Эмиль Золя
Сочинения

Однако капитан не являлся. В начале третьего Нана стала сильно, тревожиться; пришел Лабордэт. Он принес ей рисунки кровати. Это развлекло молодую женщину, и она на минуту забыла обо всем остальном; она танцевала, хлопая в ладоши, и с любопытством принялась рассматривать рисунки, которые ей объяснял Лабордэт.

– Ты видишь, это изображает лодку… дальше букет цветущих роз; там гирлянда цветовой букетов; зелень будет эмалирована, розы из чистого золота. У изголовья будет представлена группа резвых амуров, среди трельяжа из серебра.

Нана прервала его вне себя от восхищения.

– Ах! какой забавный этот маленький амур! Какая у него лукавая улыбка! У них у всех плутовское лицо.

Она была в восторге. Ювелиры уверили, что ни у одной королевы не было такой кровати. Но вот в чем затруднение. Лабордэт показал ей два рисунка для той части кровати, которая приходилась к ногам. Один изображал лодку, другой рисунок был более сложный. На нем изображалась спящая ночь, закутанная в покрывало, которое Фавн внезапно отдернул. Лабордэт прибавил, что если она выберет последний рисунок, то ювелир намерен изобразить ее в виде спящей ночи. Нана при этой мысли побледнела от удовольствия.

– Для этого, однако, ювелиру нужна модель твоей головы и плеч, – заметил Лабордэт.

Она спокойно взглянула на него.

– Если дело идет о произведении искусства, она охотно будет позировать. И так дело решено. Она выбирает этот сюжет. Но Лабордэт продолжал:

– Подожди… это будет стоить на 12,000 фр. дороже.

– Ах, помилуй, это решительно все равно, – воскликнула она, с громким хохотом. – Разве у моего «мордашки» нет денег. Между близкими знакомыми она иначе не называла графа. И ее гости иначе не спрашивали о нем: «Видела ли ты своего «мордашку» вчера? А мы думали, что «мордашка» здесь». Нана, однако, не решалась на такую фамильярность в присутствии самого графа.

Лабордэт свертывал рисунок, давая последние объяснения. Ювелир обещает сделать эту кровать, за два месяца, к 25-му декабря. На следующей неделе явится скульптор, чтобы снять с нее модель. Провожая Лабордэта, Нана вспомнила о булочнике; она неожиданно спросила его:

– Кстати, нет ли с тобою десяти золотых?

Лабордэт твердо держался правила никогда не давать денег взаймы женщинам. Он всегда отвечал одно и то же.

– Нет, миленькая, я сам на мели… Но, если хочешь, я пойду к твоей, «мордашке».

Она отказалась. Это бесполезно. За два дня до этого, она стянула с графа 5,000 франков. Она даже пожалела о его щедрости. По уходе Лабордэта, явился булочник, ранее трех часов. Он грубо уселся в прихожей, громко ругаясь. Нана слушала, притаившись в уборной. Она бледнела, когда до нее долетали снизу насмешки прислуги. В кухне помирали со смеху; кучер смотрел в окно со двора; Франсуа поминутно входил в прихожую, перемигиваясь с булочником. Все потешались над Нана; казалось, стены повторяли хохот; она чувствовала себя одинокой среди прислуги, которая закидывала ее грязью. Она бросила мысль занять еще 130 франков у Зои, которой она уже была много должна; ей мешала гордость. Волнение ее было так велико, что, ходя по комнате, она громко говорила сама с собою.

Не позвонив даже горничной, она с лихорадочной поспешностью стала одеваться, чтобы бежать к Триконше. Это было ее последним прибежищем в тяжелые минуты. В дни, – появлявшиеся теперь все чаще и чаще, – когда в ее царственной роскоши оказывались прорехи, она всегда являлась в Триконше в полной уверенности, что там для нее всегда приготовлено золотых двадцать пять. Она ходила к старухе совершенно спокойно, по привычке, как бедные ходят к закладчику.

– Этакий врунишка этот капитан! – бормотала она, завязывая лепты на своей шляпке. – Надейся, после этого, на мужчин, которые клянутся тебе в любви. Вот куда он принуждает меня идти… Ну, вытурю ж я его, как только он нос покажет! Держу пари, что у него какая-нибудь попойка с товарищами.

Но, в ту самую минуту, как она выходила из комнаты, с ней столкнулся Жорж. В первую минуту она не заметила его мертвенной бледности и мрачного огня, сверкавшего в его расширенных глазах. Со вздохом облегчения она вскричала:

– А, ты от брата?

– Нет, – отвечал бедняга, побледнев еще более.

Она, в отчаянии, махнула рукой. Чего же ему нужно? Зачем он загородил ей дорогу? Ей не до него, она занята. Но, вдруг, обернувшись, она спросила:

– Нет ли у тебя денег?

– Нет.

– Ах, я и забыла. Какая я дура, право! Никогда ни гроша в кармане, нечем даже заплатить за омнибус… Мамаша не дает… Ах, вы, мужчины!

Она направилась к двери; но он удержал ее. Ему нужно поговорить с ней. Она, в сердцах, крикнула, что ей некогда возиться с ним. Но он остановил восклицанием:

– Я знаю, что ты выходишь замуж за моего брата!

Это показалось ей до того неожиданным и забавным, что она бросилась в кресло, чтобы похохотать на свободе.

– Да, – продолжал ребенок, – ты выходишь за него, а я этого не хочу… Ты должна выйти за меня, понимаешь. Я за тем и пришел.

Она слушала его, разинув рот.

– Как, и ты тоже? Что это у вас? Семейная болезнь, что ли. Никогда! Вот выдумали! Я разве просила вас об этом? Вы с ума сошли. Не хочу никого из вас! Никогда!

Лицо Жоржа просветлело. Что, если он ошибся?..

– В таком случае, – сказал он, – поклянись мне, что у вас ничего нет с братом.

– Ах, как ты мне надоел! – крикнула Нана с нетерпением, поднимаясь с кресла. – Ты позабавил меня; ну, и довольно. Говорят тебе, что мне некогда!.. Ну, да; я люблю твоего брата. Разве ты меня содержишь, разве ты за меня платишь? Мне нечего тебе давать отчета! Ну, да, я люблю твоего брата…

Он схватил ее за руку и сжал ее так, что суставы хрустнули.

– Не говори этого, не говори этого! – бормотал он.

Сильным ударом она заставила его выпустить ее руку.

– Мне больно! – крикнула она. – Вот сопляк! Будь добра к мальчикам!.. Голубчик, ты окажешь мне большое одолжение, если уберешься отсюда. Я не прогоняла тебя до сих пор из жалости…

Да. Нечего таращить глаза! Давно уже с моей стороны все кончено. Вдобавок мне всегда было неприятно вспоминать о том, что между нами было… Глупость с моей стороны, и какая! Нельзя же мне вечно оставаться твоей мамашей. Нет, гораздо приятнее рожать детей, чем выкармливать их.

Он слушал ее с мучительной тоской, без звука, без жеста, точно в оцепенении. Каждое слово поражало его, как смертельный удар, в самое сердце. Она же даже не замечала его страдания за все неприятности этого дня.

– Хорош тоже н твой братец! Обещал мне двести франков, а теперь ищи ветра в поле… Мне плевать на эти деньги – я на помаду трачу больше. Но мне досадно, что он ставит меня в большое затруднение… Хочешь, чтоб я тебе все рассказала?.. Ну, так знай же, что из-за твоего брата я должна теперь идти добывать двести франков…

Это был последний удар. Он загородил ей дорогу и, сложив с мольбой руки, повторял:

– Нет! нет! нет! Ради Бога!

– Я сама была бы очень рада, – сказала она. – Есть ли у тебя деньги?

Нет, у него нет денег. Он отдал бы жизнь за двести франков. Никогда не чувствовал он себя таким жалким, беспомощным. Он дрожал, как в лихорадке. Все его милое личико выражало такую бесконечную муку, что Нана, наконец, заметила это и была тронута. Нежно, отстраняя его, она сказала:

– Послушай, котеночек, не удерживай меня… будь умница. Ты – ребенок, и это мне нравилось когда-то, но теперь я должна подумать о моих делах. Рассуди сам… Твой брат – мужчина. С ним другое дело… Только вот что ты, голубчик, пожалуйста, не рассказывай ему всего этого. Ему вовсе не следует знать, куда я иду… Всегда я наговорю лишнего, когда вспылю!

Она засмеялась. Затем, обняв его и целуя в лоб, она сказала:

– Прощай, миленький! Кончено, все кончено, понимаешь! Прощай!

Она ушла. Он остался один посреди салона. Последние слова звучали в его ушах, как удары погребального колокола: кончено, все кончено! Ему казалось, что земля шатается у него под ногами. В воображении его оставался один Филипп. Она не отпиралась, она его любит, она не хочет, чтоб он знал о ее поступке. Кончено, все кончено. Он вздохнул и осмотрелся. Плакать он не мог, но какая-то свинцовая тяжесть давила его грудь. Мало-помалу воспоминания прошлого стали носиться перед его глазами. Ему припомнились блаженные ночи в Миньоне, – ночи полные такого счастья, когда она играла с ним, как со своим ребенком. И никогда, никогда больше! Он слишком мал, он чересчур медленно рос; брат заступил его место, потому что у него есть борода. Но что же с ним будет? Он не может жить без нее. Его страсть превратилась в какую-то бесконечную нежность и вместе с тем непобедимую чувственность. Он отдался Нана всем своим существом. Как забыть эту женщину, раз брат его остается здесь. Брат! Ведь, это его кровь, он сам! Мысль о его счастье возбуждала в нем неистовую ревность. Нет, лучше умереть!

Двери оставались открыты настежь. Прислуга, увидав, что барыня вышла из дому пешком, стала шуметь, как в трактире. Внизу Шарль и Франсуа хохотали с булочником. Зоя, проходя через будуар, спросила Жоржа, намерен ли он дождаться возвращения барыни. Он ответил, что намерен, потому что забыл ей передать кое-что. Когда горничная вышла, он принялся искать по комнатам. Не найдя ничего другого, он взял с туалетного столика длинные и чрезвычайно острые ножницы, которыми Нана вечно подстригала заусеницы и волоса на теле… Затем в течение целого часа он терпеливо ждал, спрятав руку в карман и нервно сжимая в ней ножницы.

– Барыня вернулась! – сказала, проходя мимо, Зоя, очевидно караулившая Нана где-нибудь у окна.

По комнатам началась суетня. Смех умолк, двери затворились. Жорж слышал, как внизу Нана в нескольких словах рассчиталась с булочником. Затем она поднялась вверх.

– Как, ты еще здесь! – воскликнула она, заметив его. – Ну, миленький, видно, нам придется поссориться!

Она пошла в спальню, он последовал за ней, повторяя:

– Нана, хочешь выйти за меня замуж?

Она пожала плечами. Вопрос так глуп, что не стоит отвечать.

– Нана, хочешь выйти за меня замуж?

Она хлопнула дверью. Но левой рукой он придержал ее, а правую вынул из кармана вместе с ножницами и, спокойно подняв их, вонзил себе в грудь.

Нана инстинктивно почувствовала, что совершилось какое-то несчастие, и обернулась. Увидев, что Жорж нанес себе, удар, она пришла в негодование.

– Вот сумасшедший, вот сумасшедший!.. да еще моими ножницами!.. Перестанешь ли ты, дрянной мальчишка!.. Ах, Боже мой, ах, Боже мой!.. Ей сделалось страшно. Жорж, упав на колени, нанес себе второй удар, от которого свалился. Он загородил своим телом дверь. Тогда она совершенно потеряла голову и стала кричать из всех сил, не смея переступить через тело.

– Зоя, Зоя, да идите же скорей… Отнимите у него ножницы… Это ни на что не похоже, такой ребенок!.. Он зарежется! у меня в квартире! Слыханное ли дело…

Она не могла смотреть на него без ужаса. Он был бледен как полотно, глаза закатились. Из раны почти не текло крови; тонкая струйка ее чуть виднелась на жилете. Нана уже решилась было перешагнуть через тело, но неожиданное видение заставило ее отступить. Прямо на нее медленно шла какая-то старая дама. Она узнала в ней m-me Гугон. Панический страх овладел ею. Не будучи в состоянии объяснить себе ее прихода, она подумала, что перед ней привидение. Она все отступала, в шляпке, в перчатках. Страх ее дошел до того, что она стала оправдываться, лепеча.

– Сударыня, это не я, клянусь вам… Он хотел жениться на мне, я отказала и он зарезался.

M-me Гугон медленно приближалась, вся в черном, бледная. В карете она совсем не думала о Жорже. Все мысли ее были сосредоточены на Филиппе. Может быть, эта женщина в состоянии дать в пользу его показания, которые тронут судей. Она решила умолять ее, чтобы она спасла несчастного ее сына. Внизу двери были открыты. Она взошла по лестнице, с трудом переступая с ступеньки на ступеньку, но не знала, куда идти дальше.

Внезапные крики указали ей дорогу. Затем она увидела человека на полу с кровью на груди. Это был Жорж, ее второй сын.

Нана бессмысленно повторяла.

– Он хотел жениться на мне, я отказала и он зарезался.

Не испустив ни одного крика, m-me Гугон с трудом опустилась на колени. Да, это был второй ее сын, Жорж. Один обесчещен, другой убит. Она уже не удивлялась – все для нее погибло! Лицо ее хранило печать немого отчаяния. Вся ее строгая й величавая фигура, казалось, застыла. Стоя на коленях на этом ковре, она забыла место, где находится, и все, что окружает ее. Она смотрела только в лицо Жоржу и, приложив руку к его сердцу, слушала. В своем безмолвии она казалась такой величественной, что Нана, дрожа всем телом, принялась лепетать:

– Это он сам!.. Это не я. Вы видите, я только что вернулась.

M-me Гугон чуть слышно вздохнула. У нее сделалось легкое сердцебиение. Тогда, подняв голову, она взглянула на эту комнату, на эту женщину и, казалось, припоминала. Огонь сверкнул в ее потухших глазах. Нана продолжала оправдываться, стоя по другую сторону разделявшего их тела.

– Клянусь вам, сударыня… Если бы брат его был здесь, – он сказал бы вам…

– Брат его совершил кражу, и теперь в тюрьме, сухо ответила мать.

Это известие окончательно ошеломило Нана. Но из-за чего все это? Этот зарезался, тот украл! С ума они что ли сошли все в этой семье! Она уже не оправдывалась, а была точно чужою в доме, предоставив m-me Гугон распоряжаться. Прислуга пришла, наконец. Старая дама потребовала, чтоб бесчувственного Жоржа непременно перенесли в карету. Она готова была скорее причинить ему смерть, чем оставить его в доме. Нана бессмысленным взглядом следила за прислугою, которая несла бедного Зизи, взяв его за плечи и за ноги. Мать шла сзади, еле передвигая ноги, опираясь о мебель, убитая гибелью всего, что было ей дорого. На лестнице она зарыдала и, обернувшись к Нана, повторила два раза.

– О, вы нам сделали много зла! Вы нам сделали много зла!

Это было все, что она сказала. Нана, все еще в шляпке и перчатках, опустилась в кресло. В доме воцарилось гробовое молчание. Экипаж уехал. Она сидела неподвижно, как статуя, поглощенная этик событием. Четверть часа спустя, граф Мюффа застал ее на том же месте. Но тут она успокоила себя потоком слов, рассказывая о несчастии, возвращаясь двадцать раз к одним, и тем же подробностям, поднимая окровавленные ножницы, что бы показать, как Зизи закололся. В особенности, она заботилась о том, чтобы оправдать себя.

– Ну, скажи, голубчик, разве я виновата? Если б ты был судьей, разве ты обвинил бы меня? Ведь, я не просила Филиппа воровать; Жоржа тоже не подбивала к самоубийству. Во всем этом я не виновата ни душей, ни телом… и я же больше всех терплю. У меня в доме делают глупости, из этого выходят для меня же неприятности, на меня смотрят, как на злодейку…

Она принялась плакать. После нервного возбуждения она впала в меланхолию.

– Ты тоже, кажется, недоволен… Спроси-ка у Зои, пусть она скажет тебе, при чем я тут… Да говорите же, Зоя, объясните графу…

Уже несколько минут тому назад, горничная, взяв из уборной полотенце и таз, терла ковер, чтоб смыть кровавое пятно, не успевшее еще застыть.

– О, поверьте, сударь, барыня так огорчена.

Мюффа был поражен, ошеломлен этой ужасной драмой. Образ матери, оплакивающей своих детей, предстал пред ним. Он знал величие ее души и видел ее в черном вдовьем платье, одиноко угасающей в Фондеттах. Тем временем скорбь Нана усилилась. Теперь мысль о Зизи, распростертом на ковре с кровавым пятном на груди, приводила ее в отчаяние.

– Он был так мил, так добр, так нежен… Ах, голубчик, я любила этого ребенка. Тем хуже для тебя, если это тебя раздражает. Я не могу, скрыть этого теперь – это не в моей власти… Да и к тому же, что тебе в том? Его уже нет. Ты дождался всего, чего тебе нужно, теперь ты уж никогда не поймаешь нас…

Последняя мысль так опечалила Нана, что он стал, наконец, утешать ее. Полно, нужно быть твердой; ведь, она, в самом деле, ни в чем не виновата. Но она вдруг сама успокоилась, обратившись к нему со словами:

– Послушай, ты сейчас же пойдешь узнать о его здоровье… сейчас же! Я этого требую.

Он взял шляпу и пошел исполнять ее приказание. Через три четверти часа он вернулся и увидел высунувшуюся из окошка Нана. Он крикнул ей, что ребенок жив и что полагают даже, что он выздоровеет. Тогда она стала прыгать от радости, петь, плясать, находя весь мир прекрасным. Однако Зоя была недовольна. Проходя мимо кровавого пятна, она каждый раз повторяла:

– Видите, сударыня, не сходит.

Действительно бледно-красное пятно виднелось на белом ковре. Казалось, что эта кровь загораживала вход в комнату.

– О, пустяки! – воскликнула Нана, счастливая, – оно со временем сойдет.

На другой день граф Мюффа тоже забыл про это приключение. Когда он возвращался домой, он поклялся было никогда более не возвращаться к этой женщине, считая несчастие Филиппа и Жоржа предупреждением и для себя. Но ни вид м-м Гугон в слезах, ни вид больного Жоржа не в состоянии были дать ему силу. От всех потрясающих впечатлений этой драмы в душе его осталась только, – хотя он и не смел признаться в этом, – радость, что он избавился от соперника, очаровательная молодость которого всегда раздражала его. Он дошел до страсти исключительной, ревнивой, одной из тех страстей, к которым способны только мужчины, никогда не знавшие молодости. Он любил Нана, как любовник и как отец, ему нужно было сознавать, что она вся принадлежит ему; ему нужно было слышать ее голос, чувствовать ее дыхание. Его страсть, перейдя за пределы чувственности превратилась в нежность, в чистую любовь, тревожную, ревнивую, иногда мечтающую об искуплении, о прощении их обоих, коленопреклоненных пред алтарем. Вера каждый день овладевала им все более и более среди лихорадки его страсти. Он снова стал ходить по церквам, исповедуясь и приобщаясь каждую неделю, беспрерывно каясь и раскаянием усиливая прелести греха. Когда же исповедник позволил ему отдаться своей страсти, он искупал свой грех страстными молитвами, полными самого набожного смирения. Он считал искупительной жертвой ту пытку, которую ему приходилось испытывать у Нана. Мучения эти увеличивались с каждым днем, но он нес свой крест с покорностью верующего, обреченного на тяжкое испытание. Все оскорбляло его в этой женщине и все влекло его к ней. Страсть болезненная, мучительная, охватывала все его существо. Но всего мучительнее были для него беспрерывные измены этой женщины, совершенно неспособной понять его глупых капризов, как она называла его притязания. Он мечтал о любви вечной, неизменной. Он платил ей за это, и она дала клятву; но ему было известно, что она обманывает его на каждом шагу.

Однажды, утром, увидав, что Фукармон выходит из отеля в очень странный час, он сделал ей сцену. Она вдруг рассердилась, взбешенная ревностью. Уже несколько раз она выказала к нему большую снисходительность. Так, в тот вечер, тогда он застал ее с Жоржем, она первая сознала свою вину» попросила прощения, осыпала его любезностями, чтобы заставить его проглотить эту пилюлю. Но ей надоело, наконец, такое упрямое непонимание женщины. На этот раз она была груба и цинична.

– Ну, да, я люблю Фукармона. Ну, так что же?.. Не по нутру это тебе, миленький «мордашка?»

Тут она в первый раз назвала его этим именем. Он побагровел от гнева и вне себя сжал кулаки. Она пошла ему на встречу и, смотря ему прямо в лицо, сказала:

– Нет, это уж чересчур! Если тебе это не нравится, покорно прошу убираться вон. Я не позволю тебе кричать на меня. Еще что выдумал! Заруби себе хорошенько на носу, что я хочу быть свободной, совершенно свободной – понимаешь? Решай сию же минуту: да или нет?

Она пошла к двери и отворила ее. Он не вышел. Уже не первый раз гнала она его таким образом. Теперь это был способ сильнее привязать его в себе. Из-за всякого пустяка, из-за малейшей ссоры она указывала ему дверь, сопровождая это самыми возмутительными размышлениями. О, она найдет себе почище его. Мужчин ей не искать стать! От них у нее отбою нет. Только кликни. Да и не таких флегм, как он, а таких, у которых огонь горит в крови! Он склонял голову, дожидаясь, когда ей понадобятся деньги, и она станет в нему ласковее. В эти дни она была с ним нежна, и он прощал ей все. Один час любви вознаграждал его за недели страданий.

Примирение с женой сделало для Мюффа семейную жизнь еще более невыносимой. Графиня, покинутая Фошри, снова попавшим под власть Розы, стала развлекаться другими привязанностями. Нервная, лихорадочно возбужденная, как женщина, расстающаяся с молодостью, она прожигала жизнь, наполняя беспорядочным своим существованием весь отель. Эстель, после брака, перестала бывать у отца. Эта ничтожная девушка внезапно превратилась в женщину с железной волей, до такой степени непреклонной, что Дагенэ дрожал перед нею. Теперь он ходил с ней к обедне, совершенно обратившись на путь истины, и негодовал на тестя, разорявшего их ради какой-то дряни.

Один только Вено по-прежнему оставался нежным и внимательным к графу, повторяя, что провидение бодрствует! Ему удалось даже проникнуть к Нана, так что он бывал в обоих домах и как в том, так и в другом за всеми стульями виднелась его вечная улыбочка. Что же касается до Мюффа, то, чувствуя себя жалким у себя дома, он предпочитал проводить время в авеню Вильер среди оскорблений и грязи.

Вскоре между ним и Нана денежный вопрос составил все. Однажды, после формального обещания принести ей десять тысяч, он осмелился явиться с пустыми руками. Уже два дня она осыпала его ласками и поцелуями. Такое грубое нарушение обещания и потраченные напрасно нежности привели ее в неистовство. Побледнев, как полотно, она закричала.

– Как? Ты не принес денег!.. Так возвращайся же, голубчик, туда, откуда пришел, да проворнее! Вот дуралей! Он еще хотел поцеловать меня!.. Нет денег – и уходи с носом! Понимаешь?

Он стал оправдываться. У него будут деньги послезавтра. Но она грубо прервала его.

– А мои векселя? Меня посадят в тюрьму, пока ты будешь собирать деньги!.. Да ты посмотри-ка на себя! Уж не думаешь ли ты, что я люблю тебя за красоту? У кого такая харя, должен платить, чтоб его любили… Черт возьми! Если ты не принесешь мне десять тысяч франков сегодня же вечером, я не дам тебе поцеловать и кончика своего мизинца… Честное слово! Я отошлю тебя к жене!

Вечером он принес деньги! Нана протянула ему губы, он замер на них в долгом поцелуе и утешился за весь день мучений. Всего более бесило Нана то, что он вечно трется около нее. Она жаловалась на это Вено, прося увезти его в графине. Зачем же она мирила их, если он по-прежнему не дает ей покоя? В дни, когда в припадках бешенства она забывала свои интересы, она клялась, что сделает ему такую пакость, что ему нельзя будет носа к ней показать. Но, как она сама выражалась, хлопая себя по бедрам, хоть плюнь ему в лицо, он, все-таки, останется и скажет еще спасибо! Тогда начались вечные сцены из-за денег. Она тянула их жадно, ненасытно. Ежеминутно из-за самых ничтожных сумм у них начинался содом, причем, она никогда не упускала случая повторять ему, что живет с ним из-за денег, а не из-за чего другого, что это ей вовсе не приятно, что она любит другого и что ей очень досадно, что приходится иметь дело с таким идиотом, как он! Да, это сущая правда, и потому Нана вечно повторяла, чтобы покончить спор.

– Ах, ты мне противен!

Она уже не стеснялась более, завоевав себе полную свободу. Каждый день она ездила кататься, заводя, знакомства, продолжавшиеся затем в других местах. Это была пышная выставка мотовства и бесстыдства пред лицом всего элегантного Парижа. Герцогини указывали на нее друг другу глазами. Разбогатевшие купчихи подражали покрою ее шляпок; иногда ее ландо останавливало целую вереницу экипажей, в которых сидели финансисты, державшие Европу в своих сундуках, министры, своими толстыми пальцами душившие за горло Францию. Она сделалась одним из украшений Булонского леса. Увлечения, длившиеся всего одну ночь, о которых часто она сама забывала на следующий день, заставляли ее ездить в хорошую погоду в знаменитые рестораны, всего чаще в Мадрит. Она перебывала во всех посольствах, ужинала вместе с Люси Стюарт, Каролиной Эке, Марией Блонд в обществе господ, немилосердно коверкавших французский язык, плативших, чтобы их забавляли, пресыщенных, истощенных. Это называлось у наших дам «кутить».

Граф Мюффа делал вид, что ничего не знает. Ему много приходилось терпеть от мелких дрязг повседневной жизни. Отель в авеню Вильер превратился в ад, в сумасшедший дом, где всеобщая распущенность приводила к самым отвратительным сценам. Нана дошла до того, что стала драться со своей прислугой. Некоторое время она была очень добра к Шарлю, кучеру; заезжая в ресторан, она высылала ему водки через гарсона; она разговаривала с ним из экипажа, находя очень забавным, как он перебранивался с извозчиками, когда ему загораживали дорогу. Но потом вдруг, без всякой причины, она стала называть его идиотом. Она ругалась с ним из-за овса, соломы, отрубей. Несмотря на свою любовь к лошадям, она находила, что они едят слишком много и, однажды, при расчете стала обвинять Шарля в воровстве. Тот вышел из себя и назвал ее прямо шлюхой. Лошади ее, уж конечно, почище ее самой. Нана отвечала в том же тоне, так что граф должен был рознять их и прогнать кучера. С этого начался кавардак между прислугою. Викторина и Франсуа должны были уйти после покражи бриллиантов, случившейся в доме. Жюльен сам потребовал расчета, как говорили по просьбе графа, давшего ему за это крупную сумму. Каждую неделю в прихожей появлялись новые лица. Никогда еще издержки не принимали таких размеров; дом, казалось, превратился в проход, по которому дефилировали подонки контор для найма прислуги. Одна Зоя оставалась на своем месте, занятая своим делом, с единственной заботой упорядочить этот хаос, пока ей не удастся сколотить себе капитал, достаточный, чтобы устроиться самостоятельно. Этот план она давно уже обдумывала.

Граф терпеливо переносил скуку в обществе г-жи Малуар; дело доходило до того, что он с ней играл в карты по целым часам, не смотря на то, что от нее очень дурно пахло. Он переносил присутствие г-жи Лера с ее постоянными жалобами на маленького Луизэ, который был вечно болен. Но ему приходилось переживать еще более тяжелые минуты. Однажды, вечером, он подслушал у двери, как Нана рассказывала Зое одно из своих любовных похождений. Граф бледный сошел тихо по лестнице, как будто ничего не слышал. В другой раз он подслушал, что Нана влюбилась в какого-то певца одного из кафе и что когда тот ей изменил, она в припадке меланхолии выпила настой серных спичек; от этого она заболела, но не умерла. Не смотря на свое презрение к этим свиньям, как Нана называла мужчин, она не могла сохранить свободным свое сердце и постоянно в кого-нибудь влюблялась. С тех пор, как Зоя по личным расчетам перестала наблюдать за порядком, в доме все пошло в разброд; Мюффа боялся неожиданно отворить дверь, отдернуть занавес, или открыть шкаф; всякие хитрости и уловки были оставлены; мужчины были рассованы повсюду, на них можно было натолкнуться в самые неожиданные минуты. Теперь граф всегда кашлял прежде, чем войти.

Несчастного графа до того мучила ревность, что он был спокоен только, когда Нана оставалась в обществе Сатэн. Он даже думал сделать ее своей союзницей. Когда он сам не смел являться к Нана, он напускал на нее Сатэн. Два раза она заставила Нана помириться с ним; но эти сделки были не прочны; Сатэн сама была ненадежна; Зоя с ней постоянно перешептывалась и вела таинственные переговоры о каком-то деле, которое тщательно скрывалось от остальных.

Таким образом, граф, под влиянием своей страсти, падал все ниже. Однако по временам он возмущался. Он, в течении целых месяцев, терпевший присутствие Сатэн и постоянные посещения целой толпы незнакомых мужчин, выходил из себя при одной мысли, что его может обманывать кто-либо из его среды или даже просто из знакомых. Когда Нана призналась ему в своей любви к Фукармону, это так, возмутило его, что он намеревался вызвать на дуэль молодого человека. Не зная, где найти секундантов, он обратился к Лабордэту, который расхохотался при первом же слове..

– Дуэль из-за Нана… но разве вы не понимаете, что весь Париж вас на смех поднимет! Из-за Нана никогда не дерутся!

Граф побледнел.

– Так я ему дам пощечину на улице.

Целый час Лабордэт должен был его уговаривать. Пощечина сделает эту историю еще более постыдной. В тот же день все узнают настоящую причину столкновения; о нем заговорят все газеты. Лабордэт приходил все к одному заключению.

– Невозможно – вы будете смешны!

Эти слова были для Мюффа ножем в Сердце. Он даже не мог драться за женщину, которую любил; его за это осмеют. Никогда еще он так не страдал от своей любви. Это был его последний протест; с этого времени он безмолвно выносил появление незнакомых мужчин в доме Нана.

Нана в несколько месяцев их всех обобрала. Возрастающие требования роскоши увеличивали ее жадность. Она разом обчищала человека. Сначала она опустошила карманы Фукармона, который не продержался и двух недель. Он мечтал о том, чтоб выйти в отставку, накопив около 80,000 фр. в течение своего десятилетнего путешествия. Эти деньги он думал выгодно поместить в Соединенных Штатах; но вдруг вся его осторожность и скупость исчезли, он превратился в дурака, который подписывал векселя из услужливости, рискуя своей будущностью и разрушая свое состояние. Когда Нана прогнала его, он был гол. Она обирала и затем бросила своих любовников не потому, что у нее было злое сердце, а просто от скуки, для развлечения. Впрочем, она снисходительно относилась к Фукармону, советуя ему снова приняться за службу. Потеряв все, ему оставалось покориться своей участи.

После того Нана принялась за Стейнера, а после него за Ла-Фалуаза. Он давно добивался чести быть разоренным ею, потому что это ему казалось шикарным. Ему хотелось приобрести хоть какую-либо известность при помощи женщины. В два месяца весь Париж его узнает, он увидит свое имя в газетах. Оказалось, что и шести недель было достаточно. Его наследство состояло из поместья с землею, лугами, лесом и фермой. Он все продал почти разом. Нана одним духом поглощала целые десятины. Роскошные леса, золотистые виноградники, зеленые луга, все провалилось в эту бездну, исчезли тоже водоем, каменоломня и три мельницы. Нана оставила за собою такие же следы, как нашествие врага или стая саранчи, опустошающей целые провинции. Земля, на которую ступала ее маленькая ножка, казалось, горела. Она пожирала это наследство также мило и легко, как коробку конфет после обеда или завтрака. Для нее все эти богатства не более значили. Наконец, дело дошло до того, что остался только один маленький лес. Она и его поглотила с маленькою гримасою. Ла-Фалуаз улыбался, как идиот, кусая набалдашник своей трости. Долги давили его, он имел не более ста франков доходу. Ему ничего более не оставалось, как вернуться в провинцию и поселиться у полусумасшедшего дяди. Но он, все-таки, был доволен: по крайней мере, он стал теперь вполне шикарен. «Фигаро» два раза пропечатал его имя; в накрахмаленной манишке и узком сюртуке он рисовался, как попугай; походя на деревянного истукана, он так бесил Нана своей глупостью, что она его, наконец, стала бить. В это время Ла-Фалуаз привел к Нана Фошри. Несчастный журналист был уже обременен семьей. После его разрыва с графом, он попал в руки Розы, которая превратила его в настоящего мужа. Миньон сохранил в доне только роль распорядителя, ревностно охраняя имущество своих сыновей. Он покорился упорной любви своей жены, мечтая в тоже время извлечь из нее выгоды. Между тем, Фошри поселился в доме, как хозяин. Он принимал всевозможные предосторожности, когда обманывал Розу, – точь-в-точь как добрый супруг. Торжество Нана заключалось в том, чтоб завладеть им и пожрать журнал, который он основал на средства одного приятеля. Она, впрочем, не говорила явно об этой связи, обращаясь с Фошри, как с человеком, с которым следует вести сношения втихомолку; говоря о Розе, она постоянно прибавляла: «эта несчастная Роза». На счет журнала она в течение двух месяцев покупала цветы. Она пользовалась всеми доходами, начиная с хроники и кончая театральными рецензиями. Когда, наконец, она истощила все средства редакции, расстроила всю администрацию, ей вздумалось устроить зимний сад в своем отеле, и типография была продана. Впрочем, все это он делал ради шутки. Когда Миньон, обрадованный этим происшествием, пришел осведомиться, нельзя ли к ней пристроить Фошри окончательно, она спросила, с чего он вздумал над ней смеяться. Человек без копейки денег, который живет платой за свои статьи и сочинения! Нет, благодарю покорно! На подобную глупость способны только артистки, как эта несчастная Роза. Опасаясь измены со стороны Миньона, способного донести на них жене, она решила удалить Фошри, который платил ей только своими рецензиями.