Эмиль Золя
Сочинения

XII

Таким образом, Нана стала женщиной шикарной, маркизой модных улиц. Благодаря безумной трате денег, она сразу попала в число красавиц, известных по части смелых выходок и похождений, и заняла место среди самых дорогих из них, раскупаемых нарасхват, ее фотографии выставлялись в окнах магазинов, ее имя красовалось во всех газетах. Когда она ехала в карете в Булонский лес, прохожие оборачивались, называя ее по имени с трепетом подданных при виде своей королевы. А она, развалившись в экипаже в изящном наряде, весело улыбалась, ее красивые, голубые глаза и алые губы, казалось, утопали в облаке белокурых кудрей, обрамлявших ее лицо.

Удивительнее всего было то, что эта толстая девушка, неловкая на сцене и смешная в роли честной женщины, была совершенно естественна в роли очаровательницы. Она отличалась змеиной гибкостью, уменьем носить небрежно изящные наряды, кошачьей чуткостью н утонченностью разврата. В качестве содержанки, которая сознает свою силу, она гордо и высокомерно попирала своими ногами весь Париж. Она давала тон: великосветские женщины ей подражали.

Отель Нана находился на Avenue Villiers, на углу улицы Кардинэ, в богатом квартале, который возникал среди пустошей равнины Монсо. Дом, в стиле Renaissance, был построен молодым художником в пылу первого успеха, но принужденным продать его, едва успев докончить. Этот дом имел вид дворца, отличавшись фантастическим распределением комнат и всеми современными удобствами, он, в то же время, носил отпечаток причудливой оригинальности. Граф Мюффа купил его совершенно меблированным, отделанным в восточном вкусе, с массой безделушек и с большими креслами времен Людовика XIV. Таким образом, Нана очутилась среди самой утонченной артистической обстановки, носившей отпечаток самых различных эпох. Мастерская художника, занимавшая средину дома, была теперь совершенно лишней. Нана переменила все комнаты по-своему; она устроила в самом низу два салона и столовую; в 1-м этаже находился ее будуар, очень обширный; рядом спальная и уборная. Она удивляла даже архитектора своими удачными выдумками. В качестве истой парижанки, она имела врожденный вкус к изящному, и не только не портила своего дела, но скорее увеличила богатство обстановки, сквозь пеструю роскошь которой лишь изредка проглядывал вкус цветочницы, мечтавшей перед окнами богатых магазинов.

Закрытое стеклянным навесом крыльцо было выстлано ковром; во всем доме, среди теплой и влажной атмосферы, чувствовалось слабое благоухание фиалов; прозрачная дверь из желтых и розовых стекол освещала телесным цветом большую, квадратную лестницу. Внизу, негр, выточенный из черного дерева, держал серебряный поднос для визитных карточек. Четыре статуи из белого мрамора поддерживали лампы; в прихожей и на площадках лестниц стояли бронзовые и китайские вазы, наполненные цветами; тут же были расставлены диваны и кресла, обитые персидскими коврами, на которых постоянно валялись мужские шляпы и накидки. Ковры заглушали шум шагов; кругом царила глубокая тишина. Нана открывала большой салон в стиле Людовика XVI только для торжественных приемов, когда ожидала гостей из Тюльери или знатных иностранцев. Обыкновенно она сходила вниз только к обеду или ужину, чувствуя себя немного затерянной в высокой столовой, обитой драгоценными обоями, с высоким буфетом, уставленным прекрасным старинным фаянсом и роскошными серебряными приборами. Внизу она никогда долго не оставалась, но всегда спешила наверх, где большую часть времени проводила в трех комнатах: в спальной, в будуаре и в уборной. Два раза она уже переделывала свою комнату: в первый раз, отделав ее лиловым атласом, в другой раз голубым шелком с белыми кружевами, но и это ей не нравилось, и она придумывала что-нибудь новое. На одной кровати было на 20,000 франков венецианских кружев. Стулья и остальная мебель были из белого бука в серебряной насечкой; сверх ковров были постланы шкуры белых медведей; потому что Нана любила сидеть в одной рубашке на полу. Салон, расположенный рядом, представлял самую веселую пестроту: на стенах, покрытых шелковыми обоями бледно-розового цвета, с золотыми разводами, была развешана масса вещиц и безделушек разных стран и времен: итальянские вазы, испанские шкатулки, китайские пагоды, японские ширмочки, фаянсы и бронза, шелковые и парчовые ткани; в комнате были расставлены широкие кресла и глубокие диваны, напоминавшие мягкую лень и сонную негу сераля. Салон блистал позолотой с артистическими переливами ярких цветов; ничто не выдавало, что это – жилище содержанки, исключая, быть может, мягкости кресел и диванов; только две статуэтки, из которых одна изображала женщину в рубашке, а другая – совершенно голую, выступали, как грязное пятно, в этом салоне. Сквозь отворенную дверь можно было видеть уборную из белого мрамора, с зеркалами, с белой ванной, серебряными умывальниками, с украшениями ив мрамора и хрусталя. Ровный белый свет проникал сквозь спущенные занавески; тишина царила в этой уборной, наполненной благоуханием фиалок, этим чарующим запахом, которым Нана наполнила весь дом.

Главной заботой Нана было поставить свой дом на хорошую ногу. Горячей помощницей ее была Зоя, эта верная служанка, спокойно выжидавшая этого крутого поворота в ее судьбе, твердо веря в свое чутье. Теперь Зоя торжествовала. Она была полной хозяйкой в доме и усердно набивала себе карман, не переставая, впрочем, как она выражалась, служить своей барыне верой и правдой. Но одной горничной было мало. Потребовались дворецкий, кучер, консьерж и кухарка. Кроме того, надо было устроить конюшню. Тут Лабордэт оказался человеком неоценимым. Он взял на себя все хлопоты, сильно надоедавшие графу: покупал лошадей, бегал по каретникам, руководя выбором Нана, которую можно было встретить под руку с ним у всех поставщиков. Он тоже набивал себе карман. Тот же Лабордэт отрекомендовал прислугу: Карла, здоровенного кучера, только что ушедшего от герцога де-Кобреза; Жюльена, маленького, завитого и вечно улыбавшегося дворецкого и семью, состоявшую из мужа и жены: муж, Франсуа в коротких панталонах, напудренный, в ливрее Нана – светло-голубой с серебряным галуном – принимал гостей в прихожей. Все было пышно и безукоризненно, как в княжеском доме.

На второй месяц все уже было устроено. Расход превосходил триста тысяч франков. В конюшнях стояло восемь лошадей, а в сараях пять экипажей, в том числе великолепный ландо, отделанный серебром, занимавший на минуту весь Париж. Среди этой царственной пышности Нана вымащивала себе свою нору, как она выражалась. Она бросила театр после третьего же представления «Герцогини», предоставив Борднаву бороться против неминуемого банкротства, грозившего ему, несмотря на занятые у графа деньги. Она цинично заявила ему, что не нуждается более в рекламе подмосток. Но в глубине души она была очень оскорблена и таила глухую злобу против публики, позволившей себе смеяться. К этому присоединялся урок, данный ей свинством Фонтана. Поэтому, она считала себя теперь очень сильной и совершенно безопасной от всяких увлечений. Впрочем, мысли о мести не могли удерживаться долго в этой птичьей головке, совершенно неспособной думать о завтрашнем дне. Но что всегда и неизменно оставалось присущим ей – это постоянная жажда питать глубокое презрение к мужчинам, у которых она была на содержания и беспрерывные капризы кокотки, гордящейся разорением своих любовников.

Прежде всего, Нана отлично устроила свои отношения к графу. Она ясно определила права и обязанности каждой из сторон. Он должен был уплачивать ей двенадцать тысяч фр. ежемесячно, она же обязалась быть ему безусловно верной. Кроме верности Мюффа ничего от нее не требовал. Она поклялась ему в верности, но за то потребовала полного доверия, полного уважения к себе, как к хозяйке дома, и безусловной свободы. Так было положено, что Мюффа будет приходить только в определенные часы, что каждый день она будет принимать у себя, если ей угодно будет, своих друзей, – одним словом, что он слепо будет доверять ей во всем. Когда же он начинал колебаться, мучимый ревнивыми подозрениями, она принимала вид оскорбленного достоинства, грозила отдать ему назад все, или же зажимала ему рот новой клятвой. Она клялась головой маленького Луизэ. Этого с него должно быть довольно. Где нет уважения, там нет и любви. Наконец, она готова лучше есть черный хлеб и пить одну воду, чем поступиться своей свободой. По истечении первого месяца Мюффа стал уважать ее.

Но ей хотелось большего, и она добилась своего. Вскоре она стала входить во все его интересы, заботясь о нем, как мать, и приобрела над ним влияние любовницы. Если случалось, что он приходил в дурном расположении духа, она старалась развеселить его; затем, происповедавши его, она давала ему свои советы. Таким образом, мало-помалу, он посвятил ее во всю свою домашнюю жизнь, рассказывал ей обо всех своих семейных невзгодах, о жене, дочери, денежных и сердечных делах. Советы ее были всегда разумны, добросовестны и практичны. Он, некогда столь суровый и строгий, находил иногда, что она чересчур уже добродетельна. Один только раз она увлеклась – это случилось, когда Мюффа сообщил ей, что Дагенэ, очевидно, собирается посвататься за Эстель. С тех пор, как граф перестал скрывать свои отношения к Нана, он счел полезным для своих целей порвать с ней всякие отношения, называя ее интриганкой и кокеткой, из когтей которой необходимо вырвать его будущего тестя. Взбешенная, она хорошенько-таки отделала своего бывшего Мими. Это развратник, промотавший с женщинами все свое состояние; он лишен всякого нравственного чувства и если и не берет со своих любовниц денег, то пользуется их средствами, а сам только в кои веки купит им букет или бонбоньерку. Когда же граф стал слегка оправдывать его, извиняя его поведение молодостью, она напрямик объявила ему, что была любовницей Дагенэ, и упомянула о самых отвратительных подробностях. Мюффа побледнел, как полотно. О молодом человеке не было больше речи. Дело его погибло безвозвратно. Это научит его быть благодарным.

Тем не менее, дом еще не был окончательно отделан, как, однажды, вечером, несколько часов спустя после самых энергичных клятв в верности Мюффа, Нана оставила у себя графа Вандевра, в течение двух недель осаждавшего ее букетами и ухаживаниями. Она сделала это не по любви, а скорее из желания доказать себе, что она свободна. Мысль о расчете явилась только впоследствии, когда на другой день Вандевр помог ей уплатить вексель, о котором она не хотела говорить Мюффа. Он будет давать тысяч восемь-десять в месяц. Это очень полезно для мелочных расходов, потому что Лабордэт, как человек, одним взглядом определяющий положение дел, предупредил ее, что с двенадцатью тысячами графа она никогда не сведет донцы с концами. Дело уладилось, поэтому, самым естественным образом, между ней и Вандевром. Он только что бросил Люси Стюарт и с каким-то сумасшедшим азартом доканчивал свое разорение. Это был заключительный фейерверк, как он выражался на своем – аристократическом языке. Его лошади и Люси уже пожрали у него три фермы; Нана должна была сразу проглотить все остававшиеся у него земли в амиенском департаменте. Он точно торопился разметать все, даже развалины старого замка, построенного его предками в царствование Филиппа-Августа. Казалось, им овладела какая-то лихорадка мотовства и он не находил ничего лучшего, как бросить последние родовые червонцы этой женщине, за которой ухаживал весь Париж. Он тоже принял все условия Нана: безусловную свободу и посещение в определенные часы, с тою только разницею, что он не был настолько наивен, чтобы требовать клятв в верности. Мюффа ничего не подозревал; что же касается до Вандевра, то он, без сомнения, знал все, но никогда не позволял себе ни малейших намеков, деля вид, что ничего не знает, и только его тонкая скептическая улыбка показывала, что, как светский человек, он не требует невозможного, довольствуясь тем, что у него есть «свои часы», и Париж об этом знает.

С этого времени Нана, действительно, зажила на широкую ногу: и в конюшне, и в кухне, и в доме состав прислуг был в полном комплекте. Зоя, имевшая главный надзор за всем, все устраивала, выходя с честью из самых неожиданных компликаций. Все было регулировано, как в театре, рассчитано, как в обширном правительственном механизме, – и машина функционировала с такой точностью, что в течение первых месяцев не было ни толчков, ни несчастных случаев. Но Нана причиняла много беспокойства Зое своей неосторожностью и своими шальными выходками. Поэтому, мало-помалу, горничная распускалась, заметив к тому же, что наибольшую выгоду извлекала она именно, из неприятных пассажей, когда молодая женщина делала какую-нибудь глупость, которую нужно было поправить. Тогда на нее сыпались подарки, и она ловила червонцы в мутной воде.

Однажды, утром, когда Мюффа оставался еще в комнате Нана, последняя, зайдя в уборную, встретила там молодого человека, дрожавшего от страха.

– Зизи! это ты? – воскликнула она с удивлением.

Действительно, это был Жорж. Увидев ее в рубашке с золотистыми волосами, распущенными по голым плечам, он бросился к ней на шею, покрывая ее поцелуями. Испуганно отбивалась она от него, шепча чуть слышно:

– Перестань, он там! Это глупо… А вы, Зоя, с ума сошли? Уведите его поскорее! Спрячьте его внизу, я постараюсь сойти.

Зоя должна была вытолкать его вон. Внизу, в столовой, Нана, когда ей удалось спуститься к ним, принялась бранить их обоих. Зоя надула губы и ушла с недовольным видом, бормоча сквозь зубы, что она думала доставить ей удовольствие. Жорж смотрел на Нана полными глазами радостных слез. Теперь миновали скверные дни; мать позволила ему, наконец, уехать из Фондетт, полагая, что он уже образумился. Он же прямо с вокзала взяла фиакр, чтобы поскорее кинуться на шею своей милой. Он стал говорить, что теперь они заживут вместе, как там в Миньоте. Рассказывая о своих приключениях, он, совершенно против воли, протягивал вперед руки, испытывая непреодолимое желание прикоснуться к ней после целого года разлуки. Он засовывал ей руки в рукава, поднимаясь до самых плеч, лепеча:

– Ты, ведь, любишь меня по-прежнему, не правда ли?

– О, разумеется! – отвечала она, легким движением освобождаясь от него. – Но только ты упал точно снег на голову. А, ведь, ты понимаешь, миленький, что я не всегда могу принять тебя. Нужно быть умником.

Жорж в восторге от свидания не обратил даже внимания на перемену обстановки. Теперь только он заметил это. Он взглянул на роскошную столовую с высоким роскошным потолком, драгоценными обоями и шкафом, сверкавшим серебряной утварью.

– О, понимаю! – печально сказал он.

Она объяснила ему, что он никогда не должен являться по утрам. После обеда – сколько угодно; от четырех до шести. Это были ее приемные часы. Но он продолжал смотреть на нее вопросительно умоляющим взглядом, не смея ничего просить громко. Тогда она наклонилась к нему и, нежно поцеловав его в лоб, прошептала:

– Веди себя хорошо, я сделаю все, что будет возможно.

Но дело в том, что всякое чувство к нему уже исчезло в сердце Нана. Жорж казался ей очень миленьким мальчиком, ей приятно было иметь его своим товарищем, и только. Однако, являясь аккуратно каждый день в четыре часа, он имел такой несчастный вид, что она часто уступала его мольбам, пряча его по шкафам, дозволяя ему подбирать вокруг нее крошки ее красоты. Вскоре он сделался совершенно своим человеком в доме, проводя у Нана целые дни. Он всегда терся около ее юбок, как собачка Бижу, и, подобно этой же собачке, терпеливо дожидался гостинцев и ласк в часы одиночества и скуки.

Без сомнения, m-me Гугон узнала, что сын ее снова попал в руки этой женщины, потому что, примчавшись в Париж, она обратилась за помощью к своему старшему сыну, капитану Филиппу, стоявшему тогда гарнизоном в Венсене. Жорж скрывался от своего старшего брата, потому что очень боялся его. Узнав о намерении матери, он пришел в отчаяние, опасаясь какой-нибудь насильственной меры с его стороны. А так как он ничего не мог скрыть от Нана, то вскоре он только и говорил с ней, что о своем старшем брате, – неописанном верзиле, который не остановится ни пред чем.

– Ты понимаешь, – повторял он, – мамаша сама к тебе не придет, но она отлично может послать брата… О, я уверен, что она пошлет за мной брата!

В первый раз Нана очень оскорбилась.

– Ну, хотела бы я посмотреть, как это он будет у меня хозяйничать! – крикнула она. – Пусть он себе будет хоть раз капитан, а Франсуа живо выпроводит его за дверь.

Но потом, слушая ежедневно рассказы Жоржа все о брате, она начала, наконец, интересоваться этим молодым человеком, хотя никогда не видела его. Через неделю ора уже знала его как свои пять пальцев, – это был рослый, веселый, чрезвычайно сильный молодец, немного резкий и даже грубоватый при этом множество интимных подробностей: волосы на руках, родимое пятнышко на плече. Однажды, находясь под влиянием образа этого человека, которого она собиралась вытолкать за дверь, она вскричала:

– Скажи, Жорж, что это твой брат не приходит? Он, видно, только хвастать горазд!

На другой день, как раз в то время, когда Жорж сидел вдвоем с Нана, вошел Франсуа и спросил, прикажет ли барыня принять капитана Филиппа Гугона?

Мальчишка побледнел, как смерть, лепеча:

– Я так и думал! Мамаша говорила со мной об этом сегодня утром.

Он стал умолять Нана отказать брату. Но она поднялась, вся пылающая.

– Зачем? – сказала она. – Он подумает еще, что я его боюсь. Нет, мы лучше позабавимся… Франсуа продержите этого господина с добрых четверть часа в салоне, а потом проводите сюда.

Она стала ходить по комнате в сильном возбуждении. Глаза ее сверкали. Она подходила то к зеркалу над камином, то к венецианскому трюмо и при этом то поправляла локон, то пробовала улыбку. Жорж, ни живой, ни мертвый, сидел на диване, трепеща при мысли об ужасной сцене, которая приближалась. Не переставая ходить, Нана бросала краткие фразы.

– Пусть походит немножко – это его успокоят. Он думает, что попал к какой-нибудь… Салон ему протрет глаза… Смотри, смотри, голубчик… Это тебе внушит немножко уважения… Только этим и можно обуздать мужчин… Что? Прошло четверть часа? Нет, всего десять минут. О, еще много осталось.

Ей не сиделось. Когда прошло четверть часа, Жорж должен был пройти в спальню. Ему нельзя было оставаться. Она заставила его поклясться, что он сойдет вниз и не будет подслушивать у двери: прислуга может заметить его, а это не хорошо. Выходя, Зизи осмелился пробормотать прерывающимся голосом:

– Не забудь – он мой брат…

– Не беспокойся, – отвечала Нана с достоинством, – если он будет вежлив, я тоже буду с ним вежлива.

Франсуа отворил дверь перед Филиппом Гугоном, одетым в штатское платье.

Тем временем Жорж, повинуясь приказанию Нана, прошел на цыпочках в спальню и собрался идти в столовую дожидаться результатов свидания. Но звуки голосов удержали, его. Он колебался, полный невыразимой тоски. Ноги его подкашивались. Ему мерещились катастрофы, пощечины, что-нибудь ужасное, что навеки рассорит его с Нана. Поэтому, он не мог удержаться, чтобы не подойти к дверям и не приложить к ним уха. Сквозь дверь с толстой портьерой он очень мало мог расслышать. Однако ему удалось уловить несколько фраз произнесенных Филиппом с военной твердостью, – фраз, среди которых ясно раздавались слова – ребенок, семья, честь. У него забилось сердце от волнения, с каким он ожидал, что ответит его миленькая. Наверное, она бросит ему в лицо «неумытое рыло», или «убирайся к черту, я здесь хозяйка», или что-нибудь в этом роде. А между тем ничего не было слышно – ни звука, ни дыхания, точно она умерла. Мало-помалу даже голос Филиппа делался все мягче и мягче, переходя в какой то шепот. Жорж недоумевал все больше и больше. Вдруг раздались странные звуки, окончательно сбившие его с толку: Нана рыдала! В одну минуту чувства самые противоположные охватили его душу: бежать? броситься в комнату и крикнуть Филиппу, что подло заставлять плакать женщину? Но как раз в это мгновение в спальню вошла Зоя. Сконфуженный, он отскочил от двери.

Зоя спокойно принялась приводить в порядок белье в шкафу; он же, опершись головою об оконную раму, ждал, терзаемый сомнениями. После некоторой паузы Зоя спросила:

– Это ваш брат там с барыней?

– Да, – отвечал Зизи прерывающимся голосом.

Снова наступило молчание.

– И это вас беспокоит, м-ье Жорж?

– Да, отвечал он с таким же мучением.

Зоя не торопилась. Она медленно сложила с дюжину салфеток» потом прибавила.

– Совершенно напрасно… Барыня все это уладит.

Это было все, что они сказали друг другу. Но она не выходила. Около получаса возилась она в комнате, делая вид, что совершенно не замечает все возрастающего бешенства ребенка, изнемогавшего от мучений неизвестности. Он искоса посматривал на дверь; что бы они могли делать там так долго? Может быть, Нана все еще плачет? Этот грубый медведь, вероятно, надавал ей тумаков. Поэтому лишь только Зоя вышла из комнаты, он бросился к двери и приложил ухо к замочной скважине, и окончательно ошалел: ему послышался вдруг взрыв хохота, Нежный шепот, сдержанный смех женщины, которую щекочут. Впрочем, почти в ту же минуту Нана проводила Филиппа до лестницы, обменявшись с ним фамильярными и дружескими фразами.

Когда Зизи решился, наконец, вернуться в салон, молодая женщина смотрелась в зеркало.

– Ну? – спросил он, ошеломленный.

– Что «ну»? – отвечала она, не оборачиваясь.

Затем, небрежным тоном она прибавила:

– Какой вздор ты мне наговорил! Твой брат очень мил.

– Так, стало быть, все улажено?

– Разумеется, улажено! Что это, ты точно обиделся? Кажется, будто мы сейчас вцепимся друг в друга.

Жорж все еще ничего не понимал.

– Мне показалось… мне послышалось, будто ты плакала.

– Плакала? я! – воскликнула она, быстро оборачиваясь и смотря ему прямо в глаза. – Тебе приснилось! С чего бы мне плакать?

На этот раз ему пришлось смутиться, потому что она накинулась на него за то, что он ослушался ее приказаний и подслушивал за дверью. Но он отделался, солгав, что остался в комнате потому, что там уже была Зоя. Однако Нана все еще сердилась. Тогда он подошел к ней и, ласкаясь, спросил:

– Так, стало быть, мой брат…?

– Твой брат, голубчик, тотчас же понял, с кем имеет дело. Разумеется, если б я была какой-нибудь… его вмешательство было бы совершенно понятно: ты так молод, честь семейства… О, я совершенно понимаю эти чувства. Но одного взгляда было для него достаточно, чтоб понять… Он вел себя, как истинно светский человек, так что тебе теперь нечего бояться: он успокоит твою мамашу и все кончено.

Затем, она прибавила со смехом:

– Впрочем, ты увидишь твоего брата здесь. Я его пригласила, он будет бывать.

– А! Он будет бывать, – сказал Жорж, бледнея.

Он ничего не прибавил, и о Филиппе не было больше речи. Нана стала одеваться, собираясь куда-то ехать. Они следил за ней своими большими печальными глазами. Конечно, он очень рад, что все так хорошо уладилось, потому что ему легче умереть, чем не видаться с Нана. Но в глубине души он чувствовал какую-то глухую боль и глубокую тоску, причину которой он еще сам не понимал и о которой никому не решился бы сказать. Никогда не мог он догадаться, каким образом Филиппу удалось успокоить мать. Три дня спустя она вернулась в Фондетты, – совершенно довольная, наказав только Жоржу во всем слушаться Филиппа. В тот же вечер, сидя у Нана, Жорж вздрогнул, увидев входившего Филиппа. Но последний стал весело шутить, обращаясь с ним, как со школьником, которому он помог устроить маленькую шалость. У Жоржа сжималась грудь, он сидел, не смея пошевельнуться, краснея, как девушка при малейшем намеке. У него никогда не было товарищеских отношений с Филиппом, который был старше его пятнадцатью годами, и он боялся его как отца, от которого скрывают мелкие грешки. Ему было и неловко, и стыдно смотреть, как Филипп так свободно обращался с Нана, – болтал, хохотал, отдаваясь веселью со всей беззаботностью здорового общительного человека. Однако, мало-помалу, Зизи привык к нему, потому что Филипп стал являться почти каждый день.

В эту пору у Нана не было ни одного желания, ни одного каприза, которого бы все наперерыв не спешили удовлетворить. Это было, как бы, вечное новоселье, вечные именины или ярмарка в роскошном отеле среди толпы мужчин.

Однажды, после обеда, как раз в то время, когда у Нана сидел Жорж с Филиппом, к ней зашел в неурочный час граф Мюффа с билетом на первое представление какой-то новой пьесы. Узнав от Зои, что у Нана гости, он ушел, не повидавшись с нею, но передав билет горничной. В своей слепой вере в нее, он любил держать себя со скромностью светского человека, безусловно исполняя все свои обязательства. Но когда он вернулся к ней вечером, Нана встретила его с гневным видом оскорбленной женщины.

– Милостивый государь, я не дала вам никакого права оскорблять меня, ко мне можно зайти во всякую пору – понимаете? Когда я дома, покорнейше прошу вас входить, как и все.

Граф вытаращил глаза.

– Но, моя милая… – пытался он оправдаться.

– Вы не вошли, потому что у меня были гости? – продолжала она еще резче. – Да, гости, мужчины. Что же, выдумаете, я делала с ними? У вас нет такта, сударь. Напускать на себя вид скромного любовника – это значит указывать пальцем на женщину. А я не хочу, чтобы на меня указывали пальцем.

Он с трудом вымолил прощение. В глубине души он был совершенно счастлив. Такими-то сценами она делала его податливым и покорным. Давно уже заставила она его терпеть Жоржа, ребенка, забавлявшего ее. Теперь ей хотелось сделать тоже относительно Филиппа, с которым граф был, впрочем, знаком. Однажды они оба обедали у нее, причем граф был очень любезен и, отведя молодого человека в сторону, расспрашивал о здоровье доброй мадам Гугон. Исполняя желание Нана, он всегда держал себя у нее, как простой гость, что избавляло его от многих неприятностей пред людьми, которых он принимал у себя по четвергам. С этого времени оба Гугона, Вандевр и Мюффа открыто сделались друзьями дома и совершенно мирно пожимали друг другу руки. Так было удобнее. Один Мюффа не решался еще бывать у Нана слишком часто и сохранял церемонный вид человека, явившегося в дом с первым визитом. По ночам, оставаясь наедине с Нана, он любил болтать об этих господах, в особенности о Филиппе, который, по его мнению, был олицетворением честности я благородства.

– Да, все они очень милы, – отвечала Нана, – но это потому, что они понимают, с кем имеют дело: одно слово, и я вышвырну их всех за дверь!

Однако, не смотря на всю роскошь своего отеля, Нана просто умирала в нем со скуки. У нее не было отбою от поклонников, а денег было столько, что они валялись у нее даже в туалетных ящиках, вместе с гребешками и щетками: это ее не удовлетворяло, она ощущала какую-то пустоту, нагонявшую на нее зевоту. Жизнь ее текла с утра до вечера праздно, однообразно, представляя монотонное повторение одних и тех же мелочей. Завтрашний день для нее не существовал. Она совершенно не думала о будущем, живя как птичка, веря, что ее накормят и готовая заснуть на первой попавшейся ветке. Эта уверенность в том, что ее всегда будут кормить, была причиной того, что по целым дням она валялась на кушетке без малейшей мысли в голове, точно утопая в этой безграничной лени и в этой монастырской покорности своей судьбе. Мало-помалу, она совершенно разучилась ходить, потому что всегда только выезжала. К ней вернулись ее детские привычки: по целым часам целовала она Бижу или убивала время самым глупым образом, поджидая своих поклонников, которых она терпела с усталым и снисходительным видом. Среди этого полного равнодушия к самой себе она сохраняла только заботу о своей красоте. Она вечно рассматривала, мыла, душила себя повсюду, с гордым сознанием, что может во всякую минуту предстать совершенно обнаженной пред кем бы то ни было, не краснея.

Нана вставала около десяти часов. Бижу – маленькая шотландская собачка, спавшая вместе с ней, будила ее, принимаясь лизать ей лицо. Минут десять она играла с ней, заставляя бегать по всему своему телу, что очень раздражало графа, если он при этом присутствовал. Затем, соскочив с кровати, Нана переходила в уборную, где брала ванну. Часов в одиннадцать приходил Франсис слегка убрать ей волосы перед сложной вечерней уборкой. За завтраком обыкновенно присутствовала m-me Малуар, потому что Нана не могла есть одна. Почтенная кумушка, привыкнув к пышности обстановки, не обращала уже на нее ни малейшего внимания и вполне возвратилась к своим старым привычкам: по утрах она появлялась в чудовищных шляпках из своего неведомого убежища, а вечером снова погружалась в свой таинственный мир, которых, впрочем, никто не интересовался. Но самым трудным для Нана временем, которое ей не всегда удавалось убить, это были два или три часа, отделявшие завтрак от вечернего туалета. Обыкновенно она предлагала своей старой приятельнице сыграть в безик, иногда читала «Фигаро», потому что ее интересовали отголоски театров, преступлений и светских скандалов. Иногда, даже случалось, что она раскрывала книжку, так как считала себя любительницей литературы. У нее была даже своя библиотечка из романов, преимущественно, нравоучительных и сантиментальных. За туалетным столиком просиживала она, обыкновенно, часов до пяти слишком. Только после этого, она оживлялась и выходила из полудремоты, выезжала или принимала у себя целую толпу мужчин, ухаживавших за нею. Часто она обедала в городе и ложилась очень поздно, чтобы проснуться на другой день с тою же усталостью и начать тоже однообразное существование.

Главным развлечением Нана была поездка в Батиньоль к маленькому Луизэ. Недели по две она не вспоминала о нем, потом ею вдруг овладели припадки материнской нежности: она бегала – к сыну пешком, скромно, как добрая мать, принося с собой больничные подарки, вроде табака для тетки, апельсин и бисквит для ребенка. Иногда, она заезжала к тетке после прогулки в Бульонском лесу, в своем ландо и великолепном наряде, приводившими в волнение весь околоток.

С тех пор, как племянница «попала в знать», как выражалась m-me Лера, последняя не знала меры своей гордости. Она редко бывала у племянницы на улице Вильер, говоря, что там не ее место, но, за то, она царила на своей улице. M-me Лера была совершенно счастлива, когда Нана приезжала в десятитысячных платьях и на другой день показывала всем соседям ее подарки, говоря, при этом, цифры, от которых те разевали рот. Обыкновенно Нана посвящала семье воскресенья, и если в этот день Мюффа или кто-нибудь другой приглашали ее, она отвечала с улыбкой добродетельной матери семейства, что не может, потому что обедает у тетки и хочет навестить своего малютку. Однако бедняжка Луизэ был постоянно болен. Ему пошел уже третий год. Он сильно вырос, но у него была экзема на затылке, и теперь в ушах образовывались отложения, что заставляло опасаться костоеды в черепе. Глядя на его бледное, покрытое желтыми пятнами личико и на худенькое, дряблое тельце, Нана часто делалась задумчивой. Болезнь эта крайне удивляла ее: что бы могло быть с этим херувимчиком, раз она, его мать, всегда так здорова?