Сергей Эрнестович Поляков
Концепты и другие конструкции сознания
Примечание 8
Структурный метод должен был возникнуть в психологии, но первоначально появился в лингвистике, хотя лингвистические структуры языка лишь отражают вербальные психические конструкции человеческого сознания. С другой стороны, в языке они заметнее, чем в несравнимо более сложном и трудном для анализа объекте – психике. Нельзя не отметить еще раз то обстоятельство, что лингвистика, теснейшим образом смыкаясь с психологией, во многом опережает ее в области исследования психических конструкций. Она давно изучает языковые и вербальные конструкции. Так, уже в 1928 г. В. Пропп впервые проанализировал структуру текста в своей работе «Морфология сказки». В последующие десятилетия структурализм был перенесен в смежные науки благодаря исследованиям К. Леви-Стросса (2001), Ж. Лакана (2009), М. Фуко (1994), Р. Барта (2009) и других авторов. Структуралисты активно использовали психические конструкты, обозначаемые понятиями структура (К. Леви-Стросс, 2001, с. 213–241), эпистема (М. Фуко (1994, с. 39–40)), символический порядок (Ж. Лакан, 2009, с. 290–308) и др.
Понятие конструктивизм, как сообщает А. М. Улановский (2010, с. 280), впервые было использовано при обсуждении проблем теории познания в работах Ж. Пиаже (2004) и Дж. Келли (2000) в 50-е гг. XX в. А. М. Улановский (2010, с. 280–298) полагает, что конструктивизм в узком смысле (Ж. Пиаже, 2004; Дж. Келли, 2000; Дж. Брунер, 1977; П. Бергер и Т. Лукман, 1995, и др.) – это разнородная группа психологических, социологических и философских теорий, подчеркивающих идею неотражательной, конструктивной природы познания, языковой и культурно-исторической обусловленности сознания, опосредствованности познания и понимания мира индивидуальными конструктами, формируемыми в онтогенезе, – плюрализма истины и идею конструктивного альтернативизма, то есть множества способов концептуализации событий. Центральная идея конструктивизма – представление о познании как об активном построении в сознании человека образа познаваемых предметов и событий, а не как о пассивном отражении мира.
А. М. Улановский (2010, с. 287) отмечает, что конструктивисты не утверждают, будто мы конструируем мир. Они говорят о том, что мы по-особому выстраиваем и классифицируем объекты в силу особенностей нашего организма, когнитивных структур, наших действий и категорий языка, используемого нами для осмысления воспринимаемого. Когда конструктивисты говорят, что мы конструируем мир, себя и объекты собственного научного исследования, то имеют в виду, что мы разделяем и связываем, комбинируем и структурируем для себя определенным образом объекты мира и собственные переживания. Кроме того, мы создаем различные конвенциональные социальные реальности, которые руководят нашим поведением, формируют нашу идентичность и на которых стоят все институты нашей общественной жизни – брак, мораль, закон и т. д.
Наряду с конструктивизмом существует радикальный конструктивизм. Считается, что понятие радикальный конструктивизм было впервые использовано Э. фон Глазерсфельдом в работе «Радикальный конструктивизм и концепция познания Пиаже» (1978) (E. von Glasersfeld, 1979). Статус определенного эпистемологического направления радикальный конструктивизм приобрел после публикации в 1981 г. сборника «Изобретенная действительность» под редакцией П. Вацлавика (P. Watzlawick, 1981) и его работы (P. Watzlawick, 1981а). В качестве основного положения конструктивизма П. Вацлавик (2001, с. 102; P. Watzlawick, 1981а) рассматривает постулат, в соответствии с которым так называемая «объективная реальность» является продуктом человеческого общения, знание не обретается пассивным образом, а активно конструируется познающим субъектом.
Э. фон Глазерсфельд (1998) пишет, что познание больше не понимается как поиск абсолютного (иконического) соответствия действительности, а видится лишь как поиск подходящего образа действия и способа мыслить. Живой организм конструирует собственное знание таким образом, чтобы упорядочить, насколько это возможно, бесформенный эмпирический поток, превратив его в воспроизводимые события и в более или менее надежные связи между ними. Реальный же мир обнаруживает себя исключительно в том месте, где наши конструкции терпят неудачу. Причем наше конструирование – это не предмет специального внимания, то есть мы не знаем, как мы это делаем.
Точка зрения Э. фон Глазерсфельда, согласно которой «мир, где мы живем, является таковым исключительно благодаря нам же самим…» (1998), представляется нам излишне радикальной и не может быть принята без коррекции. Эта коррекция могла бы выглядеть так: мир, где, как мы полагаем, мы живем, является таковым в том числе в значительной степени благодаря нам самим.
Так как представления радикального конструктивизма касаются главным образом смежных с психологией наук, здесь они могут нас интересовать лишь как дополнительное подтверждение факта реального существования психических конструкций, который стал уже очевиден широким кругам исследователей, работающих не только в области психологии.
Примечание 9
Психиатрическая клиника наглядно демонстрирует, что любое изменение феноменологии перцептивных феноменов меняет их субъективную оценку, делая уже не вполне реальными (в смысле не вполне «внешними» и «объективными»), но сохраняя присущий им характер перцептивных феноменов. Известный русский психиатр В. Х. Кандинский, талантливо описавший свои (как принято считать) болезненные переживания, так рассказывает о них: «Совсем другое дело – псевдогаллюцинации слуха, где субъективное явление представляет резко сенсориальный характер. Здесь больной имеет именно слуховое субъективное восприятие: он действительно слышит своим внутренним ухом, а потому в большинстве случаев он именно так и говорит. Но так как здесь слуховые восприятия не обладают тем характером объективности и действительности, который одинаково существенен как для настоящей галлюцинации слуха, так и для восприятий из реального мира, то иногда “для самого больного представляется неясным, слышит ли он надоедливый говор своих преследователей действительно извне, или же этот говор имеет место лишь в его голове”(Schūle, 1880)» (2001, с. 81).
В. Х. Кандинский определяет псевдогаллюцинации как «весьма живые и чувственно до крайности определенные субъективные восприятия, характеризующиеся всеми чертами, свойственными галлюцинациям (истинным. – Авт), за исключением существенного для последних характера объективной действительности; только в силу отсутствия этого характера они не суть галлюцинации. Псевдогаллюцинации возможны в сфере каждого чувства… …Я нахожу, что они отличаются от обыкновенных воспроизведенных чувственных представлений (образов представления. – Авт) некоторыми весьма характерными чертами (как то: рецептивное отношение (в фехнеровском смысле) к ним сознания; их независимость от воли, их навязчивость; высокая чувственная определенность и законченность псевдо-галлюцинаторных образов; неизменный или непрерывный характер чувственного образа при этого рода субъективных явлениях)» (с. 146). «…К патологическим псевдогаллюцинациям сознание относится рецептивно, но тем не менее они никогда не бывают смешиваемы с действительными восприятиями и резко отделяются сознанием от настоящих галлюцинаций. Отсюда ясно, что сущность галлюцинаций заключается не в одной их независимости от воли восприемлющего лица, а в чем-то другом…» (с. 120).
В. Х. Кандинский подчеркивает очень важное обстоятельство: «…разница в интенсивности отчетливости не имеет существенного значения для различения субъективных и объективных чувственных восприятий. Взглянув на свое отражение в зеркале и отвернувшись затем, я могу вызвать в моем сознании весьма живой, по очертаниям и краскам весьма отчетливый “последовательный образ воспоминания” (фехнеровский термин…) моего лица. Находясь вечером в моем освещенном кабинете и приблизив свое лицо к выходящему на темную улицу окну, я вижу, вследствие отражения в стекле, смутный, весьма мало определенный образ моего лица. Второй из этих образов несравненно менее интенсивен, чем первый, но он имеет характер объективности и есть результат непосредственного зрительного восприятия. Напротив, последовательный образ воспоминания, гораздо более интенсивный и отчетливый, характера объективности не представляет и есть не что иное, как живая зрительная репродукция» (там же).
Автор дифференцирует здесь собственные психические явления (образ воспоминания и образ восприятия) на основании всей совокупности их феноменологических особенностей (см., например: С. Э. Поляков, 2011, с. 114–120), а не только по их интенсивности и отчетливости.
Примечание 10
«Бабочка – символ души, бессмертия, возрождения и воскресения, способности к превращениям, к трансформации, так как это крылатое небесное существо появляется на свет, преображаясь из мирской гусеницы.
Волк – олицетворяет свирепость, коварство, жестокость, зло, но также храбрость и победу. Кроме того, при определенных обстоятельствах волк мог стать могучим защитником беспомощных созданий. Связан с нижним миром, в некоторых мифологиях выступает как проводник душ.
Дерево – является одним из самых универсальных символов духовной культуры человечества. Символизировало центральную ось мира, соединяющую Небо и Землю; человека и его путь к духовным высотам; циклы жизни, смерти и возрождения; Вселенную и ее процессы вечного обновления; сокровенную Мудрость и таинственные законы бытия.
Жемчужина – олицетворяет лунное начало, силу вод, женское начало океана, свет, посвящение, справедливость. Соединение огня и воды (двух оплодотворяющих начал), символ рождения и возрождения. Символизирует явление Бога во Вселенной.
Кольцо – как замкнутая окружность, символизирует целостность и единство. Оно не имеет ни начала, ни конца, поэтому часто ассоциируется с вечностью и бесконечностью. Его центральное отверстие – это место прохождения небесной силы, божественного дыхания. Кольцо символизирует связь, союз или обет.
Меч – символизирует силу, власть, достоинство, лидерство, высшую справедливость, свет, мужество, бдительность. На метафизическом уровне он олицетворяет всепроникающий разум, силу интеллекта, проницательность. Обоюдоострый меч – важный образ божественной мудрости и правды. Символ непобедимой небесной истины.
Орел – солярный символ, являющийся атрибутом солнечных богов во многих культурах, полуденное солнце, духовное начало, высота, вознесение, освобождение от уз, отвага, победа, гордость, апофеоз, величие, царственное происхождение, власть, сила.
Свеча – символизирует свет во тьме жизни, озарение, живительную силу Солнца. Краткостью своего существования свеча символизирует одинокую трепетную человеческую душу, мимолетность жизни, которую так легко погасить. Аналог человеческой жизни, души, пребывающей в теле»[212]
Примечание 11
Семантическая сеть, семантические пространства, пропозициональная сеть, сетевые модели, семантические деревья и проч. – это удачные метафорические модели, с помощью которых исследователи пытаются репрезентировать содержание человеческого сознания и механизмы его функционирования в процессе актуализации в нем того, что хранится в памяти.
П. Андерсон (2002, с. 155) сообщает, что М. Квиллиан первым выдвинул гипотезу о хранении человеком информации о различных категориях, таких, например, как птицы, рыбы, канарейки, акулы и т. д., в особых сетевых структурах или семантических сетях. М. Квиллиан предположил, что семантическая память устроена в виде иерархически организованных сетевых структур, которые состоят из узлов, связанных между собой. Узлы представлены понятиями. Специфические понятия (например, канарейка) хранятся ниже, чем категории более высокого порядка (например, птица).
П. Андерсон (с. 215) указывает, что семантическая организация по большей части представлена четырьмя основными моделями: кластерной, групповой, моделью семантических признаков и сетевой моделью. Он пишет (там же), что в соответствии с кластерной моделью (ее основные авторы – Бусфилд и Бауэр) понятия объединяются в кластеры, или скопления сходных элементов. В соответствии с групповой моделью (основной автор – Мейер) понятия представлены в памяти в виде групп, включающих в себя элементы некоторой категории (например, группа «птица» может включать элементы «малиновка», «вьюрок», «орел» и т. д.), а также атрибуты или свойства этой категории (например, группа «птица» характеризуется наличием таких атрибутов, как «крылья», «перья», «может летать» и т. д.). В соответствии с моделью сравнительных семантических признаков (основные авторы – Смит и Рош) понятия представлены в памяти в виде наборов семантических признаков: 1) определяющих и 2) характерных. В соответствии с сетевой моделью понятия существуют в памяти как независимые единицы, объединенные в сеть. Например, понятия птица и малиновка хранятся в связи друг с другом: «малиновка есть птица».
Обсуждая сетевые модели, Г. Глейтман, А. Фридлунд и Д. Райсберг (2001, с. 358) отмечают, что слова и понятия связаны в сложную сеть отношений, дающую возможность перейти от одного понятия к другому, связанному с ним. Слова и понятия образуют ячейки сети, а отношение между понятиями – ассоциативные связи.
Если не обращать внимания на неудачную формулировку, используемую авторами, – так как слова (материальные объекты) и понятия (психические явления) не могут быть связаны в сеть, то вполне можно принять, что образы слов (понятия) и их значения (чувственные и вербальные конструкции) действительно связаны в нашей психике в одну грандиозную психическую суперконструкцию, говоря метафорически – в нечто вроде сети, элементы которой поочередно всплывают в нашем сознании по мере их актуализации.
По мнению Г. Глейтмана, А. Фридлунда и Д. Райсберга (с. 359–360), недостатки иерархической модели привели к созданию других систем, например модели распространения активации. Данная модель также рассматривает понятия как ячейки, соединенные между собой ассоциативными связями. Но их связи позволяют дифференцировать типы отношений между понятиями. Например, отношения, основанные на иерархии (канарейка – птица), на принадлежности объектов к одной категории (яблоко – апельсин) или на часто встречающихся ассоциациях (хлеб – масло). Модель предусматривает также то, что связи между понятиями могут различаться по силе. Например, два часто соединяемых понятия (белый – дом) будут иметь сильную связь, а редко встречающиеся вместе понятия (отец – племянник) будут иметь слабую связь или вообще могут быть связаны через третье понятие (отец – дядя и дядя – племянник).
Авторы (с. 360) указывают, что раньше сетевые модели использовали систему «локальных представлений». Каждое понятие, например понятие пожарная машина, было представлено конкретной ячейкой или их набором. Эти ячейки активировались, когда человек думал о пожарной машине. В последние годы были разработаны сетевые модели, основанные на «распределении представлений». В данных моделях активация каждого понятия выражается в специфическом алгоритме активации всей сети.
Примечание 12
Одной из важнейших характеристик вербальных конструкций, репрезентирующих реальность окружающую, прошлую, будущую, возможную или вымышленную, является отношение к ним человека – его вера в то, истинны они, ложны или же вероятны, то есть возможно истинны. Вместо понятия вера здесь можно использовать понятия понимание или убежденность Одни вербальные психические конструкции, которые наше сознание интериоризирует из окружающего мира, мы сразу принимаем как истинные. В достоверности других мы сомневаемся. Третьи же мы сразу оцениваем как ложные. Почему так происходит и от чего это зависит?
Есть основания полагать, что в психике существует некий механизм сверки каждой вновь интериоризированной сознанием вербальной репрезентации реальности с существующей уже в памяти глобальной репрезентацией той же или сходной реальности (окружающей, прошлой, даже будущей или вымышленной). Благодаря ему одни вербальные конструкции представляются нам соответствующими имеющимся репрезентациям и мы принимаем их как истинные, другие – как возможные или даже сомнительные, а третьи – как ложные. В результате этого сравнения у нас сразу после возникновения новой вербальной репрезентации появляется некое отношение к ней, которое можно выразить в форме вербальной оценки: правда, похоже на правду, маловероятно, ложь. Что представляет собой этот механизм? Что вообще есть наша вера в адекватность, истинность, правильность наших вербальных конструкций, репрезентирующих реальность?
Субъективное отношение к собственной вербальной репрезентации, например вера в ее истинность, – это в первую очередь специфическое переживание. Д. Юм (1994, с. 65–66) пишет, что каждый раз, когда вспоминается или воспринимается какой-либо объект, он немедленно в силу привычки вызывает в воображении представление другого объекта, который обычно соединен с ним. В этом состоит природа веры. Вера, по мнению автора, – это более яркое, принудительное и устойчивое представление объекта, чем то, которое обеспечивается одним только воображением.
То, что Д. Юм называет привычкой, а психологи – ассоциацией, есть лишь свойство одних входящих в психические конструкции явлений вызывать другие психические явления, входящие в те же психические конструкции. Именно имеющиеся у нас психические конструкции, репрезентирующие прошлые изменения реальности, побуждают нас ожидать и в будущем хода событий, подобного тому, с которым мы имели дело в прошлом. Если раньше за объектом или событием А всегда следовали объект или событие Б и это зафиксировано в наших репрезентациях прошлой реальности, то, как только в окружающей нас в данный момент реальности появляется объект или событие А, в нашем сознании актуализируется сформировавшаяся ранее психическая конструкция, включающая образы представления объекта Б. В результате мы немедленно начинаем ожидать появления объекта или события Б.
Б. Рассел (2001а, с. 126–127) полагает, что понятие вера обозначает состояние, в котором животное действует в отношении чего-то чувственно ему не данного. Например, поход человека на станцию с намерением попасть на поезд выражает его веру в наличие поезда. Так же выражает веру действие собаки, возбужденной запахом лисы. По мнению автора (с. 159), в наиболее развитой форме вера проявляется в виде утвердительного предложения. Например, понюхав воздух, вы восклицаете: «В доме пожар!» Или, посмотрев на тучи, вы говорите: «Будет дождь». Такие замечания выражают веру. Б. Рассел (с. 160) предлагает трактовать веру как нечто такое, что может иметь «доинтеллектуальный», то есть невербальный, характер и что может проявляться даже в поведении животных.
Получается, что феноменологически такая вера – это нечто порождаемое возникающей в сознании чувственной репрезентацией объекта, явления, действия. Это нечто возникает в сознании с принудительной силой почти живого восприятия. Такое бывает, например, при актуализации ощущениями одной модальности образов представления и воспоминания другой модальности, входящих в модель-репрезентацию соответствующего объекта, явления, ситуации и т. д.
Собака, например, учуяла запах лисы, или человек ощутил запах дыма в доме, но ни собака, ни человек еще не видят ни лисы, ни огня. Модели-репрезентации лисы или пожара в доме естественным образом включают в себя и зрительные образы лисы или огня, и специфические запахи, и ощущения тепла или жара, исходящих от огня и т. д. Поэтому, появляясь в сознании, специфические запахи даже при реальном отсутствии визуальных образов восприятия немедленно актуализируют соответствующие образы представления и воспоминания и другие связанные с ними психические явления. И репрезентируемый ими объект как бы появляется в восприятии в форме своей целостной модели-репрезентации, хотя он еще не воспринимается визуально. Поэтому почувствовать запах лисы для собаки или запах дыма для человека – то же самое, что увидеть лису или пожар.
Вопросы веры и истинности, но уже применительно к вербальному знанию, обсуждает и Л. Витгенштейн. Он пишет (1994, с. 356–357), что знает о том, что Земля существовала задолго до его рождения, о том, что она представляет собой большое тело и т. д. Обо всем этом написаны книги, которые не лгут, и во все это он верит. Эти знания были ему переданы, и у него нет никаких оснований в них сомневаться, напротив, эти знания имеют разнообразные подтверждения. В их истинность верит не только он, но и другие люди. Точнее, он убежден, что и они в это верят. И если все они уверены в чем-то, это означает и то, что они принадлежат к сообществу, объединенному наукой и воспитанием.
Рассуждения автора приводят нас к вербальному знанию, участвующему в формировании ОПР. Сам факт того, что знание составляет часть ОПР и квалифицируется людьми как знание о реальности, обеспечивает для нашего здравого смысла достаточную степень объективности соответствующих вербальных конструкций и делает их вполне достойными нашей веры. Хотя на самом деле трудно сказать, чего в ОПР больше: знаний или ложных человеческих представлений. Не так давно из ОПР люди черпали знания о неделимости атома, а чуть раньше – о том, что Солнце вращается вокруг Земли, а мыши и тараканы появляются из мусора.
Л. Витгенштейн указывает (с. 341), что ребенок приучается верить множеству вещей и учится действовать согласно этим верованиям. Кое-что в его постепенно оформляющейся системе верований закрепляется незыблемо, а кое-что – более или менее подвижно. Незыблемое является таковым не потому, что оно очевидно или ясно само по себе, а потому, что надежно поддерживается тем, что его окружает. Ребенок узнает о том, что рассказчики бывают достойны или недостойны доверия, много позже, чем усваивает факты, о которых ему поведали.
Итак, еще будучи детьми, мы усваиваем сложнейшую систему вербальных психических конструкций, которые представляют собой модели настоящей, прошлой, вымышленной и даже будущей реальности. Мы узнаем множество фактов о своем собственном строении и функционировании, об устройстве и изменениях окружающего мира и принимаем их на веру. Рассматривая это с точки зрения психической феноменологии, нам следует сказать, что, будучи детьми, мы интериоризируем из окружающего мира множество чужих вербальных конструкций, которые в нашем обществе принято считать знанием, то есть правильными репрезентациями этого мира и его истории.
Мы усваиваем эти конструкции без всякой критики к ним, то есть принимаем их на веру. Мы сразу верим в их истинность и постепенно начинаем выстраивать с их помощью собственные глобальные репрезентации реальности. Позже мы начинаем сверять каждую вновь интериоризируемую сознанием вербальную психическую конструкцию с уже имеющимися у нас глобальными репрезентациями миров: прошлого, окружающего, возможного, будущего, фантастического и т. д. Сама глобальная репрезентация каждой реальности после своего формирования начинает выступать в нашем сознании в качестве эталона и точки отсчета для вновь интериоризируемых нами вербальных конструкций, которые должны «вписаться» в эту нашу глобальную картину соответствующей реальности, чтобы приобрести статус достоверных репрезентаций.
Как говорит Л. Витгенштейн (с. 350), если я попробую усомниться в том, что Земля существовала задолго до моего рождения, мне придется усомниться во всем, что для меня несомненно. А то, что для меня нечто несомненно, основывается не на моей глупости или легковерии.
Получается, что разные вербальные психические конструкции прямо или косвенно подтверждают друг друга, будучи включенными в глобальную репрезентацию соответствующей реальности. И для того, чтобы отвергнуть одну из них, может потребоваться отвергнуть еще множество других вербальных конструкций. И наоборот, чтобы принять в качестве достоверной одну из психических конструкций, может потребоваться отвергнуть или принять десятки других вербальных конструкций.
Л. Витгенштейн указывает (с. 343–344), что он сам многое выучил и принял, доверившись авторитету людей, а затем многое нашло подтверждение или опровержение в его собственном опыте. Он говорит о том, что у него есть некая картина мира, которая лежит в основе всех его исследований и утверждений. Не все описывающие ее предложения подлежат проверке в равной мере. И он просто верит в то, что люди ему передают. Например, в географические, химические, исторические факты и т. д.
Можно ли сказать, что все наши вербальные знания – это лишь наши верования, так как они в основном не подкреплены нашим личным опытом? Они ведь просто некритично интериоризированы нами из ОПР в качестве бесспорных фактов, в качестве знания об окружающем мире. Причем за счет авторитета источника знание, почерпнутое в учебнике, воспринимается нами гораздо менее критично, чем что-то прочитанное, например, в бульварной газете.
Л. Витгенштейн пишет: «На чем основывается вера в то, что у всех людей есть родители? На опыте. А как можно обосновывать эту непоколебимую веру своим опытом? Ну, я основываю ее не только на том, что я знал родителей некоторых людей, но и на всем том, что я узнал о половой жизни людей, их анатомии и физиологии; а также на том, что я слышал и видел в животном мире. Но разве все это действительно является доказательством? 241. Разве это не является некоей гипотезой, которая, как я верю, вновь и вновь полностью подтверждается? 242. Разве нам не следовало бы говорить на каждом шагу: “Я определенно верю в это”?» (с. 351).
В итоге автор делает вывод: «Стало быть, предложение “Я знаю…” выражает здесь готовность верить в определенные вещи» (с. 360).
Действительно, я тоже говорю: «Я знаю», – тогда, когда я верю в истинность интериоризированных или выстроенных мною на основании личного опыта вербальных конструкций, репрезентирующих реальность, когда я полагаю, что они правильно ее репрезентируют, когда они «вписываются» в структуру имеющихся у меня глобальных репрезентаций реальности разного рода.
Существует множество вербальных конструкций, в истинность которых люди верят только потому, что эти конструкции осенены многовековой традицией общества, к которому люди принадлежат, то есть потому, что в их истинность верят другие люди, рассматриваемые первыми в качестве авторитетов. Следовательно, люди в эти вербальные конструкции верят потому, что интериоризируют их в качестве «достоверных знаний» из окружающей ОПР, которая воспринимается ими как высший авторитет. Однако существуют в то же время вербальные репрезентации реальности, например религиозные предания, в истинности которых уверена лишь часть людей, при том что другая часть уверена в их ложности.
Л. Витгенштейн (с. 361), например, замечает, что весьма умные и образованные люди верят в библейскую историю творения, тогда как, по мнению других, доказана ее ложность, причем аргументы вторых известны первым. Автор (с. 371) выражает сомнение в целесообразности отношения к слову «знание» как к самому почитаемому философскому слову, полагая, что оно не менее субъективно, чем выражение «быть уверенным», а такая его гипертрофированная роль объясняется доминирующей в логике в течение тысячелетий логической конструкцией: из «я знаю, что Р» следует «Р». «165. Он (с. 344) поясняет, что, когда один ребенок говорит другому: “Я знаю, что Земля существует уже столетия”, это означает лишь: “Я это выучил”». По словам автора (там же), самое трудное состоит в том, чтобы понять безосновательность такого верования.
После того как человек интериоризировал из окружающего мира знания – множество вербальных конструкций и в их числе вербальную конструкцию, декларирующую, что не всем знаниям можно и следует верить, что есть люди, ставящие их под сомнение, а то и опровергающие их, он начинает задумываться об истинности знаний.
Итак, убеждение, или верование, – это качество субъективных вербальных психических конструкций, которое делает их для человека безусловно верными репрезентациями реальности. Благодаря этому качеству одни вербальные конструкции он считает достоверными репрезентациями реальности, а другие, не имеющие данного качества, но, казалось бы, такие же, он не считает достоверными.
Б. Рассел (1999, с. 117) прав, когда пишет, ссылаясь на Д. Юма, что наши убеждения – это слепая вера, за которой нет никакой рациональной основы.
Нам следует принять тот факт, что никакие наши верования, как и знания, не только не могут, но и не должны быть абсолютно достоверными и бесспорными. И это совершенно нормально.
