Эмиль Золя
Сочинения

Дюбюш повел товарищей к своему проекту и стал объяснять его. 9то была жалкая зала маленького музея, которую он выставил из честолюбия и почти против воли своего патрона, благодаря протекции которого она, однако, была принята.

– Что же, ты предназначаешь свой музей для картин новой школы? – серьезно спросил Фажероль.

Ганьер кивал одобрительно головой, думая в это время о другом. Клод и Сандоз рассматривали проект с дружеским участием.

– Недурно, право, старина, – сказал Клод. – Орнаменты написаны, правда, в духе старых традиций… Но все-таки дело подвигается у тебя…

Жори, терявший терпение, прервал его.

– Ну, пойдемте скорей, господа! Я уже успел схватить тут насморк.

Молодые люди тотчас же двинулись вперед. Но им пришлось для сокращения пути пройти через все залы официальной выставки, несмотря на то, что они все клялись не заглядывать в них. Пересекая толпу, они шли друг за другом, бросая по сторонам негодующие взгляды. Тут не было ни веселого смеха, ни светлых тонов, ни преувеличенно-ярких солнечных лучей. Мрачные, темные картины в золоченых рамах глядели на них со стен на голое человеческое тело, освещенное жалким светом темных подвалов, выделялось своей желтизной. Тут были представители всех родов классического хлама: исторические картины, жанр, пейзаж, и все они были отмечены печатью посредственности, свидетельствовавшей о захудалости и вырождении школы. Молодые люди ускорили шаги, стремясь выйти поскорей из мрачного царства смолы Предубежденные и несправедливые, как все сектанты, они кричали, что в нем нет ничего, решительно ничего, на чем можно было бы остановиться.

В саду они встретили Магудо и Шэна. Увидев Клода, Магудо бросился в его объятия.

– Ах, голубчик, как хороша твоя картина!

Клод стал расхваливать «Сборщицу винограда».

– Ну, славный кусок швырнул ты этим тупоголовым! – сказал он.

Вид Шэна, с которым никто не заговаривал о его картине, возбудил глубокую жалость в душе Клода. Ужасные работы этого бедного крестьянина, сделавшегося жертвой буржуазного увлечения, всегда наводили на него уныние, и он всегда старался ободрить его. Дружески пожимая его руку, он воскликнул:

– Ваша картина очень недурна… Ах, смельчак, живопись, кажется, не пугает вас!

– Нисколько! – возразил Шэн, лицо которого вспыхнуло от удовольствия.

Магудо и Шэн присоединились к товарищам. Скульптор спросил, видели ли они «Сеятеля» Шамбувара Это был единственный шедевр Салона. Все последовали за Магудо, с трудом пробираясь в толпе, теснившейся в саду.

– Посмотрите, – сказал Магудо, останавливаясь в центральной аллее, – вот стоить сам Шамбувар перед своей работой.

Действительно, перед одной из статуй стоял небольшого роста толстяк на коренастых ногах и, казалось, восхищался своим произведением. Голова его ушла в плечи, красивое, полное лицо его напоминало индусского идола. Шамбувар был, как говорили, сын ветеринара из окрестностей Амьена. В сорок пять лет он оказывался творцом двадцати получивших громкую известность произведений, двадцати полных жизни статуй, созданных гениальной рукой рабочего так же бессознательно, как бессознательно дает земля жатву, то хорошую, то плохую. Отсутствие всякого критического чутья доходило у него до того, что он не различал даже гениальных произведений от уродов, выходивших иногда из его рук. Не зная ни колебаний, ни лихорадочного возбуждения, он считал себя вполне непогрешимым.

– Да, удивительно хорош его «Сеятель»! – пробормотал Клод. – Какое сложение! Как выразителен его жест!

Фажероль, не обращая внимания на статую, не отрывал глаз от великого скульптора и хвоста юных поклонников, которые всюду следовали за ним.

– Взгляните-ка на них! Они точно причащаются… А сам он… настоящее животное, созерцающее свой пупок!

Действительно, словно не замечая окружавшей его толпы, Шамбувар стоял перед статуей с видом человека, не понимающего, каким образом он мог создать подобное произведение. Казалось, что он в первый раз видит эту вещь и не может прийти в себя от удивления. Наконец широкое лицо его засияло от восторга, и он засмеялся звонким, торжествующим смехом, повторяя:

– Забавно, ужасно забавно!

Хвост, тянувшийся за ним, подхватил этот смех и это выражение, которым знаменитый скульптор характеризовал свое творчество.

В это время в толпе произошло волнение. Бонгран, расхаживавший по аллее, заложив руки за спину, наткнулся на Шамбувара. Публика расступилась, шушукаясь и с любопытством следя за встречей двух знаменитых художников – высокого, нервного живописца и толстенького, суетливого скульптора.

– У вас одно чудо следует за другим!

– А вы ничего не послали в нынешнем году?

– Нет, ничего. Я отдыхаю, ищу сюжета.

– Полно балагурить! Сюжеты сами навязываются.

– Прощайте!

– Прощайте!

И Шамбувар, сопровождаемый своим двором, стал медленно пробираться в толпе, напоминая счастливого монарха, в то время, как Бонгран, увидев Клода и его друзей, направлялся к ним. Руки его горели точно в лихорадке; указывая нервным движением подбородка на удалявшегося скульптора, он сказал:

– Вот этому молодцу я завидую! Он никогда не сомневается в себе.

Молодые люди окружили своего любимца, который заботливо осведомлялся о каждом из них с той добродушной непринужденностью, которая характеризовала этого старого романтика. Он расхвалил статую Магудо я, обратившись к Клоду, сказал:

– Ну, что? Не говорил ли я вам? Вы видели, что там происходит?.. Вот вы сразу стали главой школы.

– Ах, да, – возразил Клод, – славно они отделывают меня!.. Нет, полно. Глава нашей школы – вы.

На лице Бонграна появилось опять страдальческое выражение. Он поспешил удалиться, крикнув:

– Перестаньте, господа! Какой я учитель? Я и себя-то не знаю куда направить!

Молодые люди оставались еще некоторое время в саду. Они собирались подойти к статуе Магудо, когда Жори заметил отсутствие Ирмы. Ганьер был поражен, спрашивая с недоумением, где он мог потерять ее. – Но когда Фажероль заявил, что видел, как Ирма ушла с двумя молодыми людьми, Ганьер успокоился и, обрадовавшись тому, что отделался от своей спутницы, общество которой стесняло его, последовал за другими.

В саду давка все усиливалась. Все скамейки были заняты; по аллеям медленно двигалась толпа гуляющих, на каждом шагу задерживаемая группами людей, осматривавших бронзовые и мраморные статуи. Из буфета, битком набитого людьми, доносилось глухое жужжание, стук ложечек и блюдцев, смешиваясь с шумом голосов в саду. Воробьи вернулись в свой лес из чугунных стропил, из-за которых доносилось их чириканье, которым они провожали медленно закатывавшееся светило. Духота была нестерпимая, неподвижный, влажный воздух, напоминавший теплицу, был пропитан запахом свежевскопанной земли.

А наверху раздавались по-прежнему топот ног по железному полу и дикий рев голосов, походивший на шум морского прибоя. В ушах Клода, прислушивавшегося к этому шуму, все время стоял вой толпы, издевавшейся над его картиной. Наконец, он воскликнул, сделав нетерпеливый жесть:

– И чего мы торчим здесь? Я не пойду в буфет, там все пропахло академией… Пойдемте куда-нибудь выпить пива!

Молодые люди вышли из сада усталые, с выражением презрения на вытянувшихся лицах. Очутившись на площади, они с наслаждением вдохнули в себя чистый весенний воздух. Было четыре часа; косые лучи солнца золотили Елисейские поля, освещая ряды блестящих экипажей, молодую листву деревьев и снопы воды, бившей из фонтанов и рассыпавшейся золотистой пылью. Некоторое время молодые люди бродили, не зная, куда зайти, я наконец остановились на маленьком кафе в павильоне de la Concorde, выходившем на площадь. Но в зале этого кафе было так тесно, что они предпочли усесться у одного из столиков, стоявших на открытом воздухе, на самом краю аллеи, несмотря на то, что здесь, под темным сводом густой листвы, было довольно холодно. Но перед ними, за зеленью каштанов, окаймлявших аллею, расстилался широкий бульвар, залитый ярким солнечным светом, и они могли видеть весь Париж, возвращавшийся с Елисейских полей; колеса экипажей, освещенные солнцем, сияли точно звезды, большие желтые омнибусы казались триумфальными колесницами, всадники, казалось, метали искры, даже пешеходы казались преображенными в этом фантастическом освещении.

Сидя перед нетронутой кружкой пива, Клод, разбитый физически, говорил и спорил с необыкновенным оживлением, охваченный все возраставшим лихорадочным возбуждением. После каждой выставки молодые люди обыкновенно собирались за кружкой пива, но в этом году либеральная мера императора вскружила им головы и они сыпали новыми, смелыми теориями, высказывали самые крайние мнения, опьяненные несбыточными надеждами й безграничной любовью к искусству, которая горела в их молодых сердцах.

– Ну, что же в том, что публика смеется! – кричал Клод. – Нужно воспитать ее… Все-таки эта выставка – торжество нашей школы!.. Уберите сотни две безобразных картин и наш Салон затмит официальный. На нашей стороне правда и смелость, будущее принадлежит нам… Да, да, они увидят со временем, что мы убьем их Салон. Мы войдем туда победителями, завоюем его нашими произведениями… Смейся же пока, смейся, глупый Париж, пока мы не заставим тебя пасть ниц перед нами!

И Клод указывал пророческим жестом на главную аллею, на которой сияла в лучах солнца роскошь и радость Парижа, на ту часть площади Конкордии, которая виднелась за деревьями с своими фонтанами, частью балюстрады и двумя статуями: статуей Руана с ее гигантскими сосцами и статуей Лилля, выставлявшей вперед свою огромную босую ногу.

– Plein air! Их забавляет это название! – продолжал Клод. – И прекрасно, пусть оно останется за повой школой. Вчера ее еще не было, название это известно было лишь в тесном кругу художников. Сегодня они подхватили это слово и сами создали новую школу… Прекрасно! Приветствую эту новую школу!

– Вот видишь, я был прав! – воскликнул Жори, хлопая себя по бедрам. – Л был уверен, что подействую своими статьями на этих идиотов. Насолили же мы им порядком!

Торжествовал и Магудо, возвращаясь постоянно к своей сборщице и восхваляя ее особенности Шэну, который один слушал его. Ганьер с непреклонной суровостью робких, мягких людей в области теории предлагал гильотинировать всех членов академии. Опьяненные общим возбуждением Сандоз и Дюбюш волновались, стучали кулаками по столу, проглатывали частичку Парижа с каждым глотком пива. Только на лице Фажероля играла спокойная улыбка. Он последовал за товарищами, находя особенное удовольствие в том, что подстрекал их к выходкам, которые делали их смешными. И в то время, как он поддерживал охвативший их революционный дух, он в душе принимал твердое решение добиться во что бы то ни стало римской премии. Этот день окончательно решил его судьбу, и он не хотел компрометировать свою будущность, идя рука об руку с этими безумцами.

Солнце склонялось уже на горизонте. Из Булонского леса тянулись бесконечными рядами экипажи, с выставки уходили, образуя длинный хвост, последние посетители; художественные критики шли с каталогами в руках.

– А помните ли Куражо, первого пейзажиста? – воскликнул вдруг Ганьер. – Видели вы его «Mare de Gagny» в Люксембурге?

– Дивная вещь! – сказал Клод. – Она написана, тридцать лет тону назад; с тех пор не появилось ничего, что могло бы сравниться с ней… И почему оставляют ее в Люксембурге? Ея место в е.

– Но ведь Куражо еще жив! – сказал Фажероль.

– Бак, Куражо жив? Но его нигде не видно и совсем не слышно о нем.

Фажероль стал рассказывать, что старый живописец, которому минуло семьдесят лет, живет где-то в глуши Монмартра, в маленьком домике, среди своих кур, уток и собак. Пораженные этим рассказом о художнике, пережившем самого себя, похороненном при жизни, молодые люди умолкли. В эту минуту они увидели Бонграна, который шел под руку с одним из своих приятелей и казался очень встревоженным. Поравнявшись с молодыми людьми, он дружески раскланялся с ними. Вслед за ними прошел Шамбувар, окруженный своими поклонниками. Он громко хохотал, сильно стучал каблуками и производил впечатление властелина, уверенного в своем бессмертии.

– Что же, ты уходишь? – спросил Магудо, видя, что Шэн встает.

Последний промычал что-то и, пожав всем руки, удалился.

– А знаешь ли, – обратился Жори к Магудо, – ведь он пошел к твоей повивальной бабке, к этой дрогистке, которая пропахла травами… Уверяю тебя, я видел, как вспыхнули его глаза. Это внезапно схватывает его, словно зубная боль… Смотри, вот он бежит там.

Скульптор пожал плечами; остальные расхохотались.

Один Клод ничего не слышал! Он излагал Дюбюшу свои воззрения на архитектуру. Правда, выставленный Дюбюшем проект новой залы музея недурен. Но он построен на старых академических формулах и не вносит ничего нового. А между тем все отрасли искусства должны бы идти рука об руку. Неужели же переворот, совершавшийся в литературе, в живописи, в музыке, не коснется архитектуры? Ведь наступающий новый век должен иметь свой особенный стиль, свою особенную архитектуру: почва для всеобщей перестройки уже расчищена и вспахано поле, на котором должна взойти новая цивилизация. Долой же греческие храмы, которым нет места под нашим небом, среди наших условий жизни! Долой готические соборы, раз исчезла вера в легенды! Долой изящные колоннады и кружевные орнаменты эпохи Возрождения, долой все эти художественные безделушки! Они не могут служить нашей демократии! И, нервно жестикулируя, Клод требовал от архитектуры отыскания новой демократической формулы, проекта, подходящего для потребностей демократии, сооружения – грандиозного и прочного, величественного и вместе с тем простого. Зачатки нового стиля смутно обозначаются уже в наших железнодорожных станциях, в наших рынках, в прочном изяществе их железных сводов. Но их необходимо усовершенствовать, довести до идеальной красоты форм, в которых выражалось бы величие новых идей.

– Да, да, – повторял Дюбюш, зараженный его пылом. – Я буду добиваться этого… вот увидишь. Дай мне только встать на ноги, и когда я буду свободен… о, когда я буду свободен!..

Наступала ночь. Клод продолжал говорить, все более и более возбуждаясь; никогда еще он не обнаруживал такого увлекательного красноречия. И, слушая его, товарищи поддавались его красноречию, восторгались своеобразными выражениями, которые вырывались из его уст. Наконец, он заговорил о своей картине с веселым юмором, изобразил теснившихся перед нею буржуа, подражая их бессмысленному смеху. На главной аллее, принявший пепельно-серый цвет, только изредка мелькали тени экипажей. Боковая аллея, у которой сидели молодые люди, совершенно потемнела, от больших каштанов веяло ледяным холодом. Из-за кустов, расположенных за кофейной, доносился женский голос, распевавший какой-то сентиментальный романс; по-видимому, в соседнем здании шла репетиция.

– Да, славно позабавили меня эти идиоты! – воскликнул Клод в заключение. – Я не отдал бы этого дня за сто тысяч франков!

Он умолк, истощенный волнениями дня. Воцарилось тяжелое молчание, все дрожали от холода. Пожав друг другу руки, друзья расстались, наконец, в состоянии какого-то оцепенения. Дюбюш обедал у знакомых, Фажероль должен был отправиться на какое-то свидание. Жори, Магудо и Ганьер пытались увести Клода к Фукару, ресторан, где можно было пообедать за двадцать пять су. Но Сандоз уже взял Клода под руку, встревоженный его неестественным возбуждением.

– Ну, пойдем, дружище! Я обещал матери вернуться к обеду. Ты пообедаешь с нами и мы проведем вечер вместе.

Приятели спустились по набережной, нежно прижавшись друг к другу. Но, дойдя до моста св. Отцов, художник остановился.

– Бак, ты не идешь со мной? – воскликнул Сандоз. – Ведь ты обещал пообедать у меня.

– Нет, благодарю, у меня разболелась голова… Я пойду домой и лягу спать.

Сандозу не удалось побороть его упрямства.

– Ладно, ладно! – воскликнул он, наконец, улыбаясь. – Ты теперь не показываешься, окружил себя какой-то тайной… Ну, иди, старина, я не хочу стеснять тебя.

Клод едва сдержал нетерпеливый жест и, когда Сандоз свернул на мост, он медленно пошел вдоль набережной, размахивая руками, опустив голову, ничего не видя, словно лунатик, руководимый инстинктом. Очутившись у своего подъезда на Бурбонской набережной, он поднял глаза и очень удивился, заметив фиакр, стоявший на тротуаре и загораживавший ему дорогу. Совершенно машинально он, по обыкновению, зашел за ключом к привратнице.

– Я отдала ключ той даме! – крикнула из своей комнатки привратница. – Она там наверху.

– Какая дама? – спросил Клод с испугом.

– Та молодая особа… Да ведь вы знаете… та, которая постоянно бывает у вас.

Но Клод ничего не соображал и решил подняться наверх. Дверь была не заперта, Клод отворил ее и не спеша притворил за собой.

С минуту он простоял неподвижно на пороге. В мастерской было совершенно темно. В широкое окно глядела печальная ночь, окутывая мраком все предметы. Он не видел даже пола; мебель, картины, мольберты – все, казалось, расплывалось, напоминая лужу стоячей воды. Но на краю дивана обрисовывалась темная фигура, словно застывшая от долгого ожидания, и Клод тотчас же узнал ее. Это была Христина.

Протягивая к нему руки, она прошептала тихим, прерывавшимся от волнения голосом:

– Вот уже три часа… да, три часа, как я сижу тут одна и прислушиваюсь… Выходя оттуда, я взяла фиакр… я хотела только забежать и тотчас же вернуться… Но я просидела бы тут всю ночь… Я не могла уйти, не пожав вам руки.

Она стала рассказывать, как ей хотелось видеть картину, как она попала на выставку, как очутилась в толпе, среди раскатов неистового смеха. Ей казалось, что эта толпа смеется над ней, над ее обнаженным телом, выставленным для потехи Парижа. Охваченная безотчетным страхом, обезумев от стыда и горя, она бежала от этого смеха, который хлестал ее голое тело. Но теперь она забывала о своих страданиях, терзалась при мысли о том, что должен был испытывать художник, преувеличивая со свойственной женщинам чувствительностью силу полученного удара, охваченная желанием утешить любимого человека.

– О, друг мой, не волнуйтесь!.. Я спешила сюда, чтобы сказать вам, что все это пошлые завистники, что картина ваша очень хороша и что я очень горжусь тем, что помогла вам… что слилась с этой работой…

Он продолжал стоять неподвижно, прислушиваясь к этому нежному шепоту, и вдруг упал к ногам молодой девушки и, опустив голову на ее колени, громко зарыдал. Все его возбуждение, вся храбрость освистанного художника и напускная веселость разрешались в этом потоке горячих слез. Страшный хохот неотступно преследовал его точно свора лающих собак, и в залах выставки, и на Елисейских полях, и по дороге домой и даже теперь, в этой темной мастерской. Наконец, силы изменили ему, он чувствовал себя слабее ребенка. И, прижимаясь головой к коленям молодой девушки, он повторял слабым голосом:

– Боже, как тяжело!.. Как тяжело!..

Но Христина приподняла обеими руками его голову и в порыве охватившей ее страсти прижалась к его губам.

– Молчи… – шептала она… – Молчи… Я люблю тебя!

Они отдались друг другу. Их дружба должна была закончиться этим браком в полумраке мастерской, где создавалась картина, скрепившая их связь. Сгустившиеся сумерки окутали их своих покрывалом, охраняя их первые ласки. Возле них, на столе, стоял присланный утром Христиной букет сирени, наполняя комнату благоуханием, а разлетавшиеся частицы позолоты мерцали точно звезды во мраке ночи.

VI

Несколько часов спустя Клод, все еще держа Христину в своих объятиях, сказал ей:

– Не уходи… оставайся тут.

Но она высвободилась из его объятий.

– Нет, я должна вернуться домой.

– Так до завтра… Ведь ты придешь завтра?

– Завтра? Нет, это невозможно… Прощай… до скорого свидания!

Но в семь часов утра следующего дня Христина была уже в мастерской, краснея от стыда при мысли, что обманула г-жу Ванзад, сказав ей, что отправляется на вокзал встречать одну из своих клермонских подруг, с которой она проведет весь день.

Клод пришел в восторг при мысли, что она весь день будет принадлежать ему, и предложил ей поехать с ним за город, чувствуя потребность уйти подальше от толпы, подышать чистым воздухом. Христина обрадовалась этому предложению, и молодые люди, точно обезумев от радости, поспешили на станцию Сен-Лазарь, где сели в поезд, уходивший в Гавр. Клод вспомнил, что за Мантом, в деревушке Беннекур, находился трактир, где часто останавливались художники. Он не раз бывал там с товарищами. И совершенно не думая о том, что до этого пункта надо было ехать два часа по железной дороге, он отправился с Христиной завтракать в Беннекур, как будто дело' шло о прогулке в Аньер. Христину очень забавляло нескончаемое путешествие. Тем лучше, если они едут на край света! Им казалось, что этот день должен бесконечно длиться!

В десять часов они прибыли в Боньер; тут ин пришлось сесть на старый паром, скрипевший на своей цепи, и переправиться через Сену, так как Беннекур находится на противоположном берегу. Был великолепный майский день; мелкая рябь на реке искрилась на солнце, молодая листва деревьев весело обрисовывалась на безоблачном небе. За островками, которые усеивают Сену в этом месте, прихотливо выглядывала деревенская гостиница со своей бакалейной лавочкой, своей большой залой, в которой пахло мылок, и обширным полным навоза двором, по которому разгуливали утки.

– Здравствуйте, дядя Фошер! Мы приехали к вам завтракать… Подайте нам яичницу, сосисок, сыру.

– Вы переночуете у нас, г-н Клод?

– Нет… когда-нибудь в другой раз… И белого вина… знаете, того с розовым отливом, который щекочет горло!

Христина последовала за старухой Фошер на птичий двор, и, когда та вернулась оттуда с яйцами, она с лукавой улыбкой спросила художника:

– Значит, вы женились?

– Да, значит, женился, если приехал с женой.

Завтрак показался им восхитительным, хотя яичница оказалась слишком запеченной, сосиски слишком жирными, а хлеб до того черствым, что Клоду пришлось самому резать его, чтобы Христина не испортила себе рук. Они выпили две бутылки вина и когда принялись за треть», до того развеселились, что оглушили самих себя смехом и шумной болтовней. Христина, щеки которой горели, утверждала, что она совершенно опьянела, что этого еще никогда не случалось с нею и что это ужасно, ужасно смешно.

– Пойдем подышать свежим воздухом, – сказала она.

– Да, пойдем… Мы отправимся в четыре часа отсюда. В нашем распоряжении еще три часа.

Они пошли по деревне, желтые домики которой тянутся вдоль берега Сены на расстоянии двух километров. Все жители находились в поле, встретили они только маленькую девочку, гнавшую трех воров. Вход, по-видимому, хорошо знал местность, и когда они дошли до последнего домика старой избы, стоявшей на самом берегу реки, против жефосских холмов, он обогнул этот дом с Христиной и вошел в густую дубовую рощу. Это и был тот край света, которого они искали, бархатистый газон, густой свод из ветвей и листьев, сквозь который с трудом проникал даже солнечный луч. Губы их слились в страстном поцелуе и, опустившись на душистую траву, они долго пролежали, лишь изредка обмениваясь произнесенными шепотом словами и восторгаясь золотистыми искрами, мерцавшими в глубине их темных глаз.

Когда два часа спустя молодые люди вышли из рощи, они невольно вздрогнули, увидев у отворенных настежь дверей старого дома старого крестьянина, который, по-видимому, все время следил за ними, прищурив свои волчьи глаза. Лицо Христины залилось яркой краской; Клод, желая скрыть свое смущение, воскликнул:

– Ах, вы тут, дядя Пуарет!.. Стало быть, этот старый дом принадлежит вам?

Старик стал со слезами на глазах рассказывать, что жильцы его выехали, не заплатив ему за прожитое время и оставив свою мебель. Он убедительно просил молодых людей войти в дом.

– Осмотрите его на всякий случай, ведь у вас, наверное, есть знакомые в Париже… О, многие из парижан пришли бы в восторг от этого уголка!.. Триста франков в год… и с мебелью! Ведь это почти даром!

Подстрекаемые любопытством, они последовали за стариком. Дом его представлял большой фонарь, сооруженный из сарая. Нижний этаж состоял из обширной кухни и столовой, в которой можно было свободно танцевать; верхний этаж составлял две такие же большие комнаты. Вся мебель состояла из большой ореховой кровати, стоявшей в одной из верхних комнат, и находившихся в кухне кухонных принадлежностей и стола. Но перед домом расстилался прелестный, совершенно запущенный сад, засаженный великолепными абрикосовыми деревьями и цветущими розовыми кустами. Позади дома виднелось маленькое картофельное поле, обнесенное живою изгородью и простиравшееся вплоть до дубовой рощи.

– Я отдам и картофельное поле, – сказал старик.

Клод и Христина обменялись взглядом, в котором сказывалось страстное желание, свойственное всем влюбленным – желание уединиться, уйти от всех. Боже, как хорошо было бы жить тут, вдали от света, всецело отдаваясь любви! Но они тут же улыбнулись, сознавая неосуществимость этой мечты. Ведь они не свободны! Даже теперь приходилось спешить, чтобы не опоздать к поезду и вернуться вовремя в Париж. Старик Пуарет – отец г-жи Фошер, проводил их вдоль берега, и, когда они вступили на паром, крикнул им вслед голосом, выдававшим происходившую в нем внутреннюю борьбу:

– Я уступлю дом за двести пятьдесят франков!.. Пришлите кого-нибудь.

Возвратившись в Париж, Клод проводил Христину до отеля г-жи Ванзад. Им было тяжело расставаться и они с немым отчаянием пожали друг другу руки, не решаясь поцеловаться.

С этого дня для них началась жизнь полная мучительной тревоги. В течение двух недель Христине только раза два удалось вырваться и навестить Клода. Она прибегала, запыхавшись, и лишь па несколько минуть, так как старуха стала очень требовательна. Клод осыпал ее вопросами, встревоженный ее бледностью, лихорадочным блеском ее глаз. Никогда еще она не испытывала такой гнетущей тоски, лишенная света и воздуха в этом благочестивом доме. К ней вернулись старые припадки головокружения, от недостатка движения кровь бросалась ей в голову. Однажды вечером с нею сделался обморок, ей казалось, что свинцовая рука сдавила ей горло. А между тем она ни в чем не могла упрекнуть свою госпожу, чувство глубокой жалости овладеваю ею при мысли о бедной страдалице, которая была так добра к ней и называла ее своей дочкой. И Христина чувствовала, что совершает преступление, оставляя ее одну дома и убегая к своему возлюбленному.

Прошло еще около двух недель. Необходимость покупать ложью каждый час свободы невыразимо тяготила молодую девушку. В этой благочестивой атмосфере любовь ее казалась ей позором; возвращаясь от Клода, она краснела и трепетала от стыда. Она готова была громко заявить о том, что отдалась любимому человеку, но все существо ее возмущалось при мысли о о том, что она должна скрывать эту любовь, прибегать в самой низкой лжи, как служанка, которая боится, что ее рассчитают.

Однажды вечером, прощаясь с Клодом, Христина бросилась вдруг в его объятия, задыхаясь от душивших ее рыданий.

– Ах, я не могу… не могу… Оставь меня тут!

Он прижал ее к себе, покрывая ее поцелуями.

– Неужели же это правда? Так ты любишь меня? О, дорогая моя!.. Но ведь у меня ничего нет… ты лишишься всего. Разве я могу допустить, чтобы ты бросила все ради меня?

– Ты говоришь о ее деньгах? – пробормотала Христина, прерывающимся от рыдания голосом. – Тебя смущает наследство, которого я лишусь?.. Но клянусь тебе, что я никогда не рассчитывала на него, не думала о нем! Ах, пусть ее богатство останется при ней… мне нужна только свобода!.. Ведь у меня нет ни родных, ни друзей – неужели же я не в праве располагать со бой? Я не требую, чтобы ты женился на мне, я хочу только жить с тобою…

Затем, несколько овладев собой, она сказала:

– Я знаю, что поступаю нехорошо, оставляя бедную, одинокую старуху… мне хотелось бы найти в себе силу переломить себя. Но я слишком люблю тебя и ужасно страдаю… Я умру там от тоски!

– Нет, оставайся тут! – вскричал Клод. – Пусть умирают другие. Мы будем жить друг для друга.

Оп посадил ее в себе на колени и оба они среди слез, смеха и поцелуев клялись, что никогда не расстанутся друг с другом… никогда!

Они точно обезумели от радости. Христина на другой же день оставила дом г-жи Ванзад, захватив свой чемодан, и переехала к Клоду. Молодые люди тотчас же стали мечтать об уединенном старом доме в Беннекуре, о гигантских розовых кустах и обширных комнатах. Как хорошо было бы умчаться немедленно туда, не теряя ни минуты, жить вдали от всех, отдаваясь своему счастью! Христина при одной мысли об атом хлопала в ладоши от восторга, а Клод, который все еще не мог оправиться от последней неудачи, чувствовал потребность в отдыхе на лоне природы. Да, там-то он найдет настоящий «Pleinair»! Он будет работать, сидя в траве, создаст целый ряд шедевров. Через два дня все дела были приведены в порядок, квартира сдана, а мебель отправлена по железной дороге в Беннекур. Во время вызванного переездом беспорядка явился старик Мальгра и купил около двадцати картин за пятьсот франков. Молодые люди очень обрадовались атому неожиданному богатству и утверждали, что теперь могут жить не хуже князей. Кроме того Клод располагал рентой в тысячу франков, а у Христины были некоторые сбережения, белье, платья. Отъезд их походил на настоящее бегство. Они бросили презренный Париж со вздохом облегчения; Клод не простился ни с кем из друзей, не известил их даже письмом о своем отъезде.

Июнь приходил к концу. Всю первую неделю после их переезда шли непрерывные дожди. Сверх того оказалось, что старик Пуарет отобрал половину кухонной посуды до подписания контракта. Но все эти разочарования нисколько не действовали на радостное настроение влюбленных; они с наслаждением гуляли под проливным дождем, отправлялись за три мили, в Вернон, чтобы купить тарелки и кастрюли, которые несли с триумфом домой. Наконец они окончательно устроились, заняв одну из верхних комнат- и предоставив другую мышам. Большая комната внизу была превращена в мастерскую, кухня служила также столовой. И молодые люди радовались словно дети, усаживаясь за простой белый стол в кухне, перед очагом, на котором весело кипел суп! Они наняли для услуг молодую деревенскую девушку, которая приходила по утрам и уходила вечером. Мелия была племянницей Фошаров и приводила в восторг молодую парочку своим тупоумием. Да, не подлежало сомнению, что во всем округе не нашлось бы девушки, которая могла бы по глупости сравниться с Мелией.

После дождей выглянуло солнце и пошли чудные дни; недели, месяцы проходили в блаженном однообразии. Они не знали ни чисел месяца, ни дней недели. По утрам они подолгу забывались в постели, несмотря на то, что утренние лучи, врываясь в щели ставен, покрывали розовыми тенями выбеленные известкой стены спальни. После завтрака они предпринимали далекие прогулки, бродили по усаженной яблочными деревьями возвышенности или по тропинкам, извивавшимся между полями и поросшими травою, или же вдоль берегов Сены, по лугам, которые тянутся до Рош-Гюйон. Иногда они предпринимали настоящие путешествия, переправлялись на противоположный берег, бродили по хлебным полям Боньера и Жефосса. Какой-то буржуа, вынужденный уехать из этой местности, продал им старую лодку за тридцать франков, и таким образом они завладели рекой. Охваченные страстью дикарей к воде, они проводили на ней целые дни, открывая новые места или укрываясь под тенью береговых ив. Островки, усеивающие Сену, образовали в этом месте таинственный городок с целой сетью узеньких улиц, по которым они медленно пробирались, ласкаемые низкими ветвями, не встречая никого, кроме вяхирей и зимородков. Клоду приходилось иногда разуваться, выскакивать на песок, чтобы сдвинуть лодку с мели. Христина работала веслами, храбро боролась с самыми сильными течениями, гордилась своей силой. А вечером, возвратившись домой, они с наслаждением ели в кухне свежие щи и хохотали над глупостью Мелии. В девять часов вечера они были уже в старой широкой постели, на которой могла бы поместиться целая семья и в которой они проводили двенадцать часов в сутки. Проснувшись на рассвете, они дурачились, бросали друг в друга подушками и затем опять засыпали обнявшись.