Эмиль Золя
Сочинения

Несколько женщин, запертые в уборной, громко плакали, требуя, чтобы их выпустили. Предложили продать е аукциона цветок; цена дошла до двух золотых. Как раз в это время появилась Нана в том же голубом туалете, в котором она присутствовала на скачках. Ей поднесли цветок среди громких рукоплесканий. Какие-то господа, схватив ее на руки, торжественно понесли в сад по измятой траве, среди поломанных деревьев; на дороге им помешал оркестр; его разнесли, ломая стулья и пюпитры. Этому беспорядку содействовали все присутствующие.

Только во вторник Нана могла оправиться от волнений, испытанных ею после своего торжества. В этот день утром, к ней заходила г-жа Лера, чтобы переговорить насчет Луизэ, который заболел после скачек. Нана была вся поглощена одним происшествием, которое занимало весь Париж. Вандевр, лишенный права участвовать впредь в скачках и исключенный из императорского клуба, сжег себя в своей конюшне вместе со своими лошадьми.

– Он мне это говорил не раз, – повторяла молодая женщина. – Этот человек был просто сумасшедший… Каков был мой ужас, когда я узнала это вчера вечером! Ты понимаешь. Ведь он мог меня убить ночью…. Кроме того, ему тогда следовало меня предупредить насчет лошадей? По крайней мере, я выиграла бы много денег… Но он сказал Лабордэту, что, когда я знаю о чем-нибудь, то тотчас же передаю все своему парикмахеру и другим мужчинам. Как это мило!.. Нет, говоря по правде, мне его почти не жаль.

После этих размышлений она пришла в ярость. В это время явился Лабордэт. Он принес с выигрыша около 40,000 франков. Это ее еще более рассердило, она могла выиграть миллион.

Лабордэт, принимая вид человека постороннего, резко выражался о Вандевре. Потомки древнего рода всегда кончают скверно.

– Ах, не говорите, – заметила Нана, это вовсе не глупо сжечь себя в своей конюшне. Я нахожу, что он поступил молодцом… Ты понимаешь, я не защищаю его дело с Марешалем. Это безобразие. Бланш имела дерзость обвивать меня в этой смерти. Я отвечала: «Разве я ему приказывала мошенничать?» Неужели требовать у человека денег значит доводить его до преступления?.. Если б он мне сказал: «У меня ничего нет», я бы ему ответила: «Хорошо, так разойдемся!» Этим бы все и кончилось.

– Конечно, – заметила тетка, – упрямые люди сами виноваты, тем хуже для них.

– Но что касается его последней выходки, то это вышло шикарно, – продолжала Нана. – Мороз по коже подирает, как об этом подумаешь. Он всю прислугу удалил, а сам заперся в конюшне, взяв с собою керосину… Надо было видеть, как горело… Представьте себе громадное деревянное здание, полное сена и соломы… Пламя поднималось в виде башни… Лучше всего были лошади… Можно было слышать, как они лягались, кидались в Двери, издавая, как бы, человеческие вопли. Люди, которые видели, не могут вспомнить об этом без содрогания…

Лабордэт вделал вид, что он не верит смерти Вандевра. Кто-то клялся, что видел, как Вандевр выскочил из окна. Он поджог конюшню в припадке сумасшествия. Но когда пожар усилился, он отрезвился. Такой пустой и истасканный человек не мог покончить с собою так смело.

Нана слушала как-то разочарованно.

– О несчастный! Это было прекрасно.

XIV

Около часу ночи, Нана и граф еще не спали. Он зашел вечером после трехдневной ссоры. В комнате, воздух которой был пропитан теплым и влажным ароматом, царила тишина; при слабом освещении лампы, горевшей под голубоватым колпаком, не ясно выделялись очертания белой лаковой мебели с серебряной отделкой. Кровать с опущенной занавесью исчезала в тени. Среди безмолвия послышался вздох и поцелуй. Нана села на край кровати. Граф оставался в тени, не трогаясь со своего места.

– Ведь, есть рай и ад, не правда ли? – спросила Нана с озабоченным видом, как бы охваченная религиозным ужасом.

С самого утра она чувствовала себя не совсем здоровой. Глупые мысли, как она выражалась, мысли о смерти и о будущей жизни не давали ей покоя. Иногда ночью ее охватывал детский страх; с открытыми глазами она видела перед собой ужасные призраки.

– Я наверно не попаду в рай, – продолжала она. – А? как ты думаешь, скажи, прошу тебя!

Дрожь охватила ее. Граф, удивленный подобными вопросами, сам постоянно терзаемый угрызениями совести при мысли о Боге, повторял какие-то невнятные слова, чтоб успокоить ее. Нана с открытой шеей и распущенными волосами, рыдая, кинулась к нему на груди.

– Я боюсь смерти…, Я боюсь смерти…

Он с трудом высвободился, опасаясь, что и им овладеет безотчетный страх этой женщины, прижимавшейся к нему в заразительном ужасе пред неизвестным; он принялся ее уговаривать: он говорил ей, что она здорова, что ей стоит изменить свой образ жизни, и она может заслужить прощение.

Нана, сидя на кровати, отрицательно качала головой; конечно, она не делает никому зла; она даже носит постоянно на груди образ Богородицы; но этого недостаточно, она знает, что все женщины, которые живут в незаконном браке, непременно попадут в ад. Она припоминала отрывки из катехизиса. Ах! Если б можно было узнать наверно; но вот этого-то никто и не знает; оттуда никто не возвращается. А, ведь, глупо стеснять себя, если все это не правда. Она, однако, набожно поцеловала образ, как бы заклиная этим смерть, мысль о которой приводила ее в ужас.

Она еще долго ходила по комнате, осматривая все углы и содрогаясь при малейшем морозе. Остановись перед зеркалом, она, по-прежнему, погружалась в созерцанье своей красоты. Но на этот раз она бледнела, глядя на себя. Вдруг она стала ощупывать руками кости на лице.

– Какие мертвецы бывают страшные, – тихо произнесла она.

Она сдавливала свои щеки, расширяя глаза, чтоб видеть, какова она будет после смерти.

– Смотри-ка, – продолжала она, обращаясь к Мюффа, – тогда у меня будет крошечная голова.

Графе начал сердиться.

– Ты с ума сошла, ложись скорее.

Она снилась ему в могиле: от нее остался один остов. Он в ужасе шептал молитву, набожно сложив руки. С некоторого времени на него стали находить припадки благочестия, после которых он впадал в какое-то изнеможение. Он судорожно сжимал свои руки, повторяя: «Боже мой… Боже мой…» Это были кряки беспомощности против греха, с которым он не в силах был бороться, несмотря на страх будущего наказания. Когда Нана подошла к постели, граф лежал неподвижно с судорожно сжатыми руками и блуждающим взором. Они вместе принялись плакать охваченные безумным страхом. Они уже не раз испытывали подобное чувство, но, по уверению Нана, никогда ужас не принимал, таких размеров, как в эту ночь. У Нана явилось подозрение: она принялась расспрашивать графа.

Быть может, Роза Миньон прислала уже письмо?

Нет, этого не может быть. Это просто дурь какая-то, он еще ничего не знает о неверности жены.

После двухдневного отсутствия Мюффа пришел утром в совершенно неурочное время. Лицо его было бледно, глаза красны; видно было, что в нем происходила сильная внутренняя борьба.

Зоя не заметила его волнения. Она побежала к нему на встречу, восклицая:

– Ах, барин, идите скорее; барыня чуть не умерла вчера вечером.

На его вопросы она отвечала:

– Вы представить себе не можете, что случилось?.. У нее был выкидыш!

Она говорила правду. Нана была три месяца беременна. Долго она и доктор никому не верили. Но когда дальнейшие сомнения сделались невозможны, она почувствовала сильную досаду и всеми мерами старалась скрыть беременность. Этим объяснялась ее раздражительность и мрачное настроение за последнее время. Это состояние казалось ей смешным и унизительным. Она не могла прийти в себя от изумления. Зачем иметь детей, когда их не желаешь! Эта мысль выводила ее из себя… Материнство ей только мешает; новая жизнь являлась непрошенной среди разрушения, которое она распространяла вокруг себя. Неужели нельзя располагать собою по желанию?.. Откуда взялось это создание? Она не могла понять. Зачем оно явилось? Никому оно не нужно. Оно только другим помешает. Да и какая судьба его ожидает впереди?

Зоя принялась рассказывать подробности происшествия.

– Барыня почувствовала сильную боль около четырех часов. Когда я пошла за ней в уборную, я ее нашла на полу в обмороке… Она лежала на земле в целой луже крови, как убитая… Я сейчас поняла в чем дело. Я рассердилась, потому что мне барыня об этом ничего не говорила. Жорж был в это время у нас. Он помог мне ее поднять; когда я ему объяснила, в чем дело, с ним сделалось дурно… Вы не поверите, как я вчера измучилась!

Действительно, в доме был страшный переполох. Прислуга суетилась. Граф провел всю ночь на кресле. Он сообщал о болезни Нана знакомым, являвшимся вечером, в обычное время. Бледный от страха, он с волнением рассказывал об этом происшествии. Стейнер, Ла-Фалуаз, Филипп, все являлись, ничего не подозревая. При первых же словах, они восклицали: «Не может быть! Это шутка»!

Затем, косо поглядывая на дверь, они качали головой, недовольные, что им не удалось позабавиться. До двенадцати часов, посетители разговаривали вполголоса, стоя у камина и озабоченно поглядывая друг на друга. Они, как будто, старались оправдаться друг перед другом; всеми чувствовалась какая-то неловкость. Наконец, они решили, что это до них не касается; она сана виновата. Какова Нана! Разве можно было ожидать этого! Они разошлись, ступая осторожно, как в доме, где есть покойник и где нельзя смеяться.

– Войдите, – сказала Зоя, обращаясь к Мюффа. – Теперь барыне лучше. Она вас примет… Мы ожидаем доктора; он обещал быть сегодня утром.

Горничная уговорила Жоржа отправиться домой, чтобы выспаться. В салоне осталась Сатэн одна; сидя на диване, она курила папироску. После происшествия, среди всеобщей суматохи, она сохраняла спокойствие духа, пожимала плечами и отвечала резво, когда с нею заговаривали. Когда Зоя принялась рассказывать графу, как бедная барыня страдала, Сатэн заметила:

– По делом ей! Это ее проучит.

Граф взглянул на нее удивленно! Сатэн оставалась неподвижна, с папиросой в зубах.

– Хороши вы, однако! – заметила Зоя.

Сатэн вскочила и, глядя графу в лицо, повторила:

– Так и надо! Это ее проучит!

Она снова уселась на диване, отряхивая пепел с папиросы с таким видом, как будто все это до нее не касается.

Зоя повела Мюффа в спальню. В комнате слышался запах эфира; тишина изредка прерывалась стуком кареты, проезжавшей по авеню Виллье. Нана лежала, бледная с широко раскрытыми глазами и задумчивым лицом. Она не пошевелилась, но улыбнулась, увидав графа.

– Ах, голубчик, – проговорила она тихим голосом, – я думала, что уже больше тебя не увижу.

Когда он наклонился, чтоб поцеловать ее, она заговорила о ребенке, как будто он был его отцом.

– Я не решалась тебе сказать… Я была так счастлива! О, я так много мечтала о том, чтоб он был тебя достоин. И вот, теперь все кончено. Теперь я утешаю себя тем, что, быть может, все к лучшему. Я бы не желала стеснять тебя.

Граф, удивленный этим неожиданным признанием, бормотал несвязные слова. Он взял стул и сел возле кровати, облокотясь на одеяло. Тогда молодая женщина заметила его волнение; его глаза были налиты кровью, губы дрожали, как во время лихорадки.

– Что с тобою? – спросила она, – ты тоже болен?

– Нет, – ответил он с трудом.

Она пристально посмотрела на него. Она сделала знак Зое, чтоб та удалилась. Когда она осталась одна, она привлекла его к себе, повторяя:

– Что с тобой, дорогой мой?.. У тебя слезы на глазах, я это вижу… Скажи, ты пришел мне что-нибудь сообщить?

– Нет, нет, уверяю тебя, – проговорил он.

Но, задыхаясь от страдания, потрясенный видом больной, он разрыдался, скрывая лицо в подушке. Нана поняла, в чем дело. Вероятно, Роза прислала ему письмо. Он рыдал судорожно, Нана его не останавливала. Наконец, с состраданием в голосе, она сказала:

– У тебя домашние неприятности?

Он утвердительно кивнул головой. После короткого молчания, она спросила:

– Так ты все знаешь?

Он снова утвердительно кивнул головой. Опять, в комнате больной наступило молчание. Он узнал все накануне. Возвращаясь вечером от императрицы, он нашел письмо Сабины к своему любовнику. После страшной ночи, проведенной в планах мщения, он вышел утром, чтоб при встрече убить жену. Выйдя на воздух, охваченный прелестью летнего утра, он потерял нить своих мыслей и бессознательно пришел к Нана, как обыкновенно во все тяжелые минуты своей жизни. Только у нее он мог предаваться горю в надежде найти утешение.

– Послушай, успокойся, – сказала молодая женщина мягким голосом. – Я давно все это знаю. Но я, конечно, не хотела тебе говорить. Помнишь, в прошлом году у тебя являлись сомнения. За неимением доказательств и отчасти благодаря мне, дело уладилось. Одним словом, доказательств не было… Если ты теперь убедился, это тяжело, – я понимаю. Однако надо быть благоразумным. Это еще не составляет бесчестия.

Он перестал плакать. Ему было стыдно, хотя уже давно он доверял ей все тайны своей семейной жизни. Она ободряла его. Как женщина, она может знать все.

Он заметил глухим голосом:

– Ты больна. Зачем утомлять себя! Я глупо сделал, что пришел. Я ухожу.

Она отвечала с живостью:

– О, нет. Оставайся. Я тебе могу дать хороший совет. Только я много говорить не буду, потому что доктор не велел.

Он стал ходить по комнате. Нана принялась его расспрашивать.

– Что ты думаешь делать?

– Я дам этому человеку пощечину, черт возьми!

Она сделала недовольный вид.

– Это не особенно умно… А твоя жена?

– Я потребую развода! у меня есть доказательства.

– И это лишнее; это даже глупо… Я не допущу тебя до этого.

Слабым голосом, но совершенно спокойно она объяснила ему, как бесполезно затевать скандал. О нем заговорят в газетах, он этим испортит свою жизнь, свое положение при дворе, замарает честь своего имени, и все ради чего? чтоб потешить бездельников.

– Ну, так что ж? – воскликнул он, – по крайней мере, я отомщу!

– Друг мой, – сказала она твердо, – в таких делах дано мстить тотчас же или никогда.

Им овладело недоумение. Он знал, что он не трус, но чувствовал, что дуэль невозможна. Его охватило какое-то постыдное чувство, смягчавшее первые порывы его гнева. К тому же она нанесла ему еще один тяжелый удар.

– Знаешь ли, иго больше всего тебя тревожит, друг мой?.. Это сознание, что ты сам обманываешь свою жену. Ведь, твоя жена что-нибудь да подозревает! Как же ты можешь упрекать? Она ответит, что ты ей подал пример, и тебе придется замолчать. Вот почему, дорогой мой, ты и пришел сюда вместо того, чтоб покончить с ними разом.

Он медленно опустился на кресло, подавленный резкостью этих слов, которые казались ему криком его совести. Он замолчал, чтоб перевести дух и продолжал вполголоса:

– Я совсем разбита!.. Помоги мне подняться. Моя голова все спускается.

Когда он ей помог, она вздохнула от облегчения. Она снова заговорила о процессе с женой. Разве он не понимает, с каким удовольствием адвокат противной стороны станет потешать Париж на счет Нана? Он все выведет на свежую воду: ее неудачу в театре, ее домашнюю жизнь и обстановку. Нет, она никогда на это не согласится. Быть может, другие женщины в состоянии были бы поощрять такое намерение, чтоб затем воспользоваться своей известностью, но он этого не сделает, для нее дороже всего его счастье. Мало-помалу она успокоила его, а затем, прислонив голову в его плечу, она тихо шепнула:

– Слушай, дорогой мой, ты помиришься с женой?

Это предложение его возмутило. Никогда! Его сердце готово было разорваться от стыда. Она, однако, нежно продолжала настаивать.

– Ты помиришься с женой… Прошу тебя сделать это для меня, для нас обоих, ради нашей любви! Ты, ведь, не желаешь, чтоб говорили, что я тебя отвлекаю от семьи? Это может мне повредить; что подумают обо мне в обществе?.. Это необходимо. Ты должен помириться со своей женой и, понимаешь, помириться окончательно? Но ты должен мне обещать, что будешь всегда меня любить, потому что с той минуты, как ты будешь жить с другою…

Слезы душили ее. Он старался успокоить ее поцелуями, повторяя:

– Ты с ума сошла; разве это мыслимо!

– Да, да, – повторяла она, – я тебе говорю: это необходимо. Я утешаю себя тем, что она, все-таки, твоя жена. Это совсем не то, как если бы ты меня обманывал. К тому же, долг прежде всего, не правда ли? Нет другой возможности возвратить твою жену на путь истинный. Прошу тебя, сделай это для моего спокойствия.

Она продолжала говорить, таким образом, давая ему хорошие советы. Она даже упомянула о Боге.

Ему казалось, что он слышит старика Вено, когда тот читает ему наставления. Она, однако, не говорила о необходимости разрыва; напротив, она советовала ему делить время между женой и любовницей, жить спокойно, никому не мешая, погрузившись по горло в действительность. Это не изменят их жизни; он останется ее любимцем, только он будет являться реже, и остальное время будет проводить с графиней. Приличие будет соблюдено, общество ничего не узнает, графиня вернется к своим обязанностям, и вся эта скверная история будет забыта. Силы изменяли, она кончила почти шепотом.

– Наконец, у меня останется сознанье, что я сделала доброе дело… Ты меня еще более полюбишь.

Наступило молчание. Она закрыла глаза, лицо ее было белее полотна. Теперь она его слушала спокойно под предлогом, что ей не следует тревожиться. Через несколько минут она открыла глаза и сказала:

– Вдобавок деньги… Где ты их возьмешь, если вы разведетесь?.. Лабордэт приходил вчера с векселем. У меня ничего нет, мне скоро нечего будет, надеть.

Она закрыла глаза; казалось, она умирает. Глубокая тень омрачила лицо Мюффа. Поразивший его удар заставил его забыть на минуту денежные затруднения, из которых он не знал, как ему выйти.

Не смотря на формальные обещания, вексель в 100,000 франков был пущен в обращение. Лабордэт клялся, что он в отчаянии, обвиняя во всем Франсиса и давая обет, что он в последний раз имеет дело с этим скотом. Однако необходимо было уплатить, граф не мог же допустить до скандала. Кроме новых требований Нана, у него в семье были страшные расходы. По возвращении из Фондет, графиня стала выказывать вкус в роскоши, жажду светских наслаждений, которая разоряла их. В свете заговорили о ее разорительных издержках; о пятистах тысячах, потраченных на отделку старого Отеля на улице Мирамениль, о ее нарядах и громадных суммах, брошенных на улицу… Два раза Мюффа делал ей замечания, желая знать, на что идут деньги; но она посмотрела на него с такой странной улыбкой, что он не смел более ее расспрашивать, боясь получить слишком откровенный ответ. Он, со своей, стороны, разоряясь на содержание дома в авеню Виллье, был не в, силах остановить страшной гибели, которая угрожала его семье. Проживая состояние с двух сторон, они, казалось, состязались в том, кто скорее доведет его до окончательного крушения. Дело дошло до того, что граф, отдавая свою дочь за Дагенэ, рассчитывал уменьшить ее приданое до 200,000 с тем, чтоб остальное имущество осталось в его руках, по соглашению с молодым человеком, который, конечно, был на все согласен.

Однако, в виду необходимости уплатить долг Лабордэту, Мюффа не находил иного средства, как продать великолепное – поместье Лэ-Борд, оцененное в полмиллиона и доставшееся по наследству его жене. Но для этого необходимо было получить подпись жены, которая, в свою очередь, не могла распоряжаться имением без согласия мужа. Еще, накануне, он решил переговорить об этом с графиней. Теперь все рушилось: никогда он не решится на такую меру. Эта мысль заставляла его чувствовать еще сильнее тяжесть удара, нанесенного ему поведением жены. Нана, заговорив о деньгах, причинила ему такую жгучую боль, которой он еще в жизни не испытывал. Он хорошо понимал, чего она требует, потому что он рассказал ей все, поверив ей также свое затруднение относительно подписи графини.

Однако Нана не настаивала и продолжала лежать с закрытыми глазами, ее бледность пугала его, он дал ей понюхать спирту.

Больная вздохнула и стала расспрашивать его о свадьбе.

– Когда же, наконец, произойдет венчание?

– Контракт подпишут через пять дней, во вторник, – ответил он.

Не открывая глаз, она продолжала говорить, как бы про себя:

– Так подумай же, друг мой, как тебе поступить… Я хочу, чтобы все были довольны.

Он успокаивал, взяв ее за руку. Он обещал подумать; главное, чтоб; она поправилась. Он больше не возмущался ее требованием; тишина этой комнаты, сонная атмосфера, пропитанная запахом эфира, утомила его; он чувствовал потребность покоя. Все его мужество, возбужденное оскорблением, теперь исчезло в присутствии этой страдающей женщины, за которой он нежно и лихорадочно ухаживал. Наклоняясь к ней, он обнимал ее; она оставалась неподвижной, сохраняя на лице тонкую улыбку одержанной победы. Наконец, явился доктор Тавернье.

– Как поживает наша красавица? – спросил он Мюффа, обращаясь с ним, как с ее мужем. – Ах, вы позволили ей слишком много говорить… Ну, да ничего – мы ее поставим на ноги.

Доктору было лет 35; он был видный мужчина и имел огромную практику в среде знатных и богатых барынь. Всегда веселый и довольный, он шутил по-товарищески с дамами и аккуратным образом получал от них большие деньги. Зато он являлся всегда по первому приглашению; Нана нередко посылала за ним два или три раза в неделю. Содрогаясь при мысли о смерти, она доверяла ему все свои недуги, которые он излечивал шутя. Все дамы обожали его.

Но на этот раз недуг был не шуточный.

– Когда, вы думаете, она встанет? – спросил граф.

– Не ранее, как недели через две! – ответил он. Впрочем, опасности нет ни малейшей; за это я ручаюсь.

Мюффа удалился в сильном волнении. Его растрогал вид бедной Нана. Когда он уходил, она его подозвала и сказала вполголоса с шутливой угрозой:

– Помни, что я тебе сказала… Если ты не помиришься с женой, я тебя больше не приму.

Графиня Сабина желала, чтоб контракт был подписан во вторник; она хотела отпраздновать это событие одновременно с открытием отеля, отделанного заново и не успешного, как следует, просохнуть. Более пятисот приглашений было разослано. Еще утром обойщики прибивали занавеси; около девяти часов, перед тем, как зажгли люстры, архитектор в сопровождении графини осматривал работы, раздавая приказания.

Это был весенний праздник, полный нежной прелести. Благодаря теплому июньскому вечеру, двери большого салона в сад были открыты, так что гостя могли веселиться и на открытом воздухе. Первые посетители, встреченные графом и графиней, были ослеплены роскошью отеля. Надо было помнить, чем этот салон был раньше, когда в нем жило еще воспоминание о старой графине. Это была старинная комната с массивной мебелью, обитой желтым бархатом, с зеленоватым потолком, покрытым плесенью. Теперь, начиная – с прихожей все блестело мозаикой с золотою отделкой при свете высоких канделябр; белая мраморная лестница была украшена перилами с изящной и тонкой резьбой. Салон блистал, отделанный генуэзским бархатом; потолок был украшен картиной Буше, которую архитектор приобрел за 100,000 франков при продаже замка Бошан. Люстры и хрустальные подсвечники озаряли своим светом роскошные зеркала, консоли и драгоценную мебель, в которой сказывался вкус женщины, жаждавшей наслаждений после долгих лет замкнутой жизни. Казалось, мягкое кресло графини Сабины, единственное кресло, так резво поражавшее среди суровой обстановки, теперь расширилось и наполнило весь дом негой жгучих наслаждений.

Танцы начались. Оркестр, расположенный в саду у открытого окна, играл вальс. Сад тоже расширялся среди прозрачной тени, освещенный множеством венецианских фонарей. На лугу была поставлена красная палатка с буфетом. Игривая мелодия вальса из «Белокурой Венеры», проникая в старый дом, наполняла его волнами звуков. Казалось, над старым и гордым жилищем проносился вихрь, увлекавший с собою все прошедшее рода Мюффа, целые века почестей и все верования, таившиеся под высокими потолками.

У камина на старом месте столпились друзья матери графа. Они были смущены, растеряны, точно попали в незнакомое место и держались отдельной группой среди все увеличивавшейся толпы. Г-жа дю-Жокуа, не узнавая дома, прохаживалась по столовой. Г-жа Шантеро, с удивлением рассматривала сад, казавшийся ей таким громадным. Вскоре, прижавшись в уголке, все эти старушки стали обмениваться желчными замечаниями.

– А что если бы старая графиня вдруг вернулась? пробормотала г-жа Шантеро. Воображаю, как она бы вышла к этой публике… А этот гам, а эта роскошь… Просто скандал!

– Сабина с ума сошла, – отвечала г-жа дю-Жокуа. – Вы ее видели при входе? Смотрите. Она надела все свои бриллианты.

Они встали на минуту, чтобы лучше рассмотреть графа и графиню, по-прежнему принимавших гостей. Графиня была в белом платье, отделанном драгоценными английскими кружевами. Она сияла весельем, молодостью, красотой, с оттенком опьянения в улыбке, не сходившей с ее губ. Граф, постарелый, был бледен и, стоя рядом с ней, улыбался своей спокойной и важной улыбкой.

– Он скоро будет у нее совсем под башмаком, – прибавила г-жа Шантеро. – А, подумаешь, было время, когда он был здесь полным хозяином, когда ни одной скамейки не смели переставить без его позволения… О, она все переменила… он теперь у нее в гостях… Помните, как она когда-то говорила, что не хочет переделывать своего салона? Теперь она переделала весь отель.

Но старушки замолчали: проходила г-жа Шетель с целой толпой молодых людей, всем восторгаясь, все одобряя, не будучи в состоянии удержаться от восклицаний.

– О, прелестно! восхитительно!.. обворожительно!.. Какой вкус!..

Она крикнула им на ходу:

– Что, не правду ли я говорила! Ничто не может сравняться с этими старыми берлогами, когда их хорошенько отделать. Что за шик! Наконец-то, она может принимать у себя как следует.

Старухи снова сели и, еще более понизив голос, стали говорить о браке, удивившем очень многих. Эстель прошла мимо в розовом шелковом платье, такая же худая, как и прежде, с тем же отсутствием выражения на девственном лице. Она равнодушно согласилась на предложение Дагенэ, не обнаружив ни радости, ни печали, и теперь казалась столь же холодной, как зимой, когда подкладывала поленья в огонь. Весь этот праздник, устроенный в честь ее, все эти огни и цветы не производили на нее ни малейшего впечатления.

– Говорят, какой-то авантюрист, – прошептала г-жа Шантеро. – Я его совсем не знаю.

– Смотрите, вот он! – шепнула ей на ухо г-жа дю-Жокуа.

Дагенэ, заметив входящую г-жу Гугон с сыновьями, поспешил ей на встречу и предложил ей руку. Он улыбался и осыпал ее знаками внимания, как будто она была одною из виновниц его внезапного счастья.

– Благодарю вас, – сказала старушка, усаживаясь у камина. – Здесь мой старый уголок.

– Вы разве знакомы с Дагенэ? – спросила г-жа дю-Жокуа, когда молодой человек отошел.

– Разумеется! Прекрасный молодой человек. Жорж его очень любит… Из весьма почтенной семьи…

Добрая старушка принялась защищать его против глухой вражды, которую инстинктивно подозревала в своих приятельницах. Отец его, весьма любимый Луи Филиппом, до самой смерти был префектом. Он сам немножко покутил в молодости. Говорят, что он разорился. Во всяком случае, его дядя, очень богатый землевладелец, должен оставить ему наследство. Но дамы качали головою, между тем, как г-жа Гугон, сама чувствуя какую-то неловкость, продолжала настаивать на почтенности его семейства. Она была чрезвычайно слаба и жаловалась на боль в ногах. В течение последнего месяца она жила в своем отеле, на улице Ришелье, заваленная массою дел, как она говорила. Облако печали омрачало ее доброе лицо.

– Как хотите, – закончила г-жа Шантеро, – все-таки, это странный брак. Эстель могла рассчитывать на гораздо лучшую партию.

Раздались звуки музыки. Это была кадриль. Толпа раздвинулась, чтобы дать место танцующим. Светлые платья замелькали среди темных пятен мужских фраков, а яркая люстра, разливая свой свет на море голов, сверкая, отражалась в драгоценных камнях. Становилось уже довольно жарко; сильный запах от всей этой массы шелковых, атласных и барежевых платьев начинал наполнять воздух залы. В открытые двери видны были ряды сидящих дам с полувызывающими улыбками, сверкающими глазами и милыми гримасами. Развернутые веера медленно доставляли ин прохладу. А гости все прибывали; лакей выкрикивал все новые и новые фамилии. Мужчины, медленно подвигаясь вперед, среди толпы, старались рассадить своих дам. Они становились на цыпочки, вытягивали шеи, отыскивая издали свободное кресло. Зал наполнился; юбки с легким шуршанием касались друг друга. В дверях кружева, пуфы, воланы часто загораживали проход, причем все сохраняли свои приятные улыбки и рассыпались в любезностях. В саду парочки, убежав от духоты, начали уже углубляться в зеленые аллеи, освещенные мягким полусветом венецианских фонарей. Тени человеческих фигур мелькали по мураве, приобретавшей в отдалении особую прелесть.

Стейнер встретился в саду с Фукармоном и Ла-Фалуазом, распивавшими за столом бутылку шампанского.

– Шикарно до тошноты, – говорил Ла-Фалуаз, рассматривая пурпурную палатку, поддерживаемую золочеными копьями. – Точно кондитерская на ярмарке… Да, именно, точно кондитерская на ярмарке…

Он теперь на все фыркал, стараясь принять вид человека, вкусившего от всех благ жизни и не находящего ничьего достойного внимания.

– Вот бы удивился бедняга Вандевр, если бы вернулся с того света, – сказал Фукармон. – Помните, как он умирал от скуки, там, у камина. Да, черт возьми, не особенно весело было тогда.

– Вандевр, перестаньте ради Бога говорить о нем! – презрительно перебил его Ла-Фалуаз. – Осекся! Думал, что ни весть как удивит нас тем, что сожжет себя! Попал пальцем в небо. Все давно позабыли о нем. Провалился, покончил с собою, похоронен ваш Вандевр! Поговорим о чем-нибудь другом.

Когда Стейнер поздоровался с ними, Ла-Фалуаз сказал:

– Знаете, Нана только что приехала… О, какой прием, господа… Нечто бесподобное!.. Сперва она обняла графиню; потом, когда подошли обрученные, она благословила их, пригрозив Дагенэ, что если он станет надувать свою жену, то будет иметь дело уже с нею… Как вы этого не видели? Ах, что это была за картина!

Стейнер в Фукармон слушали его, разинув рот. Потом оба расхохотались. Ла-Фалуаз, очень довольный своей шуткой, улыбался.

– Что, вы подумали, будто это правда?.. Впрочем, раз Нана устроила этот брак, она тоже член семейства…

Проходили братья Гугоны. Филипп попросил его замолчать. Затем, мужчины стали вполголоса разговаривать о браке Дагэнэ. Жорж рассердился, когда Стейнер рассказал всю историю. Что Нана навязала Мюффа одного из своих старых любовников – это правда. Но что накануне он у нее ночевал – это ложь. Фукармон пожал плечами. Разве знает кто-нибудь, с кем ночует Нана? Но Жорж, разгорячившись, воскликнул: «я знаю сударь!» – что всех их ужасно рассмешило. Филипп старался успокоить брата. Во всяком случае, как заметил Ла-Фалуаз, брак довольно забавный.