думая, бросил бы Борднава.

Но Кларисса верила этим трен стан франкам. Фонтан всегда клевещет на товарищей. Их прервала Симонна, вернувшись со сцены. Она дрожала от холода. Вся закутавшись в платки, она подняла голову и стала смотреть на луч солнца, светивший с верху, не согревая холодную и мрачную сцену. На дворе был мороз; стояла ясная ноябрьская погода.

– Даже в фойе нет огня! – заметила Симонна. – Его скупость доходит до отвращения! Знаешь ли, я лучше уйду, я не хочу схватить простуду.

– Говорю вам, молчать, – прокричал Борднав громовым голосом.

В течение нескольких минут раздавался смутный говор актеров на сцене. Они не делали жестов и говорили ровным голосом чтоб не утомляться. Нередка, когда им приходилось произносить удачные места, они обращались со своей речью к пустой зале.

Среди громадной пустоты залы, перед ними носились неопределенные тени, подобно тонкой пыли в высоком и пустом амбаре. Темная зала, освещенная только полусветом, падавшим со сцены, казалась погруженной в мрачный и тяжелый сон. Потолок исчезал в густом мраке. Направо и налево, сверху и донизу, спускались громадные занавеси из серого полотна, защищавшие драпировки. Чехлы и полотняные полоски покрывали перила, производили в полусвете впечатление беловатых саванов. При слабом освещении, ложи с бархатными перилами выделялись в виде более темных углублений и черных пятен. Спущенная люстра, почему-то, напоминала об отсутствии публики, исчезнувшей надолго.

В эту минуту Роза, игравшая роль герцогини, встретившей неожиданно кокотку, подошла к рамке; подняв руку, она расхохоталась, бросая вызывающий взгляд на эту пустую залу, погруженную в глубокий мрак.

– Бoжe, как мужчины глупы! – проговорила она, подчеркивая фразу, заранее уверенная в своем успехе.

В глубине бенуара, Нана, закутанная в шаль, слушала пьесу, пожирая Розу глазами. Обращаясь к Лабордэту, она спросила его в полголоса:

– Ты уверен, что он придет?

– Совершенно уверен, – отвечал он. – Он, вероятно, явится с Миньоном, чтоб иметь предлог…. Как только он приедет, ты пойдешь в уборную, куда я его приведу.

Она говорила о графе Мюффа. Это было свидание, устроенное Лабордэтом на нейтральной почве. Он уже имел серьезный разговор с Борднавом, которого дела шли довольно плохо, вследствие нескольких неудач. Поэтому, Борднав тотчас же согласился предложить Нана роль, желая расположить в свою пользу графа, чтоб потом занять у него денег.

– Как ты находишь роль Августы? – спросил Лабордэт.

Но Нана ничего не отвечала. После первого акта, изображающего, как герцог Бориваж обманывал свою жену с белокурой Августой – певицей-красавицей, начался второй, в котором герцогиня Елена является, однажды вечером, после маскарада в актрисе, чтобы узнать, какими чарами эти женщины покоряют их мужей. Ее проводил кузен, блестящий Оскар Сен-Фирмэн, рассчитывавший лично воспользоваться плодами ее развращения. Но, к своему великому удивлению, Елена попадает на ссору между любовниками, причем Августа бранится, как извозчик, а герцог жмется и тает, что заставляет Елену воскликнуть: «Так вот как нужно разговаривать с мужчинами!» В этом акте Августе не приходилось ничего больше говорить. Что же касается до герцогини, то она вскоре потерпела должное наказание за свое любопытство: старый ловелас, барон Тардиво, принимает ее за кокотку и начинает осаждать ее своими, ухаживаниями. Тем временем на противоположном конце сцены Бориваж мирится с Августой, запечатлевая примирение поцелуем. Так как роль кокотки никем еще не была занята, то ее читал дядя Коссар, но он не мог удержаться, чтобы не войти в роль, и млел в объятиях Боска. Дошли до этой сцены и репетиция шла вперед через пень-колоду, как вдруг Фошри вскочил со своего кресла. Он удерживался до сих пор, но, наконец, нервы взяли свое.

– Совсем не так! – вскричал он.

Актеры остановились и стояли, с равнодушным видом; Фонтан, вздернув нос, с дерзким видом спросил:

– Что? что не так?

– Все не так, все не так! – повторял Фошри и, бегая по сцене, жестикулируя, сам принялся читать сцену. Фонтан, смотрите, вы должны хорошенько представить, как увивается Тардиво; вам следует наклониться – вот так! и стараться обнять герцогиню… А ты, Роза, делаешь несколько шагов, быстро – вот так! но только не слишком рано, а когда услышишь поцелуй…

Он остановился и, затем, обернувшись к Коссару, в жару, объяснений вскричал:

– Августа, целуйте!.. громче, чтоб было хорошо слышно.

Дядя Коссар, обратившись к Боску, громко чмокнул губами.

– Отлично! – торжественным тоном сказал Фошри. – Еще раз поцелуй! Смотри, Роза: я делаю несколько шагов и потом вскрикиваю: «Ах, они целуются!» Но для этого Тардиво должен сделать несколько шагов – вот сюда… Слышите, Фонтан, вы должны пройти так… Ну, давайте, – попробуем! Раз!

Актеры снова начали репетировать. Но Фонтан, нарочно, делал все так скверно, что ничего не выходило. Два раза Фошри должен был приниматься за объяснения, делая это каждый раз все с большей и большей горячностью. Все слушали его с недовольным видом, затем обменивались взглядами, с таким видом, как будто он требовал, чтобы они ходили вниз головами, и неловко, неуклюже начинали репетировать, и после нескольких слов опять останавливались, как марионетки, когда обрывают проволоку.

– Нет, это не моего ума дело! Мне этого никогда не понять, – объявил, наконец, Фонтан со своим обычным нахальством.

Все это время Борднав не раскрывал рта. Он совершенно утонул в кресле, и тусклый свет лампы освещал только верхушку его надвинутой на глаза шляпы. Выпущенная из рук палка упала ему на живот. Можно было подумать, что он заснул. Вдруг он вскочил.

– Милый мой, это идиотство, – спокойно объявил он Фошри.

– Как! идиотство? – воскликнул задетый за живое автор, побледнев, как полотно. – Сами вы идиот, мой милый!

Борднав начал сердиться. Он повторил слово «идиотство», стараясь подыскать что-нибудь еще сильнее; нашел, – тупоумие, кретинство. Пьесу освищут, не дадут кончить действия. Выведенный окончательно ив себя, нисколько, впрочем, не оскорбляясь его бранью, – потому что бранились они, таким образом, аккуратно при каждой новой пьесе, Фошри стал бранить Борднава попросту скотом. В свою очередь тот пришел в неистовство и, махая палкой и сопя как паровоз, орал.

– А, чтоб тебе!.. Убирайся ты к чертям… Вот уже четверть часа, мы убили на ерунду, – да! на чистейшую ерунду, тогда как, на самом деле, все это совершенно просто. Ты, Фонтан, не шевелись. Ты, Роза, сделай маленькое движение – вот так! не больше и потом подходи к авансцене. Ну, начинайте, Коссар, целуйте!

Несколько минут на сцене царствовал невообразимый хаос. Репетиция шла также дурно, как и прежде. В свою очередь, Борднав принялся мимировать сцену с грацией слона; между тем, как Фошри подсмеивался, с состраданием пожиная плечами. Затем, в дело вмешался Фонтан; даже Боск и тот позволил себе давать советы. Роза, измученная, опустилась, наконец, на стул, изображавший дверь. Очевидно, дело совсем валилось из рук. В довершение всего, Симонна, которой послышалась ее реплика, сунулась на сцену среди всего этого хаоса. Это привело Борднава в такое бешенство, – что он ударил ее палкой. Он часто во время репетиций бил женщин, с которыми бывал когда-нибудь в связи. Симонна с плачем убежала.

– Вот тебе на орехи! – сказал он. – Я совсем брошу театр, если меня будут так бесить.

Надвинув на голову шляпу, Фошри сделал вид, что уходить домой. Но он остановился в глубине сцены и спустился снова к рампе. Увидав, что Борднав уселся на свое место, он тоже сел в кресло рядом с ним и несколько времени – оба сидели неподвижно, не говоря ни слова, среди тяжелой тишины, воцарившейся в зале. Около двух минут актеры хранили молчание. Все были утомлены, как после тяжелой работы.

– Ну, будем продолжать! – сказал, наконец, Борднав обыкновенным голосом, совершенно успокоившись.

– Да, будем продолжать, – повторил Фошри. – О сцене столкуемся завтра.

Оба вытянулись в своих креслах и принялись слушать репетицию, потянувшуюся своим обыкновенным чередом, вяло и холодно.

Во время стычки между директором и автором, актеры, не участвовавшие в сцене, сильно позабавились на их счет. Они посмеивались, острили, иногда очень язвительно. Но когда Симонна, вся в слезах, вернулась со сцены, комедия перешла в драму. Все объявили, что на ее месте они задушили бы эту свинью. Утирая глаза, Симонна кивала головой в знак согласия. О, теперь кончено! Она бросит его, тем более что Стейнер накануне сделал ей очень выгодное предложение. Услыхав это, Кларисса раскрыла глаза от удивления: у Стейнера, ведь, нет теперь ни гроша. Но Прюльер заметил, что этот мошенник Стейнер когда-то завел связь с Розой, чтобы поднять на бирже свои акции на соляные копи в Ландах. Как раз в это время банкир носился с новым проектом туннеля под Босфор. Наверное, теперь повторяется старая штука. Симонна, переставшая плакать, слушала, навострив уши, давая себе слово пустить в ход эти акции вместе с Стейнером. Что касается Клариссы, то последнюю неделю она была все время зла, как фурия: этот скот ла-Фалуаз, которого она вытолкнула за дверь, бросив его в почтенные объятия Гага, получил наследство после смерти очень богатого дяди. Эго уже его обычная участь: обживать новые квартиры. К тому же эта сволочь, Борднав, дает ей роль всего в десять строк, а разве она не могла бы отличнейшим образом сыграть роль Августы? Теперь Клариссе даже во сне чудилась эта роль. Она все еще надеялась, что Нана откажется.

– А у меня, представьте себе, роль меньше трехсот строк, – сказал Прюльер. – Я хотел, было, отказаться. Просто позор давать роль какого-нибудь Сен-Фирмэна мне, Прюльеру. И что за язык у этого Фошри! Вы увидите, господа, пьеса провалится, да еще с треском.

Но в это время Симонна, поговорив с Баридьо, подошла к актерам и поспешно спросила:

– Кстати, о Нана: говорят, что она в театре.

– Где? – с живостью спросила Кларисса, вставая с места.

Слух этот тотчас же облетел всю сцену. Каждый хотел удостовериться, правда ли это. На минуту репетиция была прервана.

Но Борднав снова вмешался, выйдя из своей неподвижности.

– Что там за шум? – крикнул он. – Это невыносимо. Кончайте прежде действие.

В бенуаре Нана безмолвно следила за пьесой. Два раза Лабордэт заговаривал с ней, но она нетерпеливо толкнула его локтем, чтобы он замолчал. – Кончалось второе действие, когда две тени показались в глубине театра. Они шли на цыпочках, стараясь не шуметь. Нана тотчас же узнала Миньона и графа Мюффа, безмолвно поклонившихся Борднаву.

– А, вот, наконец, и они, – прошептала Нана со вздохом облегчения.

Роза Миньон произнесла свою последнюю реплику, и Борднав, встав с кресла, сказал, что прежде чем перейти к третьему акту, нужно прорепетировать еще раз второй. Затем, не обращая более внимания на сцену, он подошел в графу и заговорил с ним с изысканной любезностью. Что же касается до Фошри, то он, напротив, сделал вид, что весь занят своими актерами, столпившимися вокруг него. Миньон насвистывал какую-то арию, заложив руки за спину, и не спускал глаз со своей жены, казавшейся очень возбужденной.

– Ну, пойдем, – сказал Лабордэт Нана. – Я проведу тебя до твоей уборной, а потом спущусь за ним.

Нана тотчас же вышла из бенуара. Ощупью прошла она по коридорам, но Борднав каким-то нюхом почуял ее присутствие в темноте и нагнал ее в узком проходе, идущем вдоль сцены, где день и ночь горит газ. Здесь, чтобы поскорей покончить дело, он стал восторгаться ролью кокотки.

– Ах, что за роль! что за роль! как раз по тебе… Приходи на репетицию завтра.

Но Нана оставалась хладнокровной. Она хотела узнать, что будет в третьем акте.

– О, третий великолепен… Герцогиня разыгрывает кокотку у себя дома, что возбуждает отвращение Бориважа и исправляет его. При этом очень забавное qui-pro-quo: Тардиво является и думает, что он попал к танцовщице.

– Но при чем же тут Августа? – прервала его Нана.

– Августа? – повторил Борднав, немного смутившись. – У нее одна сценка, не длинная, но очень удачная… Как раз по тебе, ей, ей! Хочешь подписать?

Нана пристально посмотрела на него.

– Это мы сейчас увидим, – отвечала она.

Она догнала Лабордэта, поджидавшего ее на лестнице. Вся труппа узнала ее. Все перешептывались друг с другом; Прюльер был скандализован этим возвращением; Кларисса сильно беспокоилась за свою роль. Что же касается Фонтана, то он притворялся холодным и индифферентным, потому что, говорил он, не в его правилах отзываться дурно о женщине, которую он любил. В глубине души он ненавидел ее за ее любовь к нему, за ее красоту, за всю их жизнь вдвоем, сделавшуюся для него невыносимой, вследствие его чудовищного разврата.

Когда же явился Лабордэт и подошел к графу, Роза Миньон, державшаяся все время в стороне, узнав о том, что Нана здесь, разом поняла все. Мюффа был ей невыносим, но мысль о том, что он бросит ее для Нана, приводила ее в бешенство. Она нарушила молчание, которое, обыкновенно, хранила относительно таких предметов с мужем, и напрямик объявила:

– Ты видишь, что делается? Даю тебе слово, что если она снова вздумает разыграть такую же штуку, как со Стейнером, то я выцарапаю ей глаза.

Миньон, спокойный и невозмутимый, пожал плечами, с видом человека, понимающего все, что происходит.

– Эх, перестань! перестань, ради самого Бога, – пробормотал он.

Он ясно видел, что ему следует делать. Он понимал, что с Мюффа теперь взятки гладки, потому что, по одному знаку Нана этот человек растянется на земле, чтоб служить ей подножкой. Против таких страстей невозможно бороться. Поэтому, как знаток человеческого сердца, он думал только о том, чтобы извлечь возможно больше пользы из разрыва. Нужно будет подумать. И он ждал.

– Роза, на сцену! – крикнул Борднав. – Начинается второе.

– Ну, ступай! – сказал Миньон. – Предоставь это дело мне.

Затем, не оставляя своей привычки зубоскалить, он подошел к Фошри и начал расхваливать его пьесу. Отличная вещь; только зачем он сделал свою герцогиню такой добродетельной? Это не натурально. Подсмеиваясь, он спрашивал, с кого он списал герцога Бориважа, обожателя Августы? Фошри не только не рассердился, но даже улыбнулся. Но Борднав кинул на Мюффа взгляд и, казалось, был очень недоволен, что сильно поразило Миньона и заставило его задуматься.

– Начнут ли, наконец! – орал Борднав. – Эй, Барильо? Что, Боска еще нет? Что же это, он потешается надо мной!

Но Боск пришел, и репетиция началась. А тем временем Лабордэт вел графа к Нана. Мюффа дрожал при мысли снова увидеть ее. На другой день после разрыва он почувствовал ужасную пустоту. К Розе он поехал от скуки, думая, что страдает просто от нарушения своих привычек. К тому же в том оцепенении, в которое он впал, ему хотелось все забыть: он избегал объяснения с графиней и старался не думать о Нана. Ему казалось, что забвение предписывается ему долгом. Но незаметно для него самого, в его душе происходила глухая работа, и Нана, потихоньку, снова овладевала им. Она действовала на него силою воспоминаний, слабостями его греховной плоти и теми новыми, исключительными, почти отеческими чувствами, которые возбуждались при мысли о ней. Ужасная сцена разрыва стушевалась; он забыл про Фонтана, забыл, как Нана вытолкала его за дверь, бросая ему в лицо, как комок грязи, падение его жены. Все это были слова, мало по налу улетучившиеся, тогда как в сердце оставалась жгучая язва, нывшая все болезненнее и болезненнее, по мере того как дни проходили за днями. Муки его стали, наконец, невыносимы. Он был очень несчастлив.

Мысли, самые наивные, приходили ему в голову. Он говорил себе, что если бы любил эту женщину истинной любовью, она не изменила бы ему. В эту минуту он испытывал не страстное влечение, слепое, непосредственное, готовое примириться со всем, а пламенную, ревнивую любовь, непреодолимое желание одному, безраздельно, обладать ею, ее волосами, ртом, телом. Когда ему вспоминался звук ее голоса, мороз пробегал по его телу. Он любил ее с требовательностью скряги и с бесконечной нежностью юноши. Любовь эта до такой степени овладела всем его существом, что, когда Лабордэт в первый раз заговорил с ним о возможности устроить свидание с Нана, он, под влиянием внезапного порыва, кинулся ему на шею, хотя впоследствии стыдился своего увлечения, сметного в таком человеке, как он. Лабордэт мог все видеть. Он отнесся к этому порыву графа с большим тактом и, расставшись с ним на последней ступеньке лестницы, сказал ему только, как бы вскользь:

– Во втором, коридор направо. Дверь не заперта.

Мюффа остался один в этом безмолвном углу здания. Проходя мимо фойе артистов, он увидел, сквозь полуоткрытую дверь, эту большую комнату, во всем ее неприглядном беспорядке: всю в пятнах и лохмотьях, резко бросавшихся в глаза при ярком дневном свете.

Но всего более поразил его, после мрака и толкотни на сцене, матовый свет и глубокое спокойствие многоэтажной лестницы, которую он видел, однажды, так прокопченной газом и полной невообразимой суетни и беготни. Чувствовалась пустота лож; в коридорах не было ни души, не слышно было ни звука. А из квадратных окон, прорубленных в уровень со ступеньками, ноябрьское солнце лило свой желтоватый свет, в мертвенно неподвижных столбах которого носились и кружились пылинки. Его радовала эта тишина; медленно поднимался он по ступенькам лестницы, стараясь успокоиться. Сердце его стучало; он боялся, что расплачется, как ребенок. Дойдя до площадки первого этажа, он остановился на минуту; опершись о стену и приложив платок к губам, он стоял и машинально смотрел на покривившиеся ступени, на железные перила, отполированные трением стольких рук, на облупившуюся штукатурку, на всю эту нищету дона терпимости, цинично выставляемую на показ днем, когда женщины спят. Но, поднявшись до второго этажа, Мюффа должен был переступить через большого рыжего кота, свернувшегося клубом на солнышке. Закрыв на половину глаза, этот кот один сторожил дом, наполненный сгущенными и остывшими запахами, оставляемыми здесь каждый вечер толпою женщин.

В коридоре, направо, дверь, действительно, была только притворена. Нана ждала. Эта замарашка Матильда держала ее уборную в страшной грязи. Туалетный столик был покрыт слоем грязи; повсюду валялись разбитые склянки; один стул был залит чем-то красным, как будто на нем пускали кровь. Обои были забрызганы до самого потолка мыльной водой. Все это так отвратительно пахло, что Нана должна была отворить окно. Опершись на подоконник, она перегнулась вперед, чтобы увидеть m-me Брон, усердно подметавшую позеленелые плиты узкого двора, казавшегося дном какой-то большой ямы. Канарейка, привешенная где-то за занавеской, наполняла воздух своими пронзительными руладами. Здесь не слышно было ни говора толпы, ни шума экипажей на улице. Повсюду царила тишина провинциальных городов. Подняв голову, Нана видела маленькие пристройки и блестящие окна галереи пассажа, улицы Вивиен, задние фасады которых резко очерчивались на небосклоне, безмолвные, точно гнутые… Террасы громоздились на террасы; на одной из крыш фотограф выстроил нечто вроде коридора из синего стекла. Все было тихо, все улыбалось вокруг. Нана совсем замечталась, как вдруг ей показалось, что кто-то постучался в дверь.

– Войдите! – крикнула она.

Завидев графа, она закрыла окно, потому что сплетница m-me Брон вовсе не должна была слышать их объяснения. Оба посмотрели друг на друга очень серьезно. Но так как он стоял как вкопанный, точно лишившись языка от волнения, она расхохоталась.

– Ну, вот, наконец, и ты, пустая голова! – сказала она.

Он был так взволнован, что язык запутался у него. Он стал говорить ей «вы», заявляя, что очень счастлив, что снова имеет удовольствие ее видеть. Тогда, чтоб развивать ему язык она заговорила еще фамильярнее.

– Ну, полно разыгрывать из себя умницу! Ведь, ты желал меня видеть? Так не будем же смотреть друг на друга, как две фарфоровые собаки… Мы оба были неправы. Со своей стороны, я охотно все прощаю.

Условились не говорить более об этом. Прошлое пусть останется прошлым. Он кивал головою в знак согласия. Его волнение несколько успокоилось, но ему хотелось столько сказать ей, что он не мог проговорить ни слова. Пораженная этой холодностью, Нана решилась разом поставить на карту все.

– Вижу, что ты стал рассудительным человеком, сказала она с чуть заметной улыбкой. Очень рада. Это все, чего мне хотелось. Теперь, раз мир между нами заключен, подадим друг другу руку и останемся добрыми друзьями.

– Как? добрыми друзьями? – пробормотал он с внезапным беспокойством.

– Конечно. Это, может быть, и глупо, но мне хотелось, чтобы ты не потерял ко мне уважения. Мне было неприятно думать, что мы расстались не как следует… Но теперь все улажено. Мы можем встречаться, не дуясь друг на друга, как две индейки:.

Он хотел прервать ее.

– Постой, дай мне кончить. Ни один мужчина, слышишь ли, ни один не может упрекнуть меня ни в каком свинстве. Мне не хотелось, чтоб ты составлял первое исключение. У всякого свои понятия о чести, мой милый.

– Да нет, это совсем не то! – громко крикнул он. – Садись и выслушай меня.

Точно опасаясь, чтобы она не убежала, он насильно усадил ее на единственный стул. Сам же он, в сильном возбуждении, ходил взад и вперед по комнате. В маленькой уборной, залитой солнцем, царило тихое спокойствие, кроткий мир, не нарушаемый никаким шумом извне. Когда смолкали их голоса, слышны были только пронзительные рулады канарейки, похожие на отдаленные трели флейты.

– Слушай, – сказал он, останавливаясь прямо перед ней, – я пришел снова взять тебя… Да, я хочу, чтобы между нами снова пошло по-старому. Ты сама это знаешь. Зачем же ты говоришь то, что сейчас сказала? Отвечай, ты согласна, не правда ли?

Она наклонила голову и принялась скоблить ногтем залитую красной краской солому стула. Видя его нетерпение, она не торопилась ответом. Наконец, она подняла лицо, сделавшееся теперь серьезным, и устремила на него свои прекрасные глаза, которым ухитрилась придать печальное выражение.