Эмиль Золя
Сочинения

Мало-помалу буфет стал наполняться. Беседовавшие уступили свое место, но продолжали гулять по саду вместе. Ла-Фалуаз нагло смотрел в лицо женщинам, точно он находился в Мабиле. Встретившись с Леонидой де-Шетель, он принялся подшучивать пискливым голосом. В глубине одной аллеи компанию ждал большой сюрприз: они увидели г. Вено серьезно беседующим о чем-то с Дагенэ. Посыпались шутки: наверное, он исповедуется и выслушивает от старика наставления для будущей брачной жизни. Они пошли за разговаривающими и дошли таким образом до салона, где под звуки польки носились пары, образуя как бы живую струю среди неподвижной массы гостей. Под дуновением наружного воздуха свечи вспыхивали ярче.

– Однако они должны потеть там как в бане! – пробормотал Ла-Фалуаз.

Они жмурили глаза после полумрака аллей. Все стали показывать друг другу маркиза Шуара, стоявшего отдельно и возвышавшегося своей высокой фигурой над массой голых плеч, теснившихся вокруг.

Он был бледен; лицо его, окаймленное редкими седыми волосами, хранило печать строгости и высокомерия. Все знали, что возмущенный поведением графа Мюффа, он публично прервал с ним всякие сношения, запретив произносить его имя у себя в доме. Если сегодня он явился в салоне зятя, то только по настоянию внучки. Впрочем, он совершенно не одобрял ее брака, негодуя на развращенность общества, допускающего такие недостойные компромиссы е современным развратом.

– О, теперь все погибло, – шептала у камина г-жа дю-Жокуа на ухо г-же Шантеро. – Эта развратница совсем, говорят, околдовала беднягу… А прежде, какой он был благородный, верующий! Мать его умерла бы с горя.

– Они, кажется, разоряются. Мой муж видел вексель… Знаете, ведь, он теперь живет в ее отеле на улице Вильер. Весь Париж говорит об этом… Боже мой! я вовсе не оправдываю Сабину, но согласитесь, что он во многом виноват пред нею и если она бросает на ветер деньги…

– Ах, не она одна бросает деньги на ветер, – перебила ее г-жа дю-Жокуа. – Они вдвоем стараются… Да, тонут в грязи, моя милая!

Чей-то мягкий голос прервал их. Это был г. Вено, скромно подсевший к ним сзади, как будто желая спрятаться. Он слышал их разговор и, наклоняясь к ним, прошептал.

– Зачем отчаиваться? Часто промысл Божий проявляется там, где, казалось, уже все погибло.

Он улыбался, показывая свои испорченные зубы, и спокойно смотрел на разорение семейства, над которым он когда-то неограниченно властвовал. Видя, как после смерти графини Мюффа и Сабина ускользнули из его рук, он без сомнения сообразил, что только какая-нибудь катастрофа может снова отдать их в его власть. Вот почему, после пребывания в Фондеттах, он предоставил дела их течению, ясно сознавая свое полное бессилие. Он помирился и с бешеной страстью графа к Нана, и с ухаживанием Фошри, и даже с браком Эстели. Что значат все эти мелочи? Как католик, он любил победу в падении. Он становился еще мягче, податливее, таинственнее, питая в душе надежду овладеть и молодой четой и распавшимся семейством, потому что великие грехи порождают великую набожность. Провидение дождется торжества своего.

– Уверяю вас, – продолжал он чуть слышно, – что наш друг исполнен самых лучших чувств к религии… Не раз давал он мне самые веские тому доказательства… Если иногда ум его колеблется, то это не более, как испытание, посылаемое самим Богом…

– В таком случае, – прервала г-жа Дю-Жокуа, – он должен, прежде всего, помириться с женой.

– Разумеется, и я надеюсь, что примирение это скоро состоится.

Обе старухи бросились расспрашивать его. Но он привял свой смиренный вид, объявив, что нужно предоставить все Провидению. Главная цель его, при сближении супругов, заключалась во избежание всяких скандалов. Религия терпит многие слабости, если соблюдаются приличия.

– Во всяком случае, – сказала г-жа Дю-Жокуа, – имея право давать здесь советы, вы должны были бы помешать браку несчастной Эстели с этим авантюристом.

Маленький старичок изобразил на лице своем глубочайшее удивление.

– Но, право, вы совершенно ошибаетесь относительно Дагэнэ: это достойнейший молодой человек. Мне известны его убеждения.

Он хочет загладить ошибки молодости. Эстель обратят его на путь истины, будьте в этом уверены.

– О, Эстель! – презрительно пробормотала г-жа Шантеро. – Бедняжка, кажется, совершенно лишена воли. Она – такое ничтожество.

Это мнение заставило улыбнуться г. Вено. Впрочем, он не стал высказываться относительно новобрачной. Может быть, он и так уже наговорил слишком много. Медленно закрыв глаза, он замолчал, как будто в знак покорности, и снова исчез за юбками… Несмотря на свою рассеянность, г-жа Гугон уловила несколько отрывочных фраз. Она вмешалась в разговор и обратилась к подошедшему маркизу Шуару:

– Эти дамы чересчур строги. Жизнь так тяжела… Не правда-ли, мы должны быть снисходительны к другим, если хотим сами заслужить прощения?

Маркиз на минуту смутился, опасаясь намека. Но добрая старушка улыбаюсь такой печальной улыбкой, что он тотчас же оправился.

– Есть ошибки, – сказал он, – которых нельзя простить… Благодаря такой снисходительности, многие погибают. Всякий из нас обязан подавать пример…

Г-жа Гугон остановила его жестом.

– Я забыла, друг мой, что вы философ. Впрочем, мы затеяли совсем не бальный разговор. Мне хотелось бы, чтобы всем было весело… Посмотрите, как молодежь веселится.

Бал стал еще оживленнее. Пол дрожал под ногами танцоров, как будто старый дом не переносил такого веселия. От времени до времени на однообразном фоне бледных лиц вырезывалось разгоревшееся женское лицо, со светящимися глазками и полуоткрытым ртом. Г-жа Дю-Жокуа объявила, что верх безрассудства втиснуть пятьсот человек в залу, где еле может поместиться двести. Не лучше ли было бы подписать брачный контракт на площади? Это все новые нравы, – поясняла г-жа Шантеро. – В старину подобные торжества устраивались по-домашнему, теперь нужна толпа, нужно, чтоб вся улица врывалась к вам в гостиную, иначе праздник не в праздник. Каждый хочет блеснуть своей роскошью и допускает к себе в дом отребья Парижа. Удивительно ли после того, что семья разрушается? Старушки жаловались, что не узнают и пятидесяти человек во всей этой толпе. Откуда все это взялось? Декольтированные молодые девушки показывали свои плечи. Какая-то женщина носила золотой кинжал в шиньоне, между тем как стан ее охватывался кольчугой из черного бисера. Другая заставляла ходить за собой следом, до такой степени смелым казался покрой ее юбки, плотно охватывавшей тело. Вся знать зимнего сезона собралась здесь. Тут было все, что хозяйка дома могла собрать из среды своих шапочных знакомств, весь парижский мир, жаждущий удовольствий, с его терпимостью и снисходительностью, где громкие фамилии сталкивались с именами опозоренными. Всех соединяла одна ненасытная жажда удовольствий. Духота увеличивалась. Симметричные фигуры кадрили сменяли друг друга в этом зале, наполненном народом.

– Графиня очень эффектна, – заметил Ла-Фалуаз у ворот ада. – Она на вид десятью годами моложе своей дочери… Кстати, Фукармон, не объясните-ли вы нам одного обстоятельства: Вандевр держал пари, что у графини нет икр.

Такой цинизм никому не понравился. Фукармон сказал только:

– Спросите об этом вашего кузена, голубчик. Кстати, вот и он.

– Ах, ведь и в самом деле, – вскричал Ла – Фалуаз. – Держу пари на десять золотых, что у нее есть икры.

Действительно, в зал вошел Фошри. Как свой человек, он прошел через столовую, чтобы не толкаться в толпе. Роза снова овладела им с начала зимы, и теперь он делил свое время между певицей и графиней; это ему чрезвычайно надоело, но он не знал, как бросить одну из них. Сабина льстила его самолюбию, но с Розой ему было веселее. Вдобавок последняя чувствовала к нему истинную страсть и чисто-супружескую нежность, приводившую в отчаяние Миньона.

– Послушай, на пару слов! – сказал Ла-Фалуаз, взяв под руку своего кузена. – Видишь ли там эту даму в белом шелковом платье?

Со времени получения наследства, придавшего ему большое нахальство, он старался потешаться над Фошри, против которого у него был старый зуб? а насмешки в первое время по прибытии его из провинции.

– Вон ту, что в кружевах…

Журналист поднялся на цыпочки, ничего не подозревая.

– Графиню? – сказал он, наконец.

– Да, ее именно, голубчик. Я держал пари на десять золотых… Есть ли у нее икры?

Он расхохотался. Ему было чрезвычайно приятно утереть нос этому молодчику, когда-то так сильно сконфузившему его вопросом, не живет ли с кем-нибудь графиня. Однако, Фошри, нисколько не смутясь, пристально посмотрел на него.

– Ты идиот! – сказал он, наконец, пожимая плечами.

Затем он стал пожимать руки знакомым – братьям Гугонам, Фукариону, Стейнеру; между тем, как Ла-Фалуаз, сконфуженный, не знал наверное, сказал ли он что-нибудь остроумное или нет. Все оставались серьезными, как будто ничего не поняв. Разговорились. Стейнер, заезжавший к Нана, рассказывал о ее здоровье. Ей лучше, хотя еще она не встает. Со дня скачек Стейнер и Фукармон тоже присоединились к завсегдатым ее гостиной. Поэтому все они, понизив голос, стали расспрашивать друг друга о Мюффа. Он был у нее; Жорж видел, как он выходил из ее спальни. Вот отчего у него такой счастливый вид! Однако Фошри было не по себе. Утром Роза сделала ему сцену, во время которой напрямик объявила, что послала Мюффа письмо. Он может теперь явиться в своей светской львице; его отлично примут! После долгих колебаний, он решился идти напролом. Но глупая шутка Ла-Фалуаза приводила его в бешенство, хотя по-видимому он был спокоен. Теперь он старался сообразить, какое влияние на эту скверную историю может иметь примирение графа с Нана.

– Что с вами? – спросил его Филипп. – Вы, кажется, не здоровы?

– Я? Ничуть… Мне пришлось много работать, и потому-то я опоздал. Затем хладнокровно, с тем героизмом, который распутывает пошлые трагедии жизни, он сказал:

– Однако я еще не поздоровался с хозяевами… Нужно быть вежливым. У него хватило даже духу пошутить:

– Не правда ли, болван? сказал он, обращаясь к Ла-Фалуазу.

Он стал пробираться к хозяевам. Звонкий голос лакея не выкрикивал больше имен. Однако граф и графиня продолжали еще разговаривать у входной двери. Он подошел к ним, тем временем, как остальные поднимались на цыпочки и вытягивали шеи, чтоб лучше видеть. Нана наверное проболталась.

– Граф еще не заметил его, – прошептал Жорж. – Смотрите! он поворачивается… Ну, вот теперь…

Оркестр снова заиграл вальс из «Белокурой Венеры». Фошри прежде всего поклонился графине, которая весело улыбалась. Затем он остановился неподвижно позади графа бледный и спокойный. Граф в этот вечер сохранял гордый и важный вид, высоко закинув голову, как подобает знатному сановнику. Заметив журналиста, он вздрогнул и принял еще более величественный вид. Несколько мгновений они молча глядели друг на друга. Фошри первый протянул графу руку. Мюффа медленно подал свою, они держали друг друга за руку; графиня Сабина, улыбаясь, опустила глаза, а между тем вальс продолжал наигрывать веселую мелодию.

– Дело на лад идет, – заметил Стейнер.

– Что, они рук не могут разнять? – спросил Фукармон, удивленный продолжительностью пожатия.

Непреодолимые воспоминания заставили покраснеть Фошри в то время как он держал руку Мюффа в своей руке. Он вспомнил сцену в театре среди мусора и пыли при тусклом освещении. Он еще видел перед собою графа с разбитой рюмкой в руке. Теперь Мюффа уже не сомневался более; его честь была затронута не на шутку. Когда Фошри заметил веселое настроение графини, страх его рассеялся, ему захотелось смеяться.

Все это ему показалось очень комичным.

– А, вот и она сама! – продолжал Ла-Фалуаз, всегда готовый сострить. – Вот и Нана, видите, она входит оттуда!

– Молчи, идиот, – проворчал Филипп.

– Уверяю вас!.. Играют ее вальс, вот она и входит… К тому же, ведь она их мирит! Как, разве вы не видите? Он всех прижал к своему сердцу, кузину, кузена и ее мужа, называя их своими милыми котятами! Ничто меня так не трогает, как сцены семейного счастья!..

В это время подошла Эстель. Фошри обратился к ней с любезностью. Она стояла неподвижно в своем розовом наряде, сохраняя вид удивленного ребенка и бросая нерешительные взгляды на отца и мать. Дагенэ, со своей стороны, горячо пожал руку журналисту. Они образовали улыбающуюся группу, к которой незаметно приблизился м-ье Вено; он следил за ними блаженным взглядом, радуясь новому пути, которым поведет их провидение.

Шаловливые звуки вальса не умолкали; веселье, подобно морскому приливу, бушевало под сводами старинного жилища. Оркестр вторил трелями флейт и нежным звукам скрипок; люстры заливали золотистой пылью генуэзский бархат, позолоту и дорогие; украшения. Дамы следили, улыбаясь, за танцующими парами, которые вихрем носились по зале, сообщая паркету сильное сотрясение. Красноватый свет венецианских фонарей освещал, подобно зареву дальнего пожара, фигуры гуляющих, искавших прохлады в глубине тенистых аллее? Дрожание этих стен, красноватый отблеск пламени, казалось предвещали близкую гибель старинного рода. Нерешительный смех, который Фошри некогда подслушал в звуках хрустального сосуда, разлетевшегося в дребезги, теперь раздавался дерзко и безумно среди блестящего праздника. Теперь разбивались в дребезги честь и богатство семьи, благодаря беспорядочной жизни женщины, бросавшей на ветер свои деньги и сердечные привязанности. Все здание было потрясено до основания; оно грозило близким падением. Уличные пьяницы обыкновенно кончают белой горячкой; их семьи впадают в безвыходную нищету и вымирают от голода. Здесь рушилось несметное богатство знатного древнего рода; в звуках вальса слышался похоронный звон. Нана невидимо царила над всеми этими людьми, заражая их своим дыханием и проникая всюду в шаловливых звуках веселой музыки.

Мюффа помирился со своей женой в день свадьбы дочери. Вечером графиня была очень удивлена, когда муж явился в ней в комнату, где он не бывал более двух лет. Она сохранила при его появлении ту улыбку, которая теперь ее никогда не покидала; он в сильном смущении говорил несвязно. Тогда Сабина прочла ему маленькое наставление. Ни он, ни она не решались, впрочем, на объяснение. Этого примирения требовала религия; они молча согласились предоставить друг другу полную свободу. В тот же вечер, когда графиня еще как будто колебалась, граф заговорил о делах. Он предложил продать поместье Борд. Она тотчас же согласилась. Оба нуждались в деньгах; они поделятся. Это соглашение еще более сблизило их. Мюффа, мучимый своими религиозными сомнениями, почувствовал настоящее облегчение.

В этот самый день, около двух часов, когда Нана еще отдыхала, Зоя постучала к ней в дверь. Занавеси были спущены, теплый летний воздух проникал в открытое окно. Нана теперь уже встала, она совсем поправилась, но была еще слаба. Открыв глаза, она спросила:

– Кто там?

Зоя готовилась ответить. Но Дагенэ, не дожидаясь разрешения, вошел сам. Она привстала и облокотилась на подушку, приказав горничной удалиться.

– Как! это ты! в день твоей свадьбы… Что случилось?

Он стоял неподвижно, среди комнаты, во фраке, в белом галстуке и в перчатках. Наконец, он подошел к ней со словами:

– Да! это я… Разве ты не помнишь?

Нет, она ничего не помнит. Он сам напомнил ей ее условия.

Тогда, обняв его обеими руками, она залилась громким смехом, со слезами на глазах, так ее тронуло его внимание.

– Ах, Мими! какой ты Чудак!.. Не забыл, однако? А я и думать перестала! Так ты прямо из церкви! Правда, от тебя ладаном пахнет… Так поцелуй же меня? Крепче! Слышишь, Мими. Быть может, в последний раз.

В полутемной комнате, где еще носился слабый запах эфира, прозвучал веселый смех. Удушливый жар проникал сквозь занавеси; с улицы доносились голоса детей. Дагенэ после завтрака должен был уехать вместе со своей женой.

XV

Однажды вечером, в начале зимы, графа Мюффа, который должен был сопровождать Нана на бал, пришел предупредить ее, что он получил неожиданное приглашение явиться на службу и Тюльери. Свечей еще не зажигали; прислуга громко хохотала в передней. Граф тихо поднялся по лестнице, слабо освещенной светом потухавшего дня. Дверь салона неслышно отворилась. Розоватый свет отражался на потолке комнаты, глубокие диваны и обитые красным шелком кресла, парчовые ткани, масса золотых безделушек и украшений, древние бронзы и фаянсы, все стушевалось погруженное в полутьме наступавших сумерек. В этой-то полутьме граф заметил Нана в объятьях Жоржа. Граф застонал и остановился как вкопанный. Нана быстро вскочила, увлекая графа в другую комнату, чтобы Жоржу дать время скрыться.

– Иди за мной, – сказала она графу, совершенно растерявшись, – я тебе все расскажу.

Она была вне себя от досады. Никогда с ней этого еще не случалось. Ее довел до этого Жорж, грозивший застрелиться. Он рыдал, с ним сделался нервный припадок, и она поцеловала его, не зная чем успокоить. Вот до чего довело ее доброе сердце, подумала она.

В комнате, куда она привела графа, было совершенно темно. Она бешено позвонила, чтоб подали лампу. Во всем виноват Жюльен. Если бы лампы были зажжены, ничего бы не случилось. Эта темнота ее сбила с толку.

– Успокойся, дорогой мой, – говорила она графу, когда Зоя принесла свечи.

Граф сидел, опустив голову, пораженный этой сценой. Он молчал и дрожал как в лихорадке. Его страдание тронуло молодую женщину. Она старалась его утешить.

– Да, я виновата!.. Я поступила очень дурно… Ты видишь, я каюсь в своей вине. Уверяю тебя, меня ужасно мучит, что ты так огорчен… Слушай, будь добр, прости меня.

Она стала перед ним на колени и нежно глядела ему в лицо, чтоб видеть, простит ли он ей. Заметив, что он немного оправился, она, ласкаясь, сказала:

– Вот видишь, дорогой мой, ты пойми…. Я не могу отказывать своим бедным друзьям.

Граф, наконец, простил ее. Он только требовал удаления Жоржа. Но теперь всякие иллюзии исчезли, он не верил ее клятвам, зная, что она обманет его на другой же день, и не бросил ее только из малодушия, из страха жить одному без нее. Тогда для него началось бы восхожденье на Голгофу.

Теперь в жизни Нана наступил период, когда она наиболее поражала Париж своим блеском. Она поражала город дерзкой роскошью презрением к деньгам, которые таяли в ее руках. Ее отель превратился точно в плавильную печь. Самое легкое дуновение ее губ превращало груды золота в пыль, разносимую ветром. Никто в жизни не видел таких безумных расходов, такого бешеного желания обладать всем, чтоб все уничтожить. Казалось, этот дом стоял над бездной, поглощавшей людей, их состояния, имя, честь. Все исчезало бесследно. Эта женщина, евшая одни конфеты и варенье, тратила ежемесячно пять тысяч франков на обеды. В буфете прислуга ничего не щадила; вино поглощалось бочками, счеты представлялись, преувеличенные в три или четыре раза. Викторина и Франсуа распоряжались в кухне как у себя дома; они угощали гостей и содержали на стороне целое население кузенов; Жюльен получал взятки с поставщиков; дело доходило до того, что если вставляли разбитое стекло в тридцать су, то Жюльен брал 20 су лишних для себя. Шарль крал овес у лошадей. Покупая двойные запасы, он с черного крыльца продавал половину. Среди этого грабежа и опустошения, Зоя умела ловко хоронить концы в воду, чтоб, со своей стороны, пользоваться добычей. Пресыщенная прислуга выбрасывала целые груды испорченных припасов в яму; газ горел по всему дому круглые сутки, словом безобразие было ужасно в этом доме, отданном на разграбление хищникам.

Наверху у барыни крушение подвигалось быстрее: платья в десять тысяч франков, надетые два раза, тотчас же забывались и продавались Зоей; дорогие украшения, переставая нравиться, исчезали из ящиков; бессмысленные покупки последней моды валялись по углам и выбрасывались на другой день на улицу. Нана не могла видеть дорогих вещей, не покупая их. Она постоянно окружала себя целым морем цветов, дорогих безделушек и украшений, которые радовали ее тем более, чем они были дороже. У ней ничего не оставалось целым; она все портила и ломала своими белыми ручками, оставляя за собою целый ворох обломок, ненужных тряпок и лохмотьев. Кроме этих мелких расходов были и крупные – 20,000 франков у модистки, 30,000 фр. у белошвейки; 12,000 фр. у сапожника; ее конюшня стоила ей 50,000 фр.; в 6 месяцев она задолжала портному сто двадцать тысяч франков. По расчетам Лабордэта она тратила до 400,000 франков ежегодно, в этом-же году она истратила до миллиона и сама не знала, куда девались эти деньги. Ее поклонники, сыпавшие золото горстями, не могли наполнить бездну, которая все росла под наружным блеском.

– Однако у Нана явилась еще одна прихоть. Давно она желала отделать заново свою комнату. Теперь ей пришло в голову обтянуть ее розовым бархатом в виде палатки, украсить ее золотым кружевом и бахромой. По ее мнению эта роскошная и красивая отделка будет выгодно оттенять белизну ее лица. Но эта комната послужит только рамкой для кровати, которая должна представлять чудо роскоши и блеска. Нана мечтала о такой кровати, какой никогда еще не бывало; о чем-то вроде трона или алтаря, у подножия которого весь Париж будет преклоняться пред ее красотой. Кровать будет сделана ив золота и серебра. На серебряном трельяже будут разбросаны букеты золотых роз, – группы амуров у изголовья будут выглядывать с любопытством из-под занавеси. С этим планом Нана тотчас же обратилась к Лабордэту, который привел ей двух ювелиров. Занялись рисунками. Кровать будет стоить 50,000 фр. Это будет подарок от Мюффа к новому году. Что касается комнаты и мебели, то все это обойдется тысяч в тридцать. Эту сумму уплатить можно; деньги всегда найдутся.

Более всего Нана удивляло то, что, несмотря на золотое море, в котором она купалась, у нее никогда не было денег.

Бывали дни, когда у нее недоставало самой пустой суммы для обыкновенных расходов. Ей приходилось занимать деньги у Зои или добывать их иным способом. Но прежде чем решаться на крайние меры, она старалась получать их от своих знакомых, выманивая у них, шутя, последние гроши. За последнее время она обирала преимущественно Филиппа. Он никогда не уходил, не оставив у нее своего кошелька. Скоро, став смелее, она требовала у него денег взаймы по двести, триста франков не более, для уплаты каким-нибудь назойливым кредиторам. Филипп, получивший в июле место полкового казначея, приносил деньги на другой же день, извиняясь, что не может дать больше. (Старушка Гюгон относилась теперь к своим сыновьям с чрезмерной строгостью). В конце трех месяцев эти ничтожные займы составили приблизительно 10000 франков. Капитан продолжал хохотать звучным голосом. Однако он заметно худел, становился рассеян, тень страдания легла на его лицо. Но один взгляд Нана преображал его, приводил в какой-то необыкновенный экстаз. Она была с ним очень ласкова, награждала его поцелуями, и он по целым дням не отходил от нее, когда он не был занят на службе.

Однажды вечером, когда Нана объявила, что ее именины бывают 15-го октября (второе ее имя было Тереза), все ее знакомые прислали ей подарки. Филипп принес ей старинную фарфоровую вазу в золотой оправе, за которую он заплатил 300 франков. Он застал Нана одну в ее уборной; она только что вышла из ванной и, накинув фланелевый пеньюар, была занята рассматриваньем подарков, расставленных перед нею на столе. Она уже успела разбить хрустальный флакон, желая его раскрыть.

– Ах, какой ты милый, – воскликнула она, увидав вазу. – Что это такое?.. Какой ты ребенок, бросаешь деньги на такие пустяки.

Она принялась журить его за такой подарок, в душе очень довольная, что он тратит столько для нее. Она принялась рассматривать вазу, открывая и закрывая крышку.

– Осторожнее, – заметил он, – это вещь хрупкая.

Она пожала плечами. Разве у нее такие грубые руки?

Вдруг крышка выскочила из петли и разбилась вдребезги.

Она, опустив глаза, произнесла в смущении:

– Ах, она разбилась!

Но потом захохотала. Эти обломки ей казались смешными. Она хохотала, как злой ребенок, которого забавляет портить вещи. Филипп, бледный, не мог скрыть минутного негодования. Несчастная не знала, каких мучений стоила ему эта безделушка. Заметив его волнение, она старалась его успокоить.

– Вот еще, разве я виновата?.. Ваза была надтреснута! Эти старинные вещи всегда непрочны… Ты видел, как ударилась эта крышка?

И она снова разразилась громким хохотом. Заметив слезы на глазах молодого человека, она кинулась к нему на шею.

– Как ты глуп! ведь, я тебя люблю! Если бы ничего не били, то купцам нечего было бы продавать. Все это для того и сделано, чтоб разбиваться!.. Вот, посмотри на этот веер, разве он прочен?

Она схватила веер и разорвала его пополам. Это ее подзадорило. Чтоб сказать Филиппу, что она не дорожит подарками, после его вазы, она принялась бить все, что ей попадалось под руку, говоря, что все они не крепки и следует их уничтожать. Огонь заискрился в ее глазах, сквозь открытые губы виднелся ряд белых зубов; ее накидка распахнулась, обнажив ее голую ногу. Когда, наконец, все подарки превратились в дребезги, она, раскрасневшись, нервно захохотала, хлопая в ладоши, как ребенок.

– Конец всему, ничего нет! – воскликнула она.

Филипп, как бы заразившись ее страстью к разрушению, тоже развеселился и, схватив ее, принялся целовать. Она отвечала ему тем же, чувствуя, что ей давно не было так весело. Обняв его, она ласково прибавила:

– Скажи, дорогой мой, не можешь ли ты достать мне на завтра десять золотых?.. Мне булочник надоедает.

Он побледнел, но, целуя ее в лоб, прибавил спокойно:

– Я постараюсь.

Наступило молчание. Он прислонился головою к окну в то время, как она одевалась. Через несколько минут, обращаясь к ней, он серьезно сказал:

– Нана, выходи за меня замуж.

Это предложение показалось ей так забавно, что она, не докончив свой туалет, заговорила:

– Слушай, бедный друг, ты болен? Ты мне предлагаешь руку, когда я прошу у тебя только десять золотых. Никогда! Этого быть не может! Я слишком тебя люблю. Какая глупость!

В эту минуту вошла Зоя, и они замолчали. Горничная тотчас подобрала все обломки, рассыпанные на столе. На вопрос, что с ними делать, Нана велела их выбросить, и Зоя унесла их в подоле. Внизу, в кухне прислуга делила между собою эти обломки.

В этот день Жорж прошел в отель незамеченным. Франсуа видел, как он проскользнул, но прислуга теперь любила позабавиться насчет хозяйки. Нана запретила Жоржу появляться на некоторое время, обещав сама навещать его. Он незаметно прокрался в ее комнату, как вдруг голос брата остановил его. Стоя за дверью, он слышал всю эту сцену: поцелуя и предложение жениться.

Это его так поразило, что он удалялся, как безумный, чувствуя, как леденеет его голова. Когда он вернулся в свою квартиру, на улицу Ришелье, с ним сделалась страшная истерика. Теперь он более не сомневался. Филипп жил с Нана. Страшная картина являлась перед его глазами: он видел эту женщину в объятиях его брата. С ним сделался страшный припадок; он кидался на постель, произнося безумные слова, которые еще усиливали его бешенство. Таким образом, прошел день. Ночь была еще ужаснее; страшные кошмары давили его. Если бы брат его жил в этом доме, он наверно убил бы его в эту ночь. Когда настал день, Жорж принялся рассуждать. Ему самому следует умереть, выскочить из окна, или броситься под колеса вагонов. Однако он вышел около десяти часов, чтобы подышать свежим воздухом. Обегав весь Париж, он почувствовал желание увидеть Нана перед смертью. Быть может, одним словом, она его спасет. Было три часа, когда он вошел в отель на авеню Виллье.

Около полудня страшная весть поразила старую m-me Гюгон. Филипп был накануне арестован; его обвиняли в растрате 12,000 франков из полковой казны. Более трех месяцев он брал из кассы небольшие суммы, надеясь их вернуть, скрывая дефицит подложными документами, всякий раз, когда происходили проверки. Эта уловка постоянно удавалась, благодаря беспечности начальства. Старуха мать, пораженная преступлением своего сына, в отчаянии проклинала Нана. Она знала о связи Филиппа; предчувствие страшного несчастия давно давило ее и удерживало в Париже. Но такого позора она не ожидала и теперь обвиняла себя в том, что отказывала сыну в деньгах. Упав на кресло в изнеможении, она рыдала, сознавая свое бессилие помочь этому горю, подавленная сознанием страшного позора для семьи. Однако она встала, вспомнив о Жорже; ей оставался еще один сын; он там наверху; он спасет всех. Тогда она с трудом поднялась наверх, ободряемая мыслью, что у нее остался еще один возлюбленный ребенок. Но комната наверху была пуста. Горничная ей сказала, что граф вышел очень рано. Оставшись одна, она все поняла. В этой комнате все предвещало новое несчастье; измятая постель говорила о мучительной ночи, опрокинутый стул среди всеобщего беспорядка возбуждал мысль о смерти. Сердце ее мучительно сжалось. Жорж наверно у этой женщины. М-м Гюгон сошла вниз, убитая горем.

С самого утра Нана имела неприятности. Прежде всего, явился булочник со счетом в 130 франков, но она и этой пустой суммы не могла уплатить, несмотря на царственную роскошь своего отеля. Он приходил двадцать раз взбешенный, что у него перестали брать хлеб с тех пор, как он отказал в кредите. Прислуга держала его сторону. Франсуа уверял его, что он никогда не получит денег, если не сделает сцены; Шарль готовился идти вместе с ним, чтобы требовать уплату за сено, которое он купил на свои деньги; Виктория советовала ждать появления кого-либо из господ, чтобы в присутствии гостей требовать денег. Благодаря прислуге, поставщики знали всю подноготную барыни, и в кухне происходила страшная суматоха. Только Жюльен, метр-дотель, слегка защищал Нана: барыня, все-таки, шикарная. – Когда же его стали обвинять в том, что он хочет сделаться ее любовником, он нагло смеялся, что выводило кухарку из терпения; он уверял, что, на месте мужчин, он плюнул бы на такую женщину.

Франсуа назло посадил булочника в передней, не предупредив барыню, которая встретила его, когда шла завтракать, причем он наговорил ей дерзостей. Она взяла счет и велела ему прийти часа в три. Тогда он ушел, продолжая ругаться и грозя, когда вернется, разделаться с ней по своему, если она не уплатит денег.

Нана потеряла аппетит, взбешенная этой сценой. На этот раз – не отделаться от этого человека. Раз десять она откладывала для него деньги и всякий раз тратила их, неизвестно на что. К тому же она рассчитывала на Филиппа и удивлялась, что он не несет обещанных 200 франков. Но он придет и она уплатит. Такая досада! еще накануне она истратила более 1,000 фр. для Сатэн и теперь у нее остался всего один золотой.