Эмиль Золя
Сочинения

XIII

В воскресенье, в Булонском лесу, предстояли скачки на большой приз. Утром небо было пасмурно: солнце взошло, окруженное красным туманом; но к одиннадцати часам, когда, экипажи стали подъезжать к ипподрому, порыв южного ветра разогнал туман. Клочки сероватых облаков длинными прядями скользили по горизонту, а голубые промежутки все увеличивались и одержали, наконец, полную победу над облаками. Яркие солнечные лучи победоносно прорвались сквозь облака; все вдруг запылало, – и зеленая мурава, и целое море пешеходов, всадников, экипажей и пустой пока еще ипподром с беседкой судей и правовым столбом, и таблицы с программой скачек, и пять симметричных павильонов, в несколько ярусов каждый, для избранной публики, расположенных в середине ограды, где находилась зала для взвешивания. Вокруг простиралась залитая полуденным солнцем, окаймленная маленькими деревцами, равнина, упиравшаяся западной своей стороною в лесистые холмы Сен-Клу и Сюрена, над которыми возвышался строгий профиль Мон- Валерьена.

Нана, страстно интересовавшаяся скачками, как будто большой приз предстояло получить ей самой, пожелала занять место у самого барьера, как раз против призового столба. Она приехала очень рано – одною из первых в своем ландо, отделанном серебром и запряженном a-la-Домон четверкой великолепных белых лошадей – подарок графа Мюффа. Когда она проезжала со своими двумя форейторами и величественными лакеями на запятках, в толпе произошла толкотня, точно ехала королева. На ней были цвета лошадей Вандевра: белый с голубым. Костюм ее возбуждал настоящий фурор. Он состоял из маленького корсажа с тюником из голубого атласа, плотно охватившим ее стан и сбитым сзади в огромный пуф, обрисовавший ее бедра, что составляло смелое нововведение при господствовавшей тогда моде. Наряд ее дополнялся белым атласным платьем с такими же рукавами и широким белым шарфом через плечо.

Все это было обшито серебряной бахромой, ярко блестевшей на солнце. Кроме того, чтоб больше походят на жокея, она надела маленькую, украшенную большим пером – белую шапочку, из-под которой выбивались ее волосы, ниспадая длинной косой на спину, точно огромный хвост.

Было половина двенадцатого. До начала скачек оставалось еще 4 часа. Когда ландо остановился у барьера, Нана расположилась в нем совершенно свобода, как у себя дома. Ей пришла фантазия привезти с собой Бижу и Луизэ. Собачка, зарывшись в ее юбки, дрожала от холода, не смотря на летний день; ребенок же, в своем изысканном наряде, походил на старика. Нана, не обращая внимания на соседей, громко разговаривала с Жоржем и Филиппом, сидевшими vis а vis на маленькой скамеечке, среда такой огромной массы букетов белых роз и незабудок, что видны были только их головы.

– Ну, я и прогнала его: он надоел мне хуже горькой редьки. Вот уже три дня, как мы в ссоре.

Она говорила о Мюффа, скрывая, впрочем, истинную причину их первой ссоры. Дело в том, что как-то вечером он нашел в ее спальне мужскую шляпу. То был простой каприз; она зазвала к себе от скуки прохожего. Вместо того чтобы прибить ее, Мюффа упал на колени и поднял руки к небу в немом отчаянии, что все его верования рушились.

– Вы не можете себе представить, как он смешен, – продолжала Нана, весело улыбаясь. – Он ужасный ханжа. Каждый вечер, ложась спать, он молятся. Уверяю вас! Он думает, что я ничего не вижу, потому что ложусь раньше, чтоб не мешать ему; но я слежу за ним, он отвернется и начинает бормотать и креститься. Когда я просыпаюсь, то слышу сквозь сон, как он опять бормочет. Но всего досаднее, что стоит нам только поссориться – он тотчас же к ногам. Я всегда была хорошей католичкой. Болтайте себе, что там хотите, а я, все-таки, буду верить, чему верю. Только он пересаливает: плачет, кажется. Третьего дня, например, с ним сделалась настоящая истерика. Я едва могла успокоить его…

Она прервала свой рассказ восклицанием:

– Смотрите, вон идут Миньоны. Каково! даже с детьми. Смотрите, как они нарядились!

Миньоны приехали в обыкновенном ландо, одетые как разбогатевшие буржуа. Роза, в сером шелковом платье, убранном воланами и красными бантами, улыбалась, глядя на радость Анри и Карла, сидевших на передней скамейке в широких школьных блузах. Но, подъехав к барьеру и увядав Нана, всю сиявшую в своей царственной роскоши, она сжала губы и отвернулась. Миньон, напротив, улыбаясь, поклонился Нана. У него было правило никогда не вмешиваться в женские ссоры.

– Кстати, – сказала Нана, – не знаете ли вы старичка, очень опрятно одетого, с испорченными зубами? Его зовут… м-сье Вено. Он был у меня сегодня утром.

– М-сье Вено! – с изумлением воскликнул Жорж. – Не может быть! Ведь это иезуит.

– Именно! я тотчас же догадалась. Ах, вы не можете себе представить, что у нас был е ним за разговор. Потеха, да и только. Он говорил мне о графе, о его испорченной семейной жизни, убеждал меня обратить его на путь истины. Впрочем, очень вежливый старичок. Постоянно улыбается. Я ответила ему, что сама от всей души желаю того же и что постараюсь помирить графа с женой… Я, ведь, говорю совершенно серьезно. Мне было бы чрезвычайно приятно, если б они помирились, а то бывают дни, когда мне, право, тошно!

Заметив улыбку Филиппа и Жоржа, она пожалела, что высказалась, но она не совладала с собою. Вся скука, которую нагонял на нее Мюффа, прорвалась в этом невольном восклицании. Вдобавок граф в последнее время находился в денежных затруднениях, он сильно беспокоился, не имея чем заплатить Лабордэту по векселю.

– Смотрите, вот графиня, – сказал Жорж, обводя глазами ложи.

– Где? – спросила Нана. – Ах, какие глаза у этого мальчика! Подержите мой зонтик, Филипп.

Но Жорж, быстро наклонившись, схватил зонтик, прежде чем брат успел опомниться и, сияя от счастья, держал его в руке. Нана стала смотреть в огромный бинокль.

– А, вот она! – сказала она. – В ложе направо, около столба, не правда ли? Она в мальвовом, дочь в белом… Смотрите, к ним подходит Дагенэ.

Тут Филипп заговорил о предстоявшем браке Дагенэ с этой жердью, Эстелыо. Все уже улажено и сделано оповещение в церкви. Графиня сначала была против, но Мюффа, как говорят, заставил ее согласиться. Нана улыбалась.

– Знаю, знаю, – бормотала она. – Что ж, очень рада. Поль этого вполне заслуживает.

Затем, наклонившись к Луизэ, она проговорила:

– Тебе весело? Отчего же ты такой серьезный?

Ребенок, как старик, смотрел вокруг, как будто предаваясь грустным размышлениям. Бижу, которого Нана сбросила с колен, дрожал у ног ребенка.

Тем временем, публики все прибывало. Непрерывный ряд экипажей тянулся от заставы. Тут были и громадные омнибусы с пятьюдесятью пассажирами, приехавшими с Итальянского бульвара и восьмирессорные виктории, и жалкие извозчичьи кареты four-in-hand, и mail-coatch, управляемые господами на высоких скамеечках с лакеями позади, которые придерживали ящики с шампанским. Тут же неслись, гремя бубенчиками, английские кебы, сверкая полированной сталью огромных колес, и легкие tandem, изящные, как часовой механизм. От времени до времени проезжал всадник или торопливо прорывалась сквозь экипажи кучка пешеходов. Глухой грохот колес внезапно сменялся мягким гулом, как только экипажи съезжали с большой дороги на поляну. Тут слышен был только громкий говор толпы, крики, хлопанье бича. Каждый раз, как солнце выглядывало из-за облаков, золотистые лучи его играли на сбруе, на лакированных крыльях экипажей, на блестящих туалетах дам и на шляпах кучеров, сидевших со своими длинными бичами на высоких козлах.

Лабордэт только что вышел из коляски, в которой он приехал вместе с Гага, Клариссой и Бланш де-Сиври. Он спешил пройти в ограду, где производилось взвешивание, но Нана послала Жоржа за ним. Когда тот привел его, она спросила смеясь:

– Почем я теперь?

Она говорила о Нана, – кобыле, той самой, которая два раза уже была позорно побита, я не явилась даже на скачки на приз Кара и общества промышленности, выигранный Лювивьяном, другою лошадью завода Вандевра. Люзиниян вдруг сделался общим любимцем: со вчерашнего дня за него ставили повсюду два против одного.

– По-прежнему стойте на пятидесяти, – ответил Лабордэт.

– Черт побери, мало уже за меня дают! – заметила Нана, очень забавлявшаяся этой шуткой. – В таком случае мне себя не надо. Благодарю покорно. На себя не поставлю ни одного луи.

Лабордэт, очень торопившийся, ушел. Но Нана снова подозвала его, чтоб спросить у него совета. Его связи в мире берейторов и жокеев были известны; кроме того, он обладал специальными сведениями о каждой лошади. Его предсказания постоянно сбывались, так что его прозвали королем скакового поля.

– Скажи, какую мне лошадь выбрать? – Повторяла Нана. – Как стоит англичанин?

– Спирит? На трех, Валерий II тоже на трех. Затем прочие – Козинус – на двадцати пяти, Азар на пятидесяти пяти, Бум на тринадцати, Пишнет на сорока, Франжицаи на десяти…

– Нет, не хочу держать пари за англичанина. Я патриотка… Может быть, за Валерия II? Герцог Кобрез только что прошел весь сияющий… Нет, не хочу. Беру одного Люзнньяна. Как ты полагаешь? Люидоров пятьдесят?

Лабордэт смотрел на нее загадочно. Наклонившись к нему, она продолжала его расспрашивать. Ей было известно, что Вандевр всегда поручал Лабордэту записываться вместо себя, когда не желал сам выдвигаться вперед. Если он что-нибудь узнал, говорила она, то пусть скажет. Но Лабордэт, уклонившись от всяких объяснений, уговорил ее положиться на его нюх. Он поместит ее пятьдесят люидоров, как найдет лучшим. Ей не придется раскаиваться.

– Берите, кого хотите, только не эту клячу Нана, – весело крикнула она ему вслед.

В экипаже раздался гомерический хохот. Молодые люди находили шутку Нана чрезвычайно забавной. Что же касается до Луизэ, то он, ничего не понимая, устремил на мать свои бесцветные глаза, пораженный ее громким хохотом. Впрочем, Лабордэту не удалось так скоро отделаться. Роза Миньон подозвала его к себе знаком и перечислила ему, на каких лошадей и сколько она ставит, что тот записывал в книжечку. Затем его подозвали Кларисса и Гага, желавшие переменить свои ставки, они кое-что услышали в толпе и решили бросить Валерия II я взять Люзияьяна. Лабордэт покорно записывал. Наконец, ему удалось вырваться, и он быстро скрылся на противоположной стороне ристалища.

Экипажей все прибывало. Теперь они выстроились уже в пять рядов вдоль барьера, образуя собою густую темную массу, на которой светлыми пятнами выделялись белые лошади. Далее за ними виднелись отдельные экипажи, точно разбросанные по траве, яркая зелень которой просвечивалась то здесь, то там. Все это представляло невыразимый хаос колес, лошадей, экипажей, расположенных вдоль, поперек, наискось; а на свободных местах поляны скакали всадники и сновали черными группами пешеходы. Над всей этой разноцветной толпой поднимались столики виноторговцев, покрытые навесами из серого полотна, которые казались белыми под яркими лучами солнца. Но нигде толкотня и давка не были так сильны, нигде толпа не сновала так быстро, как вокруг букмекеров стоявших в открытых экипажах со своими списками, приклеенными к большим доскам. Все они ломались, точно паяцы на ярмарке.

– А, все-таки, ужасно досадно не знать, за какую лошадь держишь пари, – говорила Нана. – Нужно поставить самой несколько люидоров.

Она встала и начала обводить глазами публику, чтобы выбрать самого симпатичного из букмекеров. Но она забыла о своем намерении, увидав вокруг себя множество знакомых лиц. Кроме Миньонов, Гага, Кларисы и Бланш де-Сиври, среди экипажей, направо, налево, находились Тотон Нене и Мария Блонд в виктории, Каролина Эке с матерью и двумя какими-то господами в коляске, Люиза Виолон одна в маленьком ланье, которым сама правила, и одетая в цвета лошадей Вердье – оранжевое с зеленым, Леа Горн на высокой скамейке mail-coach, около которой толпа молодых людей ужасно шумела. Далее в аристократической восьмирессорной коляске Люси Стюарт в черном шелковом платье, отделанном кружевами, очень простом и очень дорогом. Рядом с нею сидел высокий молодой человек в мундире морского училища. Но всего более поразило Нана появление Симонны в tandem, которым правил Стейнер. Она была ослепительна, – вся в белом атласе с желтыми полосами, с золотыми пуговицами и бриллиантами на шляпе. Банкир, щелкая огромным бичом, погонял пару запряженных цугом: одну золотую рыжую с мышиной рысцой и другую гнедую иноходца, высоко взбрасывавшего копытами. Позади сидел лакей, скрестив руки на груди, неподвижный, как статуя.

– Черт побери! – воскликнула Нана, – этот вор Стейнер, видно, еще раз огрел биржу. Какова Симонна то? Вот так шик. Для Стейнера даже слишком хороша. Наверное, отобьют у него.

Она раскланялась с Симонной издали рукою, как, впрочем, с другими своими знакомыми, Никого не пропуская, чтоб иметь случай показать и себя.

– Ведь, это сын сидит с Люси! – воскликнула она. Очень мил в своем мундире. Вот почему она сегодня выглядит такой герцогиней. Вы знаете, она боится его и выдает себя за актрису. Бедный молодой человек! Он, кажется, ничего не подозревает…

– Пустяки, – заметил Филипп, смеясь. – Если она захочет, то всегда найдет ему хорошую невесту в провинции.

Нана замолчала. Она заметила Триконшу, находившуюся на своем извозчике в чаще экипажей. Так как оттуда ничего не было видно, то она преспокойно взгромоздилась на козлы, и высокая фигура ее с длинными локонами на висках возвышалась над толпой подвластных ей женщин. Все незаметно ей улыбались. Она же делала вид, что никого не узнает. Впрочем, она приехала, исключительно, для своего удовольствия. Она любила скачки, лошадей и держала огромные пари.

– Смотрите, вот болван, Ла-Фалуаз! – вскричал Жорж.

Удивление было всеобщее. Нана не узнавала своего старого знакомого. С тех пор, как ему досталось наследство от дяди, Ла-Фалуаз сделался отличным дэнди. Одетый в светлый костюм, завитой, в огромном воротнике, с отворотами, он притворялся утомленным жизнью, придавая своему голосу усталое выражение, пересыпая свою речь провинциализмами, начиная и не оканчивая фраз.

– Но, ведь, он совсем приличен! – объявила Нана, очарованная.

Гага и Кларисса подозвали Ла-Фалуаэа, желая снова подцепить его. Но он скоро ушел, – ушел, преисполненный глубокого презрения к старым приятельницам. Нана приводила его в восторг. Он побежал к ней и, взобравшись на ступени ее ландо, пожал ей руку. Она принялась подсмеиваться над ним насчет Гага.

– Глупости, пробормотал он. С этой старухой у меня давно все кончено. Нечего об этом говорить. К тому же теперь моя Джульета вы!

Он приложил руку к сердцу. Нана очень удивляло это внезапное объяснение в любви на открытом воздухе. Но она вдруг спохватилась.

– Это все вздор. И забыла из-за вас, что хочу держать пари… Послушай, Жорж, видишь того букмекера, высокого с рыжими курчавыми волосами, настоящий разбойник. Лицо его мне нравится, иди и ставь… на кого бы?

– Я не патриот, нет, нет, лепетал Ла-Фалуаз. Я за англичанина. Отлично, если англичанин выиграет. Долой французов!

Нана была скандализована. Начался спор о разных лошадях. Ла-Фалуаз, с важностью знатока, называл всех лошадей клячами. Франжипан барона Вердье (большой гнедой конь) мог бы иметь успех, если бы его не испортили, когда объезжали. Что касается до Валерия II, завода герцога Кобреза, он еще не выезжен: засекал ногами в апреле. Это стараются скрыть, но он знает, что говорит, честное слово! В заключение он стал советовать Азара, завода Мешен, лошадь с множеством пороков, от которой все открещивались. Черт возьми! Великолепные статьи и бег… О, Азар натворит чудес!

– Нет, – ответила Нана, – ставлю десять луя на Люзиньяна и пять на Бума.

Ла-фалуаз вышел из себя.

– Никуда не годится ваш Бум, моя милая! Не берите его.

Сак Гаек отрекся от своего коня. Ваш Люзиньян тоже дрянь. Подувайте, на них едут Ламб и Прайс – у обоих ноги коротки.

Он бесился. Филипп заметил ему, что Люзиньян выиграл приз. Но тот возразил:

– Ну, так что же? Нужно быть вдвойне осторожным. Вдобавок, на нем едет Грешем, который всегда отстает.

Спор, начатый в ландо Нана, казалось, охватил всю поляну. Раздались пронзительные крики, страсть к азартной игре воодушевляла лица, развязывала языки. Казалось, что все животное в человеческой натуре вдруг прорвалось наружу. Букмекеры, стоя в своих экипажах, выкрикивали названия лошадей, записывали цифры. Впрочем, вокруг Нана, происходила только мелкая игра. Крупные пари держались в ограде, где производилось взвешивание. Здесь же держали только грошовые пари: рисковали экю в надежде выиграть несколько луидоров. Главными соперниками были Лузиньян и Спирит. Англичане, которых легко было узнать с первого взгляда, прогуливались между группами, как у себя дома; лица их горели, они заранее уже праздновали победу. Брама, лошадь лорда Ридинга, выиграла большой приз в прошлом году; событие это помнили до сих пор. Будет настоящим несчастием, если Франция окажется разбитой и в нынешнем году. Поэтому, все эти дамы, воодушевленные чувством патриотизма, сильно волновались. Лошади Вандевра стали знаменем национальной чести, поэтому Люзиньяна хвалили, защищали, приветствовали криками. Гага, Бланш, Луиза, Каролина стояли за Люзиньяна. Люси Стюарт не вмешивалась из-за сына; относительно Розы Миньон прошел слух, что она поручила Лабордэту поместить двести люи. Одна Триконша, сидя рядом с кучером, ожидала последней минуты.

Холодно и величественно слушала они все эти споры, ловя на лету быстрые фразы парижан и гортанные восклицания сынов Альбиона и делая заметки в книжечке с видом биржевого игрока.

– А Нана? – спросил Ла-Фалауз. Ее никто не хочет?

Действительно, никто ее не хотел; о ней даже не говорили. Она совершенно стушевалась перед популярностью Люзиньяна. Шутки возобновились. Молодая женщина повторяла, что Вандевр дал ей хорошую крестницу-клячу, которая не выиграет и четырех су. Филипп и Жорж находили такой поступок опель нелюбезным, но Ла-Фалуаза внезапно осенила счастливая мысль. Подняв руку вверх, он вскричал:

– Ставлю люи за Нана!

– Браво! Ставлю два, – стал Жорж.

– Я три! – прибавил Филипп.

Шутя, они стали надбавлять с таким ожесточением, как будто дело шло о самой Нана. Это срам: нужно пустить Нана в ход. Ла-Фалуаз объявил, что ее следует осыпать золотом. Все должны ставить. Надо пойти собирать пари. Нана хохотала во все горло. Когда же трое молодых людей бросились агитировать в пользу Нана, она крикнула им вслед:

– Я ничего не ставлю, слышите? Ни за что на свете! Жорж, десять люи на Люзиньяна и пять на Валерия II.

Однако, они, все-таки, отправились. Нана, улыбаясь, смотрела, как они пробирались между колес, ныряли под лошадей, рыская по всему полю. Лишь только они узнавали кого-нибудь из знакомых, тотчас же становились на подножку и начинали агитировать. Раздавался громкий хохот каждый раз, как они оборачивались, показывая пальцами цифры, между тем, как молодая женщина махала им зонтиком. Тем не менее, собрать удалось очень мало. Им удалось убедить некоторых мужчин; так, например, Стейнер, очарованный видом Нана, решился поставить три луи. Но женщины отказывались наотрез. Спасибо! кому охота терять наверняка? К тому же у них не было ни малейшего желания поддерживать популярность дрянной девчонки, затмившей их всех своей четверкой белых лошадей, своими форейторами, своим надменным видом. Гага и Кларисса, сжав зубы, спросили ла-Фалуаза, чего ради он вздумал смеяться над ними. Когда Жорж смело подошел к ландо Миньонов, Роза с негодованием отвернулась, ничего не ответив. Нужно быть дрянью, чтобы дать свое имя лошади. Сам же Миньон, напротив, весело принял сторону юношей, говоря, что женщины всегда приносят счастье.

– Ну, что? – спросила Нана, когда молодые люди после долгих переговоров с букмекерами вернулись к ней.

– Вы на сорока, сказал Ла-Фалуаз.

– Как? на сорока! – воскликнула она пораженная. – Я была на пятидесяти… Что же случилось?

– Как раз в эту минуту показался Лабордэт. Ипподром закрывали. Должна была начаться первая скачка. Между тем, как все устремили свое внимание на ипподром, Нана стала расспрашивать Лабордэта о причине внезапного повышения. Но Лабордэт отвечал уклончиво: вероятно, были сделаны ставки. Пришлось довольствоваться этим объяснением. В заключение Лабордэт сообщил ей, что Вандевр подойдет к ней, если ему удастся вырваться на минуту…

Скачки кончались, никто не обратил внимания, так велико было напряжение, с каким ожидали состязания на большой приз. Вдруг небо покрылось тучами, подул ветер и над ипподромом разразился настоящий ливень. Начался невообразимый хаос, крики, шутки, брань среди давки пешеходов, спешивших укрыться в палатках виноторговцев.

В экипажах дамы старались защититься от дождя, держа обеими руками свои зонтики пока лакеи поднимали верхи. Но дождь уже прекращался. Голубое небо опять показалось. Смех успокоившихся женщин был как бы ответом на эту улыбку солнца, залившего своими золотыми лучами всю поляну и игравшего на измоченных дождем сбруях лошадей и костюмах женщин…

– Ах, бедный Люизэ! – сказала Нана. – Что, ты сильно промок?

Ребенок, не говоря ни слова, протянул мокрые ручонки, которые Нана принялась вытирать платком. Потом она вытерла. Бижу, дрожавшего всем телом, и положила его к себе на колени: ничего – несколько пятен на белом атласе, велика беда. Букеты посвежели. Она взяла один из них в руки и с наслаждением стала вдыхать аромат, омочив губы во влажных лепестках цветов.

Между тем, дождь согнал публику в ложи. Нана смотрела в свой бинокль. На таком расстоянии ничего нельзя было различить: видна была только масса теснившихся зрителей. Солнце бросало на сидевшую в ложах публику свет, в котором все костюмы выделились с особой яркостью. На террасах, под открытым небом, несколько темных фигур выделялись с чрезвычайной ясностью. Однако Нана забавляли всего более дамы, которых дождь прогнал в ложи с кресел, расположенных на песке у подножия амфитеатра. Теперь эти дамы возвращались на свои места в полном беспорядке. Так как дамам Нана не удалось проникнуть в ограду, где производилось взвешивание, то она утешала себя язвительными замечаниями насчет костюмов и наружности всех этих «порядочных женщин», походивших в своих нарядах на чучела.

В толпе пронесся гул. В среднем павильоне, в виде швейцарского домика, широкий балкон которого был украшен красными креслами, появилась императрица. Все бинокли направились в эту сторону.

– Да, ведь, это он! – воскликнул Жорж, – он ее сопровождает… Я не знал, что он дежурный на этой неделе.

Жорж говорил о графе Мюффа, который торжественно и неподвижно стоял позади императрицы. Молодые люди начали шутить, сожалея, что Сатэн не может дать графу в эту минуту щелчок. Нана смеялась, находя, что граф похож на чучело. Вдруг она в лорнетку увидала одного из иностранных принцев, который также сопровождал императрицу.

– Вот как! Шарль здесь! – воскликнула она.

Она нашла, что он за последнее время потолстел, и стала рассказывать о нем разные подробности.

– О, он отлично сложен! – прибавила она.

Вокруг нее, в экипажах дамы перешептывались, сообщая друг другу, что граф ее бросил. Выходила длинная история. В Тюльери были недовольны поведением графа с тех пор, как он открыто стал появляться вместе с Нана; приводила даже замечание императрицы по этому поводу. Вследствие этого, граф ее бросил, чтобы сохранить звание камергера. Ла-Фалуаз, развязно, передал эту сплетню Нана, предлагая свои услуги и называя ее своей «Жюльетой». Но она расхохоталась и заметила:

– Это все глупости… Вы его не знаете: мне стоит свистнуть, и он все бросит.

Нана принялась осматривать графиню Сабину и ее дочь. Дагенэ сопровождал этих дам. Тут же находился Фошри; он всех потревожил, чтоб пробраться к ним, и теперь самодовольно улыбался. Указывая презрительным жестом на ложи, Нана прибавила:

– Знаете ли, теперь мне весь этот народ опротивел… Я их слишком хорошо знаю… Надо их видеть без прикрас, как они есть… Тотчас же перестанешь их уважать. Грязь сверху, и снизу. К черту их всех! Я не хочу, чтобы мне больше надоедали.

Одним движением руки она указала на присутствующих, начиная с конюхов и кончая императрицей, разговаривавшей с принцем Шарлем. – И он тоже хорош, – заметила она огнем.

– Браво, Нана! Отлично, – воскликнул Ла-Фалуаз с энтузиазмом.

Послышался звон колокольчика. Берлинго, завода Мэшен, выиграл испанский приз. Нана подозвала Лабордэта, чтоб узнать, как он распорядился ее деньгами; он рассмеялся, отказываясь назвать ей лошадей, за которых он держал пари, чтоб не испортить дела. Он прибавил, что деньги ее помещены хорошо, скоро она сама в этом убедится. Когда она призналась, что держит пари за Люзиньяна и Валерия II, он пожал плечами, говоря, что женщины вечно делают глупости… Это ее очень удивило, она ничего не понимала.

В эту минуту толпа оживилась. Занялись угощениями в ожидании скачек на большой приз. Ели и пили на лугу, на козлах, в экипажах, колясках, кабриолетах. В руках лакеев появлялись целые корзины с угощениями и шампанским. Шутки, говор и смех сливались со звоном стаканов, разбиваемых среди общего веселья. Гага и Клариса, вместе с Бланш, степенно угощали друг друга сладкими пирожками; Луиза Виолэн сидела рядом с Каролиной Эка; на земле разместились молодые люди, угощая Симону, Тотон Нэнэ, Марию Блонд; между тем, рядом, в высоком экипаже, Леа Горн с целой толпой молодежи устроила шумную попойку на глазах всей публики. Но вскоре все окружили ландо, в котором сидела Нана. С грацией и ловкостью маркитантки, Нана разливала шампанское, угощая всех молодых людей, которые подходили к ее экипажу. Один из ее лакеев, Франсуа, передавал бутылки, между тем, – как Ла-Фалуаз визгливым голосом выкрикивал.

– Пожалуйте, господа. Угощение даровое… Всем хватит.

– Да замолчите же, наконец, – заметила Нана. – Нас могут принять за паяцов. Его выходка ее очень забавляла. Она даже решила послать с Жоржем стакан вина Розе Миньон, которая делала вид, что не пьет. Нана была возмущена ее буржуазной чопорностью. Хорошо ее ремесло, нечего сказать, еще хочет служить примером для других, ее мальчуганы насупились; им так хотелось попробовать шампанского. Но Жорж сам выпил, предложенный стакан, чтоб избегнуть ссоры. Тогда Нана вспомнила о Люизэ, о котором она совсем забыла. Быть может, ему пить хочется; она его заставила проглотить несколько капель вина, от которых бедняжка страшно закашлялся.

– Пожалуйте, господа, пожалуйте! – продолжал Ла-Фалуаз, довольный своей шуткой. – Платы не требуется… Угощение даровое!

Нана прервала его восклицанием:

– Смотрите, вон там Борднав! Позови его, Филипп! Пожалуйста, скорее!

Действительно, это был Борднав, расхаживавший, заложив руки назад, в порыжелой шляпе и потертом сюртуке. Озлобленный своим банкротством, он выставлял напоказ свою нищету перед богачами, с видом человека всегда готового схватить фортуну за фалды.

– Черт возьми! Вот так шик! – сказал он, когда Нана добродушно протянула ему руку. Осушив стакан вина, он заметил с сожалением:

– Ах! отчего я не женщина! Впрочем, черт возьми, это все равно. Слушай, хочешь вернуться на сцену? У меня мысль! Я найму театр Gaite и мы вдвоем весь Париж заткнем за пояс… Ну, что, сделаешь это для меня?

Он продолжал что-то бормотать, довольный тем, что видит перед собою Нана, которая, по его словам, радовала его уж одною своей наружностью. Он называл ее своею родной дочерью.

Кружок возле экипажа Нана увеличивался.

Теперь вино разливал Ла-Фалуаз; Филипп и Жорж приглашали желающих. Казалось, все мужчины, находившиеся на лугу, столпились вокруг Нана. Она их узнавала, отвечая каждому улыбкой или шуткой. Число ее поклонников все увеличивалось, вскоре гул толпы сосредоточился около ее экипажа. Она была царицею этого пира: ее золотые волосы развевались, лучи солнца озаряли ее белоснежное лицо. Чтобы окончательно взбесить женщин, завидовавших ее торжеству, она подняла свой стакан, приняв позу торжествующей Венеры.

В эту минуту кто-то дотронулся до нее; она была очень удивлена, увидав возле себя Миньона. Она села рядом с ним, так как он имел ей сообщить нечто важное. Миньон презирал ревнивых женщин; он находил, что ревновать глупо и бесполезно, и прямо заявил своей жене, что смешно ей сердиться на Нана. Во всяком случае, он не разделяет мнений жены и питает к Нана самые отеческие чувства.

– Вот что я имел тебе сказать, – проговорил он. – Берегись и не выводи Розу из терпения. Понимаешь, я считаю долгом тебя предупредить, что у нее есть против тебя оружие и что она тебе еще не простила историю из-за «герцогини».

– У нее есть оружие? А мне что за дело? – возразила Нана.

– Послушай, у нее в руках письмо, которое она нашла у Фошри в кармане, письмо от графини Мюффа. Ну, без этого письма все ясно видно. Роза пошлет в отместку это письмо графу.

– А мне что за дело, – повторяла Нана. – Даже смешно!.. Так дело с Фошри всплывает наружу. Тем лучше! Эта история меня бесила. Теперь мы насмеемся вдоволь.

– Нет, нет! Я этого не желаю, – горячо возразил Миньон. – Зачем поднимать скандал? Мы этим ничего не выиграем…

Он остановился, опасаясь, что сказал слишком много. Она смотрела на него пристально. Какое ему дело до этого? Может быть, он боится, что Фошри, бросив графиню, опять вернется к его жене; быть может, Роза именно этого и добивается, так как она еще сохранила нежное чувство к журналисту. Наиа задумалась, ей вспомнилось посещение Вено; у нее в голове зарождался целый план; между тем, Миньон продолжал ее убеждать.

– Положим, Роза пошлет письмо. Выйдете скандал. Ты замешана в этом деле; скажут, что ты виновата… Прежде всего, граф разойдется с женой…

– Эго почему? – спросила Нана с досадой. – Напротив… Но тут она в свою очередь спохватилась. Незачем высказывать своих мыслей. Она сделала вид, что соглашается с Миньоном, лишь бы отделаться от него; когда он ей посоветовал помириться с Розой, она ответила, что подумает, посмотрит.

Движение в толпе заставило ее оглянуться. Лошади как вихрь пронеслись по ипподрому. Корнмюз, завода Вердье, выиграл приз города Парижа. Теперь настала очередь скачкам на большой приз. Возбуждение возрастало; толпа, охваченная нетерпением, топала, волновалась. В последнюю минуту все, державшие пари, были удивлены внезапным повышением курса на Нана, лошадь из конюшни Вандевра. Филипп и Жорж, которые вели переговоры с букмекерами, поминутно возвещали о повышении цены. Нана стояла на тридцати, затем на двадцати, наконец, на пятнадцати. Никто ничего не понимал. Кляча, которую победили на всех скачках, лошаденка, которая еще утром стояла на пятидесяти! Что означала эта внезапная перемена? Одни поднимали на смех тех дураков, которые поддаются этому обману. Другие подозревали, что дело не чисто. Все были заняты только этим вопросом; приводили примеры разных злоупотреблений. На этот раз, впрочем, громкое имя Вандевра несколько, правда, ослабляло подозрения, но победа, все-таки, оставалась за скептиками и насмешниками, предсказывавшими, что Нана доскачет последней.