Эмиль Золя
Сочинения

– Извините, вы меня застали врасплох! Я бы никогда не решилась… – бормотала Нана, принимая смущенный вид, краснея и улыбаясь.

– Полноте, не все ли равно! Лишь бы вы нравились! – воскликнул Борднав.

Она продолжала еще несколько минут играть роль смущенной невинности, делая разные ужимки и повторяя:

– Ваше высочество, делаете мне слишком много чести… Я прошу вас извинить меня, что застали меня в таком виде…

– Скорее же я в этом виноват, – заметил принц, – но я не мог воздержаться от желания вас поздравить…

При этих словах принца она спокойно направилась к туалету, пройдя в одних панталонах мимо своих гостей, которые дали ей дорогу. Как бы случайно узнав графа Мюффа, она протянула ему руку. Затем она его пожурила за то, что он не явился к ней на ужин.

Его высочество изволил подшутить над Мюффа по этому поводу, а тот стоял в замешательстве; его охватила дрожь, когда Нана своей маленькой, свежей ручкой дотронулась до его горячей руки.

Граф плотно пообедал у принца, любившего хорошо поесть и попить. Оба были немного навеселе. Но они держали себя хорошо. Мюффа, желая скрыть свое замешательство, заметил что-то насчет жары.

– Боже мой! как жарко здесь, – заметил он. – Как вы можете выносить подобную температуру? – обратился он к Нана.

Разговор завязался, как вдруг у двери послышались шумные голоса. Борднав взглянул в слуховое окно, закрытое железной решеткой, как в монастыре. Шумели Фонтан, Боск и де-Прюльер, с бутылками шампанского и со стаканами в руках. Нана взглянула на принца. Но тот никого не желал стеснять. Фонтан, не спрашивая позволения, вошел, продолжая бормотать:

– Я не скряга какой-нибудь, я плачу за все.

Вдруг он заметил принца, присутствия которого он и не подозревал. Он быстро остановился и, приняв торжественный вид, проговорил:

– Король Дагобер просит ваше высочество выпить вместе с ним.

Принц улыбнулся, и все нашли выходку Фонтана очень милой. Однако комната была слишком мала для такой большей публики. Пришлось тесниться. Сатэн и m-me Тиби стояли, прижавшись к занавеси, мужчины жались к полураздетой Нана. Фонтан, Прюльер, Боск были еще в костюмах 2-го акта. Прюльер размахивал своей шляпой, украшенной громадным пером; Боск в пурпуровой мантии и позолоченной картонной короне старался бодро держаться на своих пьяных ногах и раскланивался принцу с видом монарха, приветствующего сына своего могущественного соседа. Стаканы были наполнены, гости чокнулись.

– Пью за здоровье вашего высочества! – сказал Боск с королевской важностью.

– За здоровье армии! – прибавил Прюльер.

– За здоровье Венеры! – воскликнул Фонтан.

Принц любезно поднимал стакан. Подождав немного, он сделал три поклона, приговаривая:

– Сударыня… генерал… государь…

И он выпил залпом. Граф Мюффа и маркиз Шуард последовали его примеру. Шутки прекратились, все держали себя важно, как при дворе.

Нана, забыв, что она в одних панталонах, разыгрывала роль важной дамы, королевы Венеры, принимающей в малых чертогах государственных лиц. В каждую фразу она вставляла слова: ваше королевское высочество, сопровождая все это глубокими поклонами и обращаясь с Воском и де-Прюльером, как с королем и его министрами. Никто не улыбался при виде этой странной сцены, в которой настоящий принц пил шампанское в обществе скомороха, принимая участие в этом канкане богов и королей, среди толпы публичных женщин, гаеров и сводников. Борднав, восхищенный этой сценой, начал рассчитывать, сколько денег он заработал бы, если бы принц согласился явиться таким образом во втором акте «Белокурой Венеры».

– Послушайте, – воскликнул фамильярно Борднав, – не призвать ли сюда моих бабенок?

Нана не пожелала. Она сама начинала забываться. Фонтан привлекал ее своим чудовищным видом. Приближаясь к нему и не спуская с него глаз, она вдруг обратилась к нему на «ты»:

– Слушай, олух, наливай!

Фонтан наполнил стаканы, и присутствовавшие снова принялись пить, повторяя тот же тост:

– За ваше высочество!

– За армию!

– За Венеру!

Нана подала знак молчания и, высоко подняв стакан, сказала:

– Нет, нет, за Фонтана! Он сегодня именинник. Пью за его здоровье.

Гости снова чокнулись и провозгласили: за Фонтана! Принц, заметив, что молодая женщина пожирает комика глазами, сказал, обращаясь к нему с изысканной вежливостью:

– Г. Фонтан! я пью за ваш успех.

Принц стоял, прислонившись к мраморному умывальнику и вытирал его фалдами своего сюртука. Эта комната напоминала собою альков или скорее тесную баню, где испарения воды и сильное благоухание духов примешивались к легкому, но опьяняющему запаху шампанского. В комнатах было так тесно, что принц и граф Мюффа, между которыми очутилась Нана, должны были приподнимать руки, чтоб не задевать ее при малейшем ее движении. M-me Тиби, без малейшего признака усталости, ожидала неподвижно. Сатэн же, видя, как принц и важные сановники, наравне с актерами, ухаживают за голой женщиной, думала про себя, что, в сущности, важные господа не так-то опрятны.

Однако в коридоре уже раздавался колокольчик Барильо, и вскоре он сам явился у дверей и остановился в изумлении, заметив, что Фонтан, Боско и Прюльер еще не сняли костюмов 2-го акта.

– Ах господа, господа! – пробормотал он, – надо спешить… В фойе уже прозвонили для публики.

– Вот еще! – произнес спокойно Борднав, – публика подождет.

Наконец, после новых поклонов и новых поздравлений, актеры, осушив бутылки, пошли одеваться. Боск, сняв свою бороду, вымокшую от шампанского, явился в своем настоящем виде – с измятым и полинявшим лицом горького пьяницы. Хриплый голос его слышался еще на лестнице. Обращаясь к Фонтану и Прюльеру, он говорил, намекая на принца:

– Ну, что? ловко я его отделал!

В ложе Нана остались только его высочество, граф и маркиз. Борднав удалился с Барильо, которому он не велел, стучать, не предупредив ранее m-me Нана.

– Господа, вы позволите? – заметила Нана, поспешно принимаясь за свой туалет.

Принц поместился на диване, а маркиз Шуард уселся в кресло. Только один граф не садился. Два стакана шампанского в этой душной комнате увеличили их опьянение. Маленькая Сатан, заметив, что посетители желают остаться наедине с ее подругой, сочла уместным скрыться за занавеской. Сидя на сундуке, она ожидала, скучая. M-me Тиби, приготовляя наряд. Венеры, спокойно двигалась взад и вперед.

– Вы восхитительно пропели вашу арию, – заметил принц.

Завязался разговор, который, однако, скоро оборвался. Нана не всегда могла отвечать. Покрыв свое лицо и руки слоем, кольд-крема, она стала равномерно наводить жирные белила кончиком полотенца. На минуту отвернувшись от зеркала, она с улыбкой взглянула на принца, продолжая растирать белила.

– Ваше высочество слишком снисходительны.

Процесс туалета Нана сильно увлекал маркиза Шуарда. Он созерцал эту церемонию с безграничным блаженством.

Наконец, он тоже заговорил:

– Разве оркестр не может играть тише, когда вы поете? Он заглушает ваш голос; это непростительно.

На этот раз Нана не обернулась. Приблизив лицо к самому зеркалу и изогнув свой стан, она внимательно и осторожно проводила заячьей лапкой по своему лицу. Однако, желая показать, что она благодарит старика за комплементы, она слегка пошевелила бедрами.

Наступило молчание, в течение которого Нана усердно пудрилась, стараясь, впрочем, не захватить верхней части щек. На замечание принца, что, если бы она посетила Лондон, вся Англия была бы у ее ног, Нана, любезно улыбаясь, обратилась к принцу среди облака пудры.

Затем, приняв сосредоточенный вид, она занялась натиранием румян. Приблизив лицо к зеркалу и обмокнув палец в румяны, она слегка проводила им над глазами до висков. Посетители почтительно молчали.

Граф Мюффа еще не произнес ни слова. Он думал о своей молодости. От его воспоминаний детства веяло холодом. Позднее, в шестнадцать лет, ежедневный поцелуй матери по вечерам оставлял в нем леденящее впечатление. Однажды, проходя мимо отворенной двери, он увидал раздетую служанку: это было единственное воспоминание, волновавшее его до женитьбы.

В жене он нашел покорную супругу; сам он, как католик, чувствовал отвращение к супружеской жизни. Он рос и старелся, не зная наслаждений, подчиняясь религиозным обрядам, догматам и уставам. И вдруг он очутился в уборной актрисы, в присутствии голой женщины. Он, никогда не видавший, как графиня Мюффа надевает свои подвязки, присутствовал теперь при процессе женского туалета, среди опьяняющего благоухания, мыла и духов. Его удивляло и пугало то чарующее действие, которое Нана производила на него; ему невольно вспомнились благочестивые наставления о дьявольском наваждении, которые ему приходилось так часто слышать в детстве. Он верил в черта. Нана, с ее смехом, с ее грудью и станом исполненными пороков, представлялась ему самим, сатаною. Он надеялся на свои силы и давал себе слово устоять против соблазна.

– И так, решено, – продолжал принц, – расположившись на диване, как у себя дома, в будущем году вы приедете в Лондон, и мы вас так хорошо примем, что вы не пожелаете вернуться во Францию…

– Ах, дорогой граф, вы слишком мало цените ваших хорошеньких женщин. Мы их у вас отнимем.

– Этим вы его не обидите, – язвительно заметил маркиз Шуард, позволявший себе пофамильярничать в интимном кружке:

– Граф – олицетворенная добродетель.

Услыхав, что говорят про добродетель графа, Нана так забавно взглянула на графа, что тот смутился, а затем почувствовал сильную досаду. Почему он стыдится своей добродетели в присутствии этой женщины? Он готов был прибить ее.

В эту минуту Нана нечаянно уронила кисточку; когда она нагнулась, чтобы поднять ее, граф поспешил помочь ей, и в эту минуту он почувствовал ее дыхание, а распущенные волосы Венеры коснулись его рук. Он испытывал при этом наслаждение, смешанное с раскаянием, как католик, которого подзадоривает боязнь адских мучений, когда он грешит. В эту минуту за дверями раздался голос Барильо:

– Сударыня, можно ли стучать? – публика начинает сердиться.

– Сейчас, – отвечала спокойно Нана и обмакнув кисточку в банку с тушью й прищурив левый глаз, Нана осторожно проводила легкую черту над ресницами. Мюффа, стоя сзади, наблюдал. Он видел в зеркало ее лицо и ее круглые плечи, облитые розовым светом. Он не мог, не смотря на все старания, отвести глаз от этого лица, которому прищуренный глаз и ямочки на щеках придавали шаловливое и вызывающее выражение. Когда она, прищурив правый глаз, провела кистью под ресницами, граф почувствовал, что он принадлежит этой женщине.

– Сударыня, снова раздался голос авертисера: они стучат ногами и кончится тем, что станут ломать скамьи… Можно ли простучать?

– Шши! – воскликнула нетерпеливо Нана. – Стучите, мне какое дело… Когда я не готова, пусть подождут.

Успокоившись, она с улыбкой прибавила, обращаясь к своим посетителям:

– Право, нельзя даже минутку поболтать!

Теперь ее лицо и руки были готовы. Она провела пальцем, обмакнутым в кармин, широкую полосу по губам. Граф Мюффа смутился окончательно. Его обольстили эти белила и румяна; им овладела неудержимая страсть к этой размалеванной женщине с губами, чересчур красными, лицом, чересчур белым, и эти ми большущими глазами, окруженными черной каймой и точно пылавшими страстью. Нана со спокойным бесстыдством расстегнула свой белый лиф и выставила руки, чтобы m-me Тиби надела на нее короткие рукава ее тюника.

Скорее, проговорила она, там сердятся.

Принц, прищуриваясь, следил с видом знатока за малейшими движениями ее стана, а маркиз Шуар невольно вздрагивал. Мюффа, чтоб ничего не видеть, уставился в землю. Beнера была готова: весь костюм ее состоял из одной газовой тюники. M-me Тиби суетилась вокруг нее, точно деревянная кукла, с безжизненными и бесцветными глазами и, торопливо вытаскивая булавки из неистощимой подушечки, помещавшейся у нее на сердце, закалывала тюнику Венеры, равнодушно дотрагиваясь до всех ее обнаженных прелестей своими высохшими руками.

– Ну, вот и готово! – сказала молодая женщина, глядясь в последний раз в зеркало.

В эту минуту появился Борднав, встревоженный, объявляя, что третий акт уже начался.

– Так что же! Мне всегда приходится ждать других.

Мужчины вышли. Они не простились с Нана, так как принц выразил желание смотреть третий акт из-за кулис. Оставшись одна, Нана удивленно огляделась кругом.

– Где же она? – спросила она. Она искала Сатэн. Наконец, она нашла ее за занавеской на сундуке. На ее вопрос Сатэн спокойно отвечала:

– Я не хотела мешать тебе с твоими мужчинами. И затем прибавила, что не хочет уже поступать на сцену. Но Нана удерживала ее. Что за вздор! Ведь Борднав согласен принять ее!.. Дело покончат после представления. Сатэн колебалась. Все эти машины пугали ее; она чувствовала себя не на своем месте. Однако она осталась.

В то время как принц спускался по маленькой деревянной лестнице, странный шум, подавленная брань, топот ног раздавались в другом конце театра. Вышла целая история, напугавшая машинистов и актеров, ожидавших своей очереди. Дело было в том, что Миньон опять принялся шутить с Фошри, наделяя его свирепыми ласками. На этот раз он придумал игру, состоявшую в том, что он щелкал своего друга по носу, будто бы для того, чтобы отогнать, мух. Эта игра сильно забавляла машинистов и актеров. Фошри, задыхаясь от злости, старался сохранять спокойный вид. Вдруг Миньон, увлеченный своим успехом и собственной фантазией, влепил своему приятелю настоящую здоровую пощечину. На этот раз дело зашло слишком далеко: Фошри не мог в присутствии всех принять с улыбкой подобную шутку. Бледные и не скрывая более своего бешенства, они принялись душить друг друга и повалились на пол за кулисами.

– Г-н Борднав! Г-н Борднав! – кричал испуганно режиссер. Борднав появился, извинившись перед принцем. Увидев на полу Миньона и Фошри, он с досадой махнул рукою. Нечего сказать, уместная шутка, в присутствии принца и публики по ту сторону кулис куда мог доноситься весь этот гвалт! К вашей досаде Борднава, сюда же прибежала, задыхаясь, Роза Миньон, как раз в ту минуту, когда она готовилась выйти на сцену. При поднятии занавеса, Вулкан должен был сказать короткий монолог, и она ждала его реплики, как вдруг она, к великому своему изумлению, увидела у своих ног мужа и любовника, которые катались на полу, в пыли, вцепившись друг другу в волосы. Они ей мешали пройти, и даже один машинист успел схватить шляпу Фошри, которая во время борьбы чуть не покатилась на сцену.

Между тем Вулкан, болтавший всякий вздор, чтоб занять публику, снова повторил свою реплику. Роза, неподвижная, смотрела на обоих мужчин.

– Иди же, иди! – в бешенстве прошептал ей на ухо Борднав. – Это не твое дело! Ты пропустишь свой выход.

Подталкиваемая Борднавом, Роза, перешагнув через тела, очутилась на сцене, перед публикой. Она не поняла, каким образом и почему они дрались, валяясь по полу. Дрожа всем телом, со звоном в ушах, она подошла к рампе, с прелестной улыбкой влюбленной Дианы, пропела первую фразу своего дуэта с таким чувством, что публика сделала ей овацию. Между тем за декорацией она слышала, как сыпались удары. К счастью, музыка заглушала шум этой драки.

– Черт возьми, – вскричал Борднав в исступлении, когда ему, наконец, удалось их разнять, – разве вы не можете драться у себя дома? Вы знаете, что я этого не терплю… Ты, Миньон, останешься здесь, со стороны двора; а вас, Фошри, я выгоню вон из театра, если не выйдете сейчас и не станете со стороны сада. Слышите же: один будет со стороны двора, другой со стороны сада, или я запрещу Розе приводить вас сюда.

Когда Борднав вернулся к принцу, тот спросил его, в чем дело?

– О, пустяки! – пробормотал он со спокойным видом.

Нана, завернувшись в шубку, ожидала своей очереди» разговаривая с гостями. Маркиз Шуард, нагнувшись, смотрел в скважину задней кулисы. В ту минуту, как граф Мюффа проходил мимо, чтобы стать на лучшее место, режиссер обернулся, и он понял, что следует ходить тише. Глубокая тишина воцарилась за кулисами. Только изредка мелькали силуэты людей, двигавшихся на цыпочках, молча или говоря шепотом. Ламповщик стоял на своем месте, управляя газовыми рожками. Один машинист, вытянув шею, засматривал на сцену, а другой, на верху, не обращая никакого внимания на пьесу, терпеливо ожидал звонка, чтобы опустить занавес. Среди этой духоты, сдержанных шагов, подавленного шепота, голоса актеров доносились как-то странно и звучали необыкновенно фальшиво. Затем, еще дальше, за смутным шумом оркестра, слышалось мощное движение: то было дыхание толпы, по временам прерывавшееся то взрывом смеха, то аплодисментами. Присутствие публики чувствовалось даже тогда, когда она молчала.

– Откуда-то дует, – заметила неожиданно Нана, кутаясь в свою шубу? – Посмотрите, Барильо, наверное открыто где-нибудь окно… Здесь околеешь от холода!

Барильо божился, что он запер все окна собственноручно.

Быть может, где-нибудь наверху стекло разбито. Артисты всегда жалуются на сквозной ветер. В этой духоте, по временам, чувствовалось точно ледяное дыхание. Это было настоящее гнездо всевозможных простуд, как выражался Фонтан.

– Хотела бы я вас видеть в декольте! – сказала Нана с досадой.

– Тсс… – проворчал Борднав.

На сцене Роза так удачно пропела какую-то фразу, что аплодисменты заглушили оркестр. Нана замолчала, приняв серьезный вид. Граф направлялся к одному из проходов, но Барильо поспешил остановить его, предупредив, что там выход на сцену.

Отсюда, действительно, можно было разглядеть декорацию наизнанку, заднюю часть подставок, заклеенных старыми афишами, угол сцены, пещеру Этны и, в глубине, кузницу Вулкана. Опущенные газовые горелки ярко освещали блестки, намалеванные широкими штрихами на полотне; удачное сочетание синих и красных фонарей изображало пылающий костер; на заднем плане яркая полоса света освещала выступ скалы.

В некотором отдалении, при слабом освещении, проникавшем со сцены, сидела старая m-me Друард, игравшая Юнону; она, полусонная, ожидала своего выхода.

В эту минуту Симонна, слушавшая какой-то рассказ Клариссы, воскликнула:

– Смотри! Триконша!

Это была, действительно, Триконша со своими буклями a l’anglaise и осанкой графини, бегающей по стряпчим. Заметив Нана, она тотчас же подошла к ней. Последняя, обменявшись с нею несколькими словами, повысила голос:

– Нет, – сказала она, – больше не стану.

С этими словами она удалилась. Старуха казалась озадаченной. Прюльер проходя мимо, пожал ей руку.

Две фигурантки смотрели на нее тревожно.

Старуха, по-видимому, колебалась. Потом она знаком подозвала Симонну. И снова начались переговоры вполголоса.

– Да, – отвечала, наконец, Симонна, – через полчаса.

Затем, она направилась в свою уборную, но в эту минуту г-жа Брон, проходившая с кучей писем в руках, передала ей одно из ких. Борднав, подойдя к капельмейстерше, начал бранить ее за то, что она пропустила Триконшу. Его бесило появление этой женщины как раз в этот вечер, когда здесь присутствовал принц. M-me Брон, тридцать лет служившая при театре, рассердилась. Почем ей знать? Триконша ведет дело со всеми актрисами; директор двадцать раз встречал, ее не делая никаких замечаний. В то время, как Борднав вполголоса проклинал эту старуху, она внимательно разглядывала принца, с видом женщины, которая одним взглядом умеет оценить мужчину. Улыбка осветила ее отцветшее лицо. Затем, она медленно удалялась среди почтительно расступившихся девочек Борднава.

– Так вы сейчас придете, да? – сказала она, обратившись в Симонне.

Симонна казалась недовольной. Письмо, полученное ею, было от молодого человека, который напоминал ей об обещанном на этот вечер свидании. Она передала г-же Брон записку с ответом: «Сегодня, вечером, дорогой мой, невозможно; я занята». – Но она все-таки тревожилась: быть может, молодой человек, все-таки, будет ее издать. Так как она не играла в 3-м акте, то она собиралась тотчас же удалиться. Она послала Клариссу вниз посмотреть. Когда та ушла, Симонна поднялась в их общую уборную.

Внизу, в кабачке, m-me Брон, фигурант, игравший Плутона, пил в одиночку, одетый в длинную красную мантию с золотыми разводами. Торговля г-жи Брон, по-видимому, шла бойко, так как темное помещение под лестницей было залито остатками вина. Кларисса, в костюме Ириды, сходила с лестницы, подобрав шлейф, волочившийся по мокрым ступенькам. Но она осторожно остановилась на повороте и окинула взглядом комнату m-me Брон. Она обманулась. Этот идиот Ла-Фалуаз, все еще тут сидел, на том же стуле между столом и печкой. Он только сделал вид, что уходит, но потом вернулся. Впрочем, комната m-me Брон была по-прежнему набита молодыми людьми, в перчатках и безукоризненных костюмах, покорно и терпеливо дожидавшимися, важно посматривая друг да друга. На столе стояли теперь одни грязные тарелки. Г-жа Брон только что раздала последние букеты; увядшая роза упала возле черной кошки, которая, наконец, улеглась в клубочек, между тем как котята резвились у ног посетителей. Кларисса почувствовала непреодолимое желание вытолкать вон этого Ла-Фалуаза. Этот идиот не терпел возле себя животных; он сам был слишком похож на них.

– Берегись, он тебя поймает, – крикнул балагур, который поднимался по лестнице, вытирая свои губы рукавом.

Кларисса, однако, отказалась от мысли сделать сцену Ла-Фалуазу. Она видела, как г-жа Брон передала одному молодому человеку записку от Симонны. Тот, прочитав ее в передней, привыкши, как видно, к словам: «Сегодня, дорогой, невозможно, я занята», мирно удалился. Вот, по крайней мере, человек, умеющий держать себя! Это не то, что другие, которые по целым часам просиживают на соломенных стульях у г-жи Бронь, в этом прозрачном фонаре, где можно задохнутся от жары и вони. Ведь бывают же такие люди! Кларисса вернулась наверх с отвращением; она прошла мимо сцены и поднялась на третий этаж, чтобы дать ответ Симонне.

За кулисами принц вполголоса разговаривал с Нана. Он от нее не отходил и не спускал полузакрытых глаз.

Нана, не глядя на него, улыбаясь, подавала знак согласия, кивая голов. Вдруг граф Мюффа, слушавший объяснения Борднава насчет блоков и валов, подошел к ним, чтобы прекратить их беседу. Его что то, как будто толкнуло. Нана посмотрела на него с такой же улыбкой, с какой она смотрела на принца, Однако, она внимательно прислушивалась к голосам на сцене, чтобы не пропустить очередь.

– Третий акт, кажется, самый короткий, – заметил принц, стесненный присутствием графа.

Нана не отвечала; внезапно лицо ее изменилось: теперь она вся была занята своей ролью. Быстрым движением плеч она сбросила шубу на руки г-жи Тиби, стоявшей сзади, и голая, слегка поправляя свою прическу, вышла на сцену.

Дойдя до площадки лестницы, граф Мюффа почувствовал раскаленный воздух, который снова пахнул ему в лицо, и из уборных донесся запах мыла и притираний, вместе с волнами света и шумом голосов. С каждой ступенькой все более усиливался запах мускуса, пудры и туалетных уксусов. В первом этаже было два круто загибавшихся коридора, с рядом желтых дверей, помеченных большими белыми цифрами, как в подозрительных трактирах с меблированными комнатами. Пол был паркетный, с выпавшими и расколовшимися дощечками, образовавшими то бугры, то впадины. Дом был стар и уже начинал оседать. Граф решился заглянуть в одну из полуотворенных дверей и увидел узкую комнату, чрезвычайно грязную, нечто вроде трущобной парикмахерской, в которой виднелись два стула, зеркало и столик с ящиком, почернелый от грязи щеток и гребешков. Какой – то вспотевший детина, от которого валил пар, менял в ней рубашку. В совершенно подобной же комнате, рядом, женщина, совсем одетая, надевала перчатки, но голова ее была растрепана, и волосы влажны, точно она только что вышла из ванны. Фошри позвал графа, и тот поднялся на второй этаж. Вдруг бешеное: «чтоб тебя разорвало» поразило его слух: Матильда – маленькая поганка, игравшая «ingenue», разбила свою чашку, и мыльная вода текла вниз по лестнице до самой площадки. Кто-то сильно хлопнул дверью. Две женщины, в одних корсетах, перебежали коридор; другая женщина, показалась в дверях, придерживая зубами рубашку, но снова скрылась. Затем послышался смех, перебранка; кто-то затянул песню и тотчас же умолк. Сквозь полуотворенные двери виднелась нагота женщин, сверкали белая кожа и белое белье. Две девушки спокойно показывали друг другу родимые пятнышки на спине… Горничные, при проходе мужчин, стыдливо задергивали занавески. Это был тот кавардак, который устанавливается по окончании спектакля, когда начинается генеральная мойка белил и румян, когда все актеры снова наряжаются в свой обыкновенный костюм, наполняя воздух облаками рисовой пудры, запахом мускуса и туалетных комнат, прорывающимся сквозь беспрерывно хлопающие двери. В третьем этаже Мюффа находился уже в состоянии опьянения. Там были уборные хористок, где двадцать женщин теснились, как сельди в бочке. Тут было целое море мыльной воды и лавандовой воды, как в общей зале огромной парикмахерской. Проходя мимо герметически запертой двери, Мюффа услышал, как кто-то ожесточенно полоскался, поднимая настоящую бурю в умывальнике. Прежде, чем подняться на последний этаж, Мюффа решился еще заглянуть в одно слуховое окно: комната оказалась пустой и в ней, при свете газового рожка, виднелась груда разбросанных по полу полотенец и юбок. Эта комната была последним впечатлением, которое он вынес из театра. Выше, в четвертом этаже, он уже совсем задыхался. Все запахи, все огни ударяли сюда; желтый потолок казался раскаленным; фонарь светил сквозь какой-то красноватый туман. Была минута, когда Мюффа должен был схватиться за железные перила, и они показались ему теплыми, как живое тело. Он закрыл глаза и всей грудью стал вдыхать обаяние женщины, незнакомое ему до сих пор и теперь проникавшее в него сквозь все поры его тела.

– Пойдемте же! – крикнул ему Фошри, исчезнувший было на минуту, – вас хотят видеть.

Они дошли до конца коридора, где была уборная Клариссы и Симонны, – длинная, скверная комната под крышею, со срезанный углами и косыми стенами. Свет проникал в нее сверху через два глубоких квадратных окна, открывавшихся посредством железных прутьев, которые теперь болтались на рамах. Но в этот поздний час ночи уборная освещалась четырьмя газовыми рожками. Она была обита дешевенькими обоями, розовыми цветочками по зеленому полю, по семи су кусок. Две полочки, покрытые клеенкой, потемневшие от пролитой воды, служили туалетом. Под ними валялись помятые цинковые кружки, ведра с помоями, дешевые глиняные кувшины. Это была настоящая лавка старьевщика: тут была масса всевозможной посуды, побитой, попачканной от долгого употребления, мисок с отбитыми краями, роговых гребешков с выломанными зубьями; одним словом, здесь царил тот хаос, который только могли оставить после себя две вечно торопящиеся и вовсе не женирующиеся женщины, чистясь и моясь в месте, где бывают только мимоходом и грязь которого их не смущает.

– Идите же! – повторил Фошри с тою фамильярностью, которая всегда устанавливается между мужчинами, посещающими вместе легкодоступных женщин. – Идите, Кларисса непременно хочет поцеловать вас.

Мюффа, наконец, вошел. Он очень удивился, увидев на продавленном стуле, в простенке между обеими полочками, маркиза де-Шуара. Он забился в этот уголок и поджал под себя ноги, потому что одно из ведер текло и заливало всю комнату беловатой водой. Видно было, что маркиз чувствует себя здесь как у себя дома, что ему известны все хорошие местечки. Помолодевший и довольный, сидел он в этой духоте предбанника, в этой атмосфере невозмутимого бесстыдства женщины, становившейся в такой грязной яме первобытной, как бы свободной от всех светских уз.

– Ты уходишь со стариком? – спросила Симонна Клариссу на ухо.

– Да, по обыкновению, – отвечала та совершенно громко.

Горничная, молодая девушка, чрезвычайно некрасивая и циничная, так и покатилась со смеху. Все трое толкали друг друга, нашептывая отрывочные слова, удваивавшие их веселость.

– Ну же, Кларисса, поцелуй этого господина, – повторил Фошри.

И, обернувшись в графу, он добавил:

– Увидите, она вас поцелует. Она очень милая.

Но Клариссе опротивели мужчины. Она принялась ругать замарашек, ожидавших внизу у капельдинерши. К тому же, ей некогда: она не хочет пропустить из-за них свой последний выход. Но, так как Фошри загородил ей дорогу, она решилась, наконец, поцеловать графа два раза в бакенбарды, заметив при этом:

– Это не ради вас, не думайте! Я целую вас, чтобы Фошри от меня отвязался.

Она убежала. Граф чувствовал себя неловко в присутствии своего тестя. Кровь бросилась ему в голову. В уборной Нана, среди всей роскоши убранства и туалета, он не испытывал жгучего возбуждения, которое вызывала эта распущенная, циничная нищета. В ушах у него звенело; он сидел, как оглушенный, не будучи в состоянии отдать себя отчета ни во времени проведенном здесь, ни в том, что вокруг него творится. Потом он заметил, что маркиз ушел вслед за Симонной, куда-то очень торопившейся, и что он что-то нашептывал ей, а та отрицательно качала головой. Фошри, улыбаясь, шел за ними, а Мюффа остался один с горничной, поласкавшей лаханки. Он тоже вышел и, в свою очередь, стал спускаться по лестнице, не совсем твердо держась на ногах. Проходя по коридору, он опять спугивал полуодетых женщин и заставлял их хлопать дверьми. Но среди всей этой суматохи он ясно заметил только одного кота, большого рыжего кота, который пробирался по лестнице, потираясь о перила и задрав к верху хвост.

– Черт их побери! – кричал какой-то осипший женский голос, я думала, что они до утра будут вызывать нас сегодня… Вот уж разобрало их!

Представление кончилось. Занавес только что опустился. Началась настоящая скачка по коридорам и по лестнице, наполнившейся сверху донизу гулом голосов и нетерпеливыми криками. Спустившись до самого низу, Мюффа заметил Нана и принца, медленно шедших по коридору. Молодая женщина остановилась и, понизив голос, проговорила, улыбаясь.

– Хорошо, сейчас буду.

Принц вернулся на сцену, где поджидал его Борднав. Оставшись в коридоре один с Нана, граф, повинуясь какому-то безумному влечению не то страсти, не то гнева побежал за ней и в ту минуту, когда та входила в свою уборную, крепко поцеловал ее сзади в шею в коротенькие золотистые волосики, нежным руном спускавшиеся ниже затылка. Он, как будто, отдал поцелуй, полученный наверху. Нана, рассерженная, уже подняла руку для удара, но, узнав графа, улыбнулась.

– Ох! как вы меня испугали, – сказала она.

Улыбка ее была очаровательна. В ней выражались и смущение, и радость, как будто она уже не надеялась добиться этого поцелуи, и была счастлива, что, наконец, получила его. Но она не может ни сегодня, ни завтра. Нужно было подождать. Если бы даже она могла, то не сдалась бы сразу. Все это говорил ее взгляд. Наконец, она сказала: