Эмиль Золя
Сочинения

С наступлением декабрьских холодов Христина приходила в мастерскую после полудня и около четырех часов, когда солнце начинало закатываться, уходила, опираясь на руку Клода. Как только они подходили к мосту Луи-Филиппа, перед ними в ясные дни развертывалась бесконечная линия набережных. Косые лучи солнца обливали золотистой пылью весь правый берег, между тем как левый – острова и здания – обрисовывался темной линией на огненном небе. Между этими берегами искрилась Сена, местами лишь омраченная тенью своих мостов пятью арками Notre Dame, аркой Pont d’Arcole, очертаниями Pont de Change и Pont-Neuf. Темная линия левого берега заканчивалась силуэтом Palais de Иustice с его остроконечными башнями; залитый солнцем правый берег тянулся так далеко, что павильон Флоры, видневшийся в конце этого берега, казался сказочным, воздушным замком, трепетавшим в розовых облаках на горизонте.

По Клода и Христину, стоявших под безлиственными чинарами, освещенными солнцем, занимали другие картины. В особенности интересовала их группа старых домов над пристанью; внизу красовались маленькие лавочки торговцев железом и принадлежностями рыбной ловли. Над ними виднелись террасы, покрытые цветущими лавровыми деревьями и плющом, а за ними, еще выше, полуразвалившиеся дома, на окнах которых было развешано белье для просушки. Группа эта состояла из самых странных, неправильных построек, сооруженных из досок, полу развалившихся стен и висячих садов, среди которых кое-где сверкали стеклянные шары. Миновав казармы и ратушу, молодые люди переходили на другой берег Сены. Здесь, над потемневшими старыми домами, ярко сияли башни Notre Dame. Лари букинистов загромождали тротуар; под аркой моста Notre Dame барки, нагруженные углем, упорно боролись с течением. В дни продажи цветов молодые люди останавливались тут, чтобы насладиться ароматом фиалок и ранних гвоздик. За Palais de Иustice левый берег расширяется; за серыми домиками набережной de l’Horloge, заканчивающейся живописной группой деревьев, тянутся набережные Вольтер и Малаке, а за ними виднеется купол института и квадратное здание монетного двора, длинный ряд серых стен без окон, целый остров крыш, трубы которых уподобляют его скале, поднимающейся среди фосфоресцирующих волн. Против него обрисовывается в последних лучах заходящего светила павильон Флоры, постепенно принимающий более определенные формы. Направо и налево, по обеим сторонам реки, виднеются: Севастопольский бульвар, бульвар du-Palais, новые здания набережной Megisserie, новое здание префектуры полиции, старый Pont Neuf со своей статуей, которая кажется чернильным пятном, затем Лувр и Тюльери и, наконец, вдали, за Гренелем, смутно обрисовываются Севрские холмы и окрестные поля. Это был конечный пункт их прогулки; у Pont Rоуаl, дойдя до высоких деревьев у купален Вижье, Христина останавливала Клода. И когда они, обмениваясь рукопожатием, оглядывались назад, глаза их невольно останавливались на видневшемся вдали острове Сен-Луи, над которым спускалась уже ночь.

И какими чудными закатами солнца случалось им любоваться во время этих еженедельных прогулок! Солнце провожало их, принимая активное участие в шумной веселости набережных, играя в волнах реки и освещая душные лавки, лаская цветы в горшках и птиц в клетках. По мере того, как молодые люди удалялись от Бурбонской набережной, небо все более и более разгоралось над темной линией домов; солнце точно ждало их, медленно закатываясь за далекими крышами, как только Клод и Христина переходили через мост Нотр-Дам. Нигде, ни в вековом лесу, ни па вершинах гор, ни в открытом поле они не могли бы узреть таких дивных картин, какими наслаждались они тут, когда солнце садилось за куполом института. Париж, казалось, засыпал в лучезарном сиянии. И с каждой новой прогулкой перед молодой парочкой развертывались новые картины, огненная корона меняла свои очертания. Однажды вечером разразился ливень в то время, когда они подходили к мосту Нотр-Дам; проглянувшее сквозь дождь солнце словно зажгло темную тучу, и казалось, что воздух наполнен воспламенившимися каплями, переливавшими розовыми и голубыми оттенками. В ясные дни солнце казалось огненным шаром, величественно опускавшимся в тихое озеро; затем часть его скрывалась за черным куполом института, и с минуту виден был только огненный серп; наконец шар становился багровым и медленно погружался в озеро, ставшее кроваво-красным. С февраля дуги, описываемые огненным шаром, стали постепенно увеличиваться, и он падал прямо в Сену, которая, казалось, начинала кипеть на горизонте, как только в ней прикасался раскаленный шар. Но самые величественные феерии неба получались в облачные дни. Тогда, следуя капризам ветра, перед ними появлялись то моря кипящей серы, волны которой бились о коралловые скалы, то сказочные замки и башни, пылая, разрушаясь, извергая потоки огненной лавы. Иногда солнце, скрывшееся за густыми облаками, неожиданно прорываю их такими яркими лучами, что казалось, будто по всему небу сыпятся искры. Когда наступали сумерки, молодые люди расставались, унося с собой впечатление последних лучей и чувствуя, что торжествующий Париж участвовал в их бесконечной радости… радости, которой они не могли исчерпать, хотя бы они повторяли до бесконечности свои прогулки вдоль старых каменных парапетов.

В конце концов случилось то, чего Клод более всего опасался: Христина перестала бояться встреч с посторонними людьми. Ведь ее, рассуждала она, никто собственно не знает в Париже! И она навсегда останется чужою для всех. Но Клод думал о своих товарищах и не раз содрогался, заметив издали фигуру, напоминавшую кого-нибудь из его знакомых. Его неотступно преследовала мысль, что кто-нибудь может подойти к ним, заговорить с ними, позволить себе какую-нибудь грубую шутку. И действительно, в один прекрасный вечер, в ту минуту, когда спутница его доверчиво прижималась к нему, Клод столкнулся у Pont des Arts с Сандозом и Дюбюшем, которые сходили со ступенек моста. Избежать их было невозможно; они, по-видимому, узнали товарища и улыбались ему. Сильно побледнев от волнения, Клод продолжал идти вперед. Дюбюш сделал какое-то движение, но Сандоз остановил его; они прошли мимо, делая вид, что не узнают его и, не оглядываясь даже, скрылись во дворе Лувра. Оба узнали в спутнице Клода оригинал головки, которую Клод в то утро оберегал от их взглядов с ревностью влюбленного. Христина ничего не заметила и продолжала весело болтать, а Клод, тронутый до слез деликатностью товарищей, отвечал глухим голосом на ее вопросы.

Несколько дней спустя Клоду пришлось опять пережить несколько тяжелых минут. Он не ожидал Христины и пригласил к себе Сандоза. Появление Христины, совершенно неожиданно нагрянувшей к нему, так обрадовало его, что, забыв о назначенном товарищу свидании, он по обыкновению запер дверь и вынул ключ из замка. Несколько минут спустя послышался знакомый стук. Клод вскочил в испуге и при этом опрокинул стул. Оставалось только отпереть дверь, другого исхода не было у Клода. Но Христина страшно побледнела и смотрела на него такими умоляющими глазами, что он стоял не двигаясь, притаив дыхание. Стук повторился, за дверью послышался голос Сандоза: «Клод!.. Клод!..» Клод стоял неподвижно с побледневшими губами и сильно бьющимся сердцем. Несколько секунд еще длилась полная тишина, затем раздался шум спускавшихся с лестницы шагов и скрип ступенек лестницы. Тяжелая тоска охватила Клода, удалявшиеся шаги словно укоряли его в измене, и ему казалось, что он отрекся навсегда от своего лучшего друга.

Некоторое время спустя случилась новая неприятность. Однажды, после полудня, Христина сидела в мастерской, когда в дверях раздался стук. Клод успел только шепнуть в испуге:

– Ключ остался в дверях!

Действительно, она забыла вынуть его! Растерявшись от испуга, она бросилась за ширмы и присела на край постели, закрывая рот платком, чтобы заглушить дыхание.

В дверь опять постучали; за нею слышался веселый смех. Художник крикнул:

– Войдите!

Дверь отворилась, и бедный Клод похолодел от ужаса, когда увидел Жори, а за ним Ирму Бено. Недели две тому назад Фажероль уступил ее Жори или, вернее, должен был покориться ее капризу из боязни навсегда лишиться ее. Ирма, охваченная жаждой жизни, растрачивала свою молодость по всем мастерским художников и каждую неделю переезжала с места на место, захватив свои три рубашки и обещая скоро вернуться, если соскучится.

– Ей непременно хотелось осмотреть твою мастерскую, – пояснил Жори. – Вот я и привел ее к тебе.

Не выжидая ответа Клода, Ирма бесцеремонно принялась расхаживать по мастерской.

– Ах, как тут все забавно!.. Какая потешная живопись!.. Ну, покажите же мне все… Где вы спите?

Клод, охваченный мучительной тревогой, думал, что она сейчас же заглянет за ширмы. Он представлял себе все, что должна была испытать Христина, и приходил в отчаяние при мысли, что молодая девушка услышит бесцеремонную болтовню Ирмы.

– А знаешь ли, о чем она хочет просить тебя? – спросил Жори. – Помнишь, ты хотел писать что-то с нее?.. Так вот она готова позировать для тебя, не правда ли, душка?

– Хоть сейчас!

– Дело в том, – продолжал смущенный Клод, – что большая картина отнимет у меня все время до выставки… Там есть фигура, над которой я тщетно бьюсь… Ничего не поделаешь с этими проклятыми натурщицами!

Ирма остановилась с видом знатока перед большой картиной и, задрав свой маленький нос, сказала:

– Вы говорите об этой голой женщине в траве?.. Скажите. не могу ли я быть вам полезна?

Жори пришел в восторг.

– Вот идея! Ты ведь ищешь красивую женщину… Посмотри-ка на нее… Пуст она разденется. Расстегнись, душечка, он посмотрит на тебя.

Ирма быстрым движением стала развязывать ленты шляпы и собралась уже расстегнуть пуговицы своего корсажа, когда Клод остановил ее.

– Нет, нет, не нужно! – воскликнул он. – Мадемуазель слишком мала ростом… Это не то, совсем не то.

– Так что же? – спросила Ирма. – Вы все-таки можете взглянуть на меня.

Жори также настаивал на своем.

– Да не мешай же ей, если ей это нравится… Она вообще никогда не позирует, потому что не нуждается в этом. Но она любит показывать себя. О, она готова постоянно ходить без рубашки… Ну, расстегнись, душечка… покажи только грудь, если он боится, что ты съешь его.

Клоду едва удалось остановить ее рвение. Он бормотал, заикаясь, извинения… Впоследствии, когда он справится с большой картиной, он, конечно, будет очень рад. Теперь же он боится, что новая фигура окончательно собьет его с толку.

Ирма презрительно улыбалась, пожимая плечами и пристально глядя на него своими страстными глазами.

Жори заговорил о товарищах. Почему Клода нигде не видно? Почему он не пришел в четверг к Сандозу. Дюбюш уверял всех, что он поступил на содержание к какой-то актрисе… Славная стычка произошла в четверг между Фажеролем и Магудо по поводу фрака в скульптуре!.. А в воскресенье Ганьер вышел из залы, где давались произведения Вагнера, с подбитым глазом! Его, Жори, чуть было не вызвали на дуэль в кафе Бодекен за одну из его последних статей в «Тамбуре». Досталось же им в статье, этим негодяям-художникам, добившимся громкого имени всякими неправдами! А поход против жюри Салона вызвал страшную бурю! Скоро он разнесет в пух и прах этих стражей идеала, которые преследуют природу и правду!

Клод слушал его с явным нетерпением. Он взял палитру и подошел к свой картине. Наконец Жори понял, что Клод тяготится присутствием посторонних людей.

– Тебе нужно работать, – сказал он. – Мы уйдем.

Ирма продолжала смотреть на Клода с странной улыбкой, удивленная глупостью этого простофили, отказывавшегося от нее, и охваченная желанием овладеть им во что бы то ни стало… Как безобразна эта мастерская! Да и сам он не красавец… И чего он так рисуется своей добродетелью?.. Собираясь уходить, Ирма стала подшучивать над Клодом, обнаруживая хитрый, проницательный ум женщины, способной сделать блестящую карьеру, несмотря на кажущуюся безалаберность. На пороге она еще раз предложила свои услуги художнику, крепко пожимая его руку.

– Помните, я всегда к вашим услугам, – сказала она.

Как только они ушли, Клод отодвинул ширмы, так как Христина продолжала сидеть неподвижно на постели. Она не расспрашивала Клода относительно женщины, посетившей его; она заявила только, что испытывала все время ужасный страх. Затем она стала торопиться домой, точно опасаясь, что в дверях снова раздастся стук. Но в глазах ее светились тревога и смущение, которые она тщетно старалась скрыть. Вообще эта мастерская наводила на нее порою какой-то необъяснимый ужас своими стенами, покрытыми резкими, грубыми эскизами. Обнаженное человеческое тело отталкивало ее, оскорбляло ее чувства. Она не могла освоиться с этой живописью, воспитанная на акварелях матери – тех изящных, воздушных веерах, на которых лиловые парочки гуляют среди голубоватых аллей. Часто она и сама для развлечения принималась рисовать пейзажи – озера, над которыми обрисовывались руины, мельницы на реке, шале, окруженные соснами, покрытыми снегом. Одно только удивляло ее: как мог человек с умом Клода рисовать такие безобразные, несогласные с правдой вещи? Да, его живопись не только безобразна, но и не соответствует природе! Положительно нужно быть безумцем, чтобы писать подобные картины…

Однажды Клод выразил желание взглянуть на маленький альбом Христины, привезенный ею из Клермона. Польщенная этим желанием художника, Христина после некоторых колебаний принесла, наконец, этот альбом. Клод перелистывал его улыбаясь.

– Вы находите рисунки плохими?

– Нет, но… крайне наивными.

Это замечание оскорбило молодую девушку, хотя оно было сделано самым добродушным тоном.

– Конечно, я так мало занималась… Но я люблю красивые картины…

Клод расхохотался.

– Сознайтесь, что моя живопись раздражает вас. Я заметил это. Я не раз видел выражение ужаса в ваших глазах… О, конечно, я пишу не для дам, а тем более не для молодых девиц!.. Но вы привыкнете к этой живописи, нужно только воспитать глаза, и вы увидите, что это самое здоровое, самое честное искусство.

И действительно, Христина стала постепенно привыкать к его работе. Клод в своем презрении к мнению женщин не старался действовать на ее взгляды; он даже избегал разговоров об искусстве, точно желая сохранить для себя одного эту страсть к живописи в то время, как новая страсть начинала постепенно овладевать им. Христина просто привыкла мало-помалу к его картинам, стала совершенно бессознательно интересоваться работой, которая играла такую важную роль в его жизни. Это было первой ступенью к примирению. Глубокая страсть Клода к живописи, беззаветное его самоотречение глубоко трогали молодую девушку. Ревниво следя за чередующимися приливами радости и печали, она сама стала принимать близкое участие в его усилиях, становилась печальной, когда он па- дат духом, и радовалась, когда он встречал ее с веселым лицом. Мало-помалу она так сроднилась с его жизнью, что все мысли ее сосредоточились на том, подвигается ли его работа, доволен ли он тем, что сделать со времени их последней встречи. Она по-прежнему не любила этой живописи, но не испытывала прежнего смущения и раздражения. Клод казался ей таким милым, она так любила его, что, помирившись с его ужасной мазней, она начинала находить в ней некоторые достоинства.

Только большую картину, предназначавшуюся для отправки в Салон, она долгое время не могла переварить. Она примирилась с этюдами Клода, сделанными в мастерской Бутена, с его эскизами, привезенными из Плассана, но эта голая женщина, лежавшая в траве, все еше раздражала ее. Она питала к ней личную, глубокую вражду и воспоминание о том, что она в ней когда-то узнала себя, неоднократно смущало ее. Вначале она выражала свой протест тем, что отворачивалась от этого обнаженного тела, которое все более утрачивало сходство с ней. Теперь она часто всматривалась в него. Каким образом исчезло это сходство? Чем больше бился над этой фигурой художник, вечно недовольный собою, тем более исчезало сходство с ней. И, сама не сознавая этого, Христина, целомудрие которой так возмущалось вначале, испытывала теперь сожаление о том, что в этой фигуре ничего не напоминает ее. Ей казалось, что дружба их слабеет, что Клод удаляется от нее по мере того, как исчезают ее черты. Неужели же он разлюбил ее и потому изгоняет ее образ из своей картины? И кто эта новая женщина, это незнакомое лицо, черты которого постепенно вытесняют ее черты?

Между тем Клод приходил в отчаяние при мысли, что совершенно испортил голову своей фигуры, и не мог придумать, как обратиться к Христине с просьбой позировать несколько часов. Если бы только она согласилась посидеть спокойно!.. Ему нужно было наметить лишь некоторые черты… Но тут он вспомнил, как она волновалась в первое утро, и боялся встревожить ее. Несколько раз он собирался заговорить об этом, но не находил слов, чувствуя какую-то неловкость, точно в просьбе его заключалось нечто неприличное.

Однажды он запугал ее одной из тех вспышек бешенства, которого он не мог подавить даже в ее присутствии. В течение целой недели работа не ладилась. Он бранил все, кричал, клялся, что уничтожит картину, расхаживая в бешенстве по мастерской и толкая ногой попадавшуюся ему на пути мебель. Вдруг он остановился перед Христиной и, схватив ее за плечи, усадил на диван.

– Умоляю вас, окажите мне эту услугу… или я околею от бешенства, клянусь вам честью!

Испуганная девушка не понимала его.

– Чего же вы хотите?

Затем, увидев, что он взялся за кисти, она необдуманно воскликнула:

– Ах, вот что!.. Почему же вы раньше не сказали мне об этом?

Она откинулась на подушку и подложила руку под голову. Но при мысли, что она так скоро согласилась, она почувствовала смущение. Давно ли она готова была поклясться, что никогда не будет больше позировать!

Восхищенный художник воскликнул:

– Вы согласны?.. Ах, черт возьми, какую дивную женщину я напишу с вас!

У нее опять необдуманно вырвалось восклицание:

– Но только голову!

– Ну, разумеется… разумеется, только голову, – пробормотал Клод.

Смущенные, оба молчали. Клод углубился в свою работу, Христина лежала неподвижно, устремив глаза в потолок. Угрызения совести начинали терзать ее, точно она совершала преступление, давая свои черты этой голой женщине, ярко освещенной солнцем.

В два сеанса голова была готова. Художник пришел в восторг, говоря, что это лучшая из его работ. И действительно лицо Христины вполне удалось ему. Зараженная его веселостью, Христина также повеселела и даже находила лицо главной фигуры довольно удачным. Правда, она не находила в нем особенного сходства с собой, но своеобразное выражение этого лица поразило ее. Оба они долго Стояли перед картиной, прищуривая глаза и постепенно отступая до самой стены.

– Ну, теперь я приделаю к ней туловище какой-нибудь натурщицы!.. Ах, плутовка, наконец-то я одолел тебя!

И в порыве безумной радости он обнял молодую девушку и протанцевал с ней триумфальный танец. Христина громко хохотала и совершенно забыла об испытанном смущении и о своих сомнениях.

Но хорошее настроение Клода длилось недолго; на следующей же неделе им опять овладели сомнения. Он писал туловище главной фигуры с Зои Пьедефер, но она не удовлетворяла его и он не находил возможным соединить изящную головку Христины с грубыми плечами Зои. Тем не менее, он продолжал работать, соскабливал, переделывал все. В половине января, однако, он пришел в полное отчаяние, бросил работу и повернул ее к стене. Недели две спустя он снова принялся за нее, остановившись на другой натурщице, высокой Юдифи, так что пришлось изменить и тон тела. Но Юдифь оказалась совершенно неподходящей, и пришлось опять звать Зою. Совершенно сбившись с толку, Клод занемог от беспокойства и тоски. Февраль приходил к концу. Оставалось лишь несколько дней до выставки! Поляна, деревья, две маленькие женские фигурки на заднем плане, мужчина в бархатной куртке, все было закончено и вполне удовлетворяло его; одна главная фигура не удавалась ему.

Однажды вечером Клод разразился бранью в присутствии Христины.

– Черт возьми, – воскликнул он, – да разве можно прилепить голову одной женщины к туловищу другой!.. Мне остается только отрубить себе руку.

В душе засела теперь мысль заставить молодую девушку позировать для картины. Мысль эта постепенно созревала в нем. Сначала она явилась в виде мимолетного желания, которое он поспешил отогнать от себя, как совершенно нелепое; затем она стала все чаще и чаще навязываться ему и, наконец, – всецело завладела им. Он не мог забыть восхитительной груди, которой он любовался в то незабвенное утро, он постоянно видел ее пред собой во всей ее девственной, свежей красоте. Да, если ему не удастся уговорить Христину позировать, ему остается только бросить работу, ни одна из натурщиц не может удовлетворить его теперь. Неподвижно сидя по целым часам перед своей картиной, он принимал не раз героическое решение броситься на колени перед Христиной, высказать ей свои мучения… Быть может, она поймет его, сжалится над ним!.. Но молодая девушка входила в мастерскую с своей милой улыбкой доброго товарища, в простеньком платье, не выдававшем ничего, и мужество Клода пропадало. Он боялся даже взглянуть на нее, боялся, как бы она не уловила его взгляда, который раздевал ее. Нет, такой услуги нельзя требовать от доброй приятельницы! У него никогда не хватит мужества заговорить с нею об этом!

Однажды вечером, когда Клод собирался проводить Христину домой и она, подняв руки вверх, надевала шляпку, художник вздрогнул при виде обрисовавшихся форм девственной груди. Взгляды их встретились. Христина побледнела, и Клод понял, что она отгадала его мысль. В этот вечер, гуляя вдоль набережных, они почти не разговаривали, их неотступно преследовала неотвязная мысль в то время, как солнце величественно закатывалось на медно-красном небе. Раза два еще ему пришлось убедиться в том, что она знает, что творится у него на душе. С тех пор, как эта неотвязная мысль овладела им, Христине также пришлось подчиниться ей. Вначале она не обращала на нее особенного внимания, но мало-помалу idеe fixe Клода овладела и ею. Но она была уверена в том, что Клод никогда не решится просить ее об этом. Она хорошо знала его теперь, знала, что может одним взглядом заставить его замолчать, если бы он вздумал заговорить об атом. О, это было бы просто безумием!.. Нет, никогда этого не случится… никогда!

Дни проходили за днями, неотвязная мысль не покидала их. Они никогда не заикались о ней, но их молчание было красноречивее слов. Каждый жест, каждый взгляд, каждая улыбка говорила о том, что переполняло их души. Когда Клод смотрел па Христину, ей казалось, что его взгляд раздевает ее. Самые невинные замечания его казались ей оскорбительными намеками, и каждый раз, когда они пожимали друг другу руки, их охватывала нервная дрожь. Под влиянием этой гнетущей мысли их отношения изменились, половое влечение вытеснило спокойную дружбу, лихорадка страсти доводила их до полного изнеможения. При малейшем прикосновении пальцев молодая кровь возбуждалась, яркая краска покрывала лица молодых людей, а невозможность ни высказать, ни скрыть того, что переполняло их, доводила их до болезненного раздражения.

Около половины марта Христина застала однажды Клода совершенно убитым неудачей. Он сидел перед своей картиной, устремив на нее тусклый, мрачный взгляд и даже не слышал, как вошла в мастерскую Христина. До выставки оставалось всего три дня.

– Ну, что? – спросила она тихим голосом, глубоко потрясенная его отчаянием.

Он вздрогнул и повернулся к ней.

– Что? Все пропало, вот что!.. Я ничего не могу послать в этом году… А я так рассчитывал на эту выставку.

Оба молчали, подавленные своими мыслями. Наконец, она произнесла, словно думая вслух:

– Ведь времени еще довольно…

– Довольно? О, нет! Только чудо могло бы выручить меня… Где я найду теперь натурщицу?.. Вот видите ли, я бьюсь тут все утро, и мне пришла в голову мысль послать за маленькой Ирмой Бено, которая заходила сюда… в то утро, помните, когда вы были тут? Правда, она очень мала ростом и придется переделать всю фигуру… Но она молода и свежа и, пожалуй, подойдет… Нужно попытаться…

Он вдруг остановился. Воспаленные глаза его, устремленные на Христину, ясно говорили: < Ах, если бы вы!.. Вот оно, то чудо, которое обеспечило бы за мной успех!.. Если бы вы согласились принести для меня эту жертву… Умоляю вас, дорогого друга, самую целомудренную, самую прекрасную девушку во всем мире!..»

Она стояла перед ним бледная и неподвижная, прислушиваясь к этим словам. Его умоляющие глаза покорили ее. Не спеша, она сняла шляпку и шубу, затем спокойно расстегнула лиф, развязала и спустила юбки и расстегнула наплечники рубашки, которая спустилась на бедра. Она не произнесла ни слова. Мысль ее, казалось, унеслась куда-то далеко, и молодая девушка раздевалась совершенно машинально, как раздевалась по вечерам в своей комнате, когда мысли ее витали в мире грез. Ведь она уже дала художнику свое лицо. Могла ли она допустить» чтобы какая-нибудь соперница дала ему свое тело? Нет, она хотела слиться с творением Клода, хотела изгнать это чужое тело, давно уже причинявшее ей муки ревности. Раздевшись, она молча легла на диван и, закинув руку под голову, приняла требуемую позу и закрыла глаза.

Обезумевший от счастья художник стоял недвижный, но спуская с нее глаз. Да, вот оно, то мимолетное видение, которое он так часто призывал! Вот она, стройная, гибкая фигура ребенка – женщины в полном сиянии девственной красоты! Q каким образом ухитрялась она скрывать эту дивную грудь, которая была совсем незаметна под ее лифом? Клод не мог говорить от волнения. Взяв палитру и кисти, он принялся работать. В комнате воцарилась глубокая тишина.

После трехчасовой усердной работы набросок всей фигуры был готов. Клод работал с необыкновенным одушевлением; никогда еще женское тело не производило на него такого опьяняющего действия, не заставляло так сильно биться его сердце. Он не решался приблизиться к девушке, он созерцал ее точно святыню, пораженный преображением ее лица. Нижняя несколько чувственная часть лица совершенно изменилась сод влиянием кроткого, мягкого выражения верхней части. Она лежала совершенно неподвижно, притаив дыхание, жертвуя своей стыдливостью без сожаления. Оба чувствовали, что стоит им произнести слово, и им станет страшно неловко. От времени до времени она открывала свои большие, ясные глаза и устремляла их куда-то вдаль. Но Клод не мог прочесть в них ее мыслей, а через минуту она снова закрывала их, превращаясь в неподвижную мраморную статую с застывшей на прекрасном лице загадочной улыбкой.

Наконец, Клод указал жестом, что он кончил работу. Крайне смущенный, желая поскорей отвернуться, он опрокинул неловким движением стул. Христина поднялась, краснея, с дивана и стала поспешно одеваться, дрожа точно в лихорадке и охваченная таким волнением, что застегивала вкривь пуговицы лифа, вытягивала рукава, старалась поднять как можно выше воротничок платья, как будто боялась оставить хоть где-нибудь кусочек голого тела. Она уже застегивала шубку, когда Клод все еще не решался оглянуться, взглянуть на нее. Наконец он подошел к ней. С минуту они молча стояли друг против друга, охваченные глубоким волнением. Какое- то странное, необъяснимое чувство овладело ими, – чувство бесконечной, безысходной тоски. Под влиянием ли этого чувства глаза их наполнились слезами? Или они оплакивали прошлое, которое они сами разрушили, коснувшись сокровенных тайн жизни?.. Растроганный и опечаленный, не находя слов для выражения своей благодарности, Клод подошел к Христине и поцеловал ее в лоб.