Сергей Эрнестович Поляков
Концепты и другие конструкции сознания
В. Гейзенберг (2006, с. 66) полагает, что понятие закон природы постепенно меняет свое значение. Закон превращается в программу технического применения. Важнейшей его чертой считается теперь возможность делать на его основании предсказания о том, что получится в результате того или иного эксперимента.
С. И. Гришунин (2009, с. 174) полагает, что законы, сформулированные на основе наблюдения, – всего лишь общие утверждения, суммирующие какие-то совокупности надежно установленных фактических данных. Однако наука содержит не только законы, установленные на основе наблюдения, но и теоретические законы. Последние представляют собой высокоабстрактные предложения, не являющиеся непосредственными выводами из наблюдений. Автор отмечает, что теоретические законы могут пересматриваться или заменяться, а законы, построенные на основе наблюдения, – никогда.
Тем не менее А. Эйнштейн (1967, с. 143), например, указывает, что закон не может быть точным хотя бы потому, что понятия, с помощью которых мы его формулируем, могут развиваться и в будущем оказаться недостаточными.
Итак, теория, или вербальная конструкция, репрезентирующая «реальность в себе» и приобретающая в обществе в результате своей практической полезности статус неоспоримой истины, превращается в закон Следовательно, вербальная конструкция, репрезентирующая реальность, может проходить три этапа в своем развитии: гипотеза, теория, закон.
Если научные законы – это то, что репрезентируется нашими вербальными психическими конструкциями, которые мы же помещаем в окружающий мир, а затем гипостазируем, то, по-видимому, И. Кант прав (1965, с. 140), полагая, что рассудок не черпает своих законов из природы, а предписывает их ей.
Принимая это, важно не впасть в другую крайность и не провозгласить, а тем более поверить в то, что не природа предписывает нам законы, а мы предписываем законы ей. Наша роль в концептуализации природы, конечно, очень велика, но это отнюдь не роль творца законов в «реальности в себе», так как там нет законов в нашем их понимании. Роль человека – это скорее роль творца правил для себя самого, которые следует учитывать, чтобы успешно существовать в окружающем мире.
Тезисы для обсуждения
1. Знание – это соответствующая определенному аспекту «реальности в себе», то есть подтвердившая на практике свою полезность людям ее чувственная или вербальная репрезентация.
2. В форме преимущественно вербальных конструкций, которые легко экстериоризируются сознанием как конструкции, а затем интериоризируются иным сознанием в виде новых вербальных конструкций, знание распространяется в сознании многих членов общества и формирует огромную часть его ОПР.
3. Наличие ОПР, благодаря которой осуществляется негенетическое наследование знания, закрывает вопрос о врожденном знании, так как легко объясняет все феномены, которые исследователи связывают с этим понятием.
4. Новаторский эксперимент и даже наблюдение невозможны без предварительного создания исследователем базовых концептов (и понятий), репрезентирующих присутствующие, с его точки зрения, в рассматриваемой им области «реальности в себе» сущности, а также без предварительного построения им некой гипотезы о соотношениях и взаимодействиях этих сущностей.
5. Вербальные концепты, репрезентирующие новые сущности, и теория, репрезентирующая их отношения между собой, являются построенными исследователем (наблюдателем) вербальными репрезентациями реальности, поэтому ни теорию, ни даже результаты эксперимента нельзя «освободить» от их автора.
6. Люди не открывают законы «реальности в себе» и тем более не создают их. Они лишь формируют и сохраняют затем в ОПР свои умозрительные антропоморфные вербальные репрезентации, способствующие их пониманию мира, которые называют «законами природы».
Глава 3.8
Верификация вербальных конструкций, участвующих в формировании ОПР
3.8.1. Объективизация[186] субъективного психического содержания
Ни одна вербальная психическая конструкция не дается людям свыше в качестве божественного откровения. Любая конструкция возникает в какой-то момент в сознании конкретного человека. Неизбежно встает вопрос: как субъективная вербальная конструкция индивида может превратиться в конечном счете в объективные психические репрезентации реальности, присутствующие в сознании множества людей?
П. Бергер и Т. Лукман (1995, с. 35–36) даже считают вопрос о том, каким образом «субъективные значения» становятся «объективной фактичностью», главным для социологической теории.
М. Х. Мамардашвили (2002, с. 82) пишет, что объективизация предполагает вынесение вовне в качестве объекта чего-то такого, о чем возможны контролируемые и проверяемые на опыте суждения. К. Поппер (2002, с. 34) справедливо считает, что мы объективизируем свои мысли тогда, когда высказываем их, а тем более записываем или печатаем.
Действительно, субъективная вербальная конструкция, например созданная исследователем теория, объективизируется, когда он превращает ее в конструкцию языковую и предлагает, таким образом, всеобщему вниманию Она может никого не заинтересовать и быть забыта. Или может быть признана другими исследователями и интегрирована в ОПР общества в качестве перспективной гипотезы либо даже нового знания о реальности. С этого момента можно говорить о ее подлинной объективизации.
Большая часть вербальных конструкций и даже уже конструкций языка остаются лишь субъективным творчеством отдельных людей, и только некоторые из них становятся достоянием общества.
Человек способен объективизировать с помощью своих вербальных конструкций даже собственные чувственные репрезентации. Сначала он трансформирует чувственные репрезентации в вербальные, создавая модели «второго уровня», а затем трансформирует уже вербальные конструкции в конструкции языковые. Кстати, открытие одного из механизмов объективизации субъективного чувственного психического содержания опять принадлежит не психологам, а физику М. Борну. Он (1973, с. 110) рассказывает, как однажды понял, что нет никакого способа пережить ощущения другого и что даже само утверждение «он ощущает то же самое, что и я» лишено ясного смысла. Исследователь заинтересовался вопросом: как объективное знание возникает из чувственных ощущений индивида? Позже он даже обнаружил, что эту проблему формулировал еще Платон в своем учении об идеях.
М. Борн (с. 117–118) пишет о невозможности доказательства того, что я вижу такой же зеленый цвет, что и вы. Но два собственных впечатления легко можно сравнить и сделать вывод об их равенстве или неравенстве. Например, двум наблюдателям легко прийти к согласию насчет того, что два листа, которые, по мнению одного, имеют тот же оттенок, другому тоже кажутся одинаковыми. Автор замечает, что, кроме «равенства», существуют и другие доступные сравнению парные отношения: «больше – меньше», «ярче – темнее», «сильнее – слабее», «горячее – холоднее», «тверже – мягче» и т. д. В физике этот принцип экспериментальной объективизации хорошо известен и систематически применяется. Цвета, звуки, даже формы рассматриваются не поодиночке, а парами[187]
М. Борн (с. 118–119) проводит здесь параллель с аналогичными особенностями восприятия символических знаков людьми: каждый, кто произносит или воспринимает свое собственное «А» или чужое «А», расценивает их как одинаковые, как одну и ту же букву «А», будь они хоть оптические, хоть акустические. При этом важно лишь соблюдение хотя бы грубого равенства или некоторого подобия без соблюдения одинаковости в таких частностях, как особенности голоса, размашистость почерка, типографский шрифт и т. д.
Автор, как исследователь, далекий от психологии, не обсуждает определяющую роль в указанных интеллектуальных операциях ОПР. Однако очевидно, что для того, чтобы воспринять свое собственное «А» и чужое «А» как одинаковые, как одну и ту же букву «А», причем неважно, оптическую или акустическую, надо раньше интериоризировать из ОПР знак «А» и основное значение данного символа, которое не зависит от того, что собой представляет конкретный объект «А» (оптический он или акустический и какой именно он формы, тона, цвета, величины и пр.). Следовательно, прежде в сознании человека должна сформироваться полимодальная модель-репрезентация объекта-символа – буквы «А». Главную роль в объективизации субъективной репрезентации любого знака, например слова, любой вербальной конструкции играет факт их появления в ОПР, позволяющий потом каждому человеку их оттуда интериоризировать, но уже в качестве элемента объективной внешней реальности.
При восприятии знакомых нам знаков для нас несущественны их перцептивные особенности и даже их основное значение (см. подробнее: С. Э. Поляков, 2011, с. 363–366). Важно только их дополнительное значение – та сущность, которую знак репрезентирует, а эта сущность при создании знака конвенционально принимается всеми людьми в качестве одной и той же и не зависит от конкретных физических особенностей знака. В сознании людей, которым известно символическое значение знака, сохраняется лишь связка – собирательная модель-репрезентация знака, включающая множество его образов в разных модальностях (визуальные, акустические и т. д.) и формах, плюс главное (символическое) значение знака. Данное обстоятельство и позволяет использовать знаки (в первую очередь слова языка) для объективизации субъективного психического содержания.
Итак, созданные кем-то уникальный вербальный концепт или вербальная конструкция (гипотеза, теория) объективизируются первый раз, когда трансформируются их создателем в конструкцию языковую. Подобная трансформация вербальной конструкции утверждает ее безусловную реальность для людей, так как они имеют дело теперь с материальной сущностью, которую можно воспринимать, которая появилась в окружающей физической реальности, стала для всех людей чем-то внешним, общедоступным и независимым от конкретного субъекта.
Затем языковая конструкция интериоризируется другими людьми, превращаясь уже в их вербальную конструкцию. Тем самым она дополнительно объективируется и унифицируется. Этому способствуют совместные действия людей в общем мире и использование соответствующей языковой конструкции в процессе коммуникации. Далее эта вербальная конструкция может распространиться в сознании большинства членов общества и принимает участие в формировании ОПР данного общества.
Благодаря общей «реальности в себе» и общей ОПР возможна унификация и объективизация вербальных конструкций, репрезентирующих даже самые умозрительные сущности, что подтверждается достаточно хорошим взаимопониманием, возникающим, например, между исследователями, разрабатывающими совершенно новые области науки.
3.8.2. Истинность вербальных конструкций
Что обозначает понятие истинный? Словарь А. Ребера дает два совершенно разных определения: «Истинный. 1. В логике – характеристика суждения, которое логически следует из используемых аксиом и предыдущих суждений, истинность которых известна. 2. Характеристика суждения, утверждения или убеждения, которые соответствуют “действительности”, насколько это известно» (2000, с. 333).
Автор (там же) подчеркивает, что истинный в логике[188] вовсе не означает истинный вообще, то есть, например, истинный в науке. Следовательно, языковая конструкция может быть логически истинной[189], но ложной с точки зрения науки, рассматривающей ее в качестве репрезентации реальности, и наоборот.
Может ли быть истинным что-то, кроме вербальных (и языковых) конструкций? Г. Фреге, например, полагает, что «истинность может быть свойственна изображениям, представлениям, предложениям и мыслям» (1987, с. 20).
Думаю, автор слишком расширяет значение данного понятия. Наши чувственные репрезентации соответствуют «реальности в себе» (иначе мы не выжили бы в мире), и сами они являются единственными «оригиналами» предметов окружающего мира, в форме которых нам и дана «реальность в себе». То есть перцептивные образы не копии чего-то еще, поэтому вопрос об их истинности или ложности в принципе неадекватен.
Б. Рассел (2009, с. 94) тоже указывает, что чувственные данные не являются ни истинными, ни ложными. По его словам, конкретное цветовое пятно, которое мы видим, просто существует. Это не того рода вещь, которая может быть истинной или ложной. Истинно, что имеется такое пятно; истинно, что оно имеет определенную форму и яркость; истинно, что оно окружено другими цветными пятнами. Но само пятно, как и все в мире чувств, не может быть названо собственно истинным. Автор (с. 98) полагает, что истинность и ложность – «это свойства вер и утверждений».
Я полагаю, можно сделать вывод, что истинны или ложны лишь вербальные (и языковые) конструкции, которые описывают пятно.
Еще до Б. Рассела о том же самом говорил Дж. Локк: «…истина относится только к высказываниям. А высказывания бывают двух видов – мысленные и словесные, так же как двух видов бывают и наши обычные знаки, а именно идеи и слова» (1985а, с. 52).
М. Шелер (2011, с. 56) отмечает, что первым объявил «истинное» и «ложное» существующим лишь в человеческой речи Т. Гоббс. О том же пишет В. Г. Кузнецов: «Истина является оценкой высказываний, то есть она присуща особого рода языковым конструкциям – повествовательным предложениям естественного языка…» (2004, с. 220).
Х. Патнэм (2002, с. 78) также полагает, что истина считается свойством высказывания.
Итак, истинность и ложность присущи лишь вербальным и языковым конструкциям и применимы лишь к ним Рассмотрим другой вопрос. Если истинность – это свойство вербальной репрезентации, заключающееся в ее соответствии действительности, то что такое вообще «соответствие действительности» и чему именно соответствуют наши вербальные репрезентации реальности, недоступной восприятию?
Многие исследователи-объективисты полагают, что независимо от человека объективно существует некая «абсолютная истина», отождествляемая ими с объективной физической реальностью, которую человек якобы способен познать как она есть. Г. Зиммель пишет: «…все исходят из такого подразумеваемого предположения: существует объективная истина, на содержание которой никак не влияют практические потребности познающего. Эта истина познается только из-за своей полезности, потому что правильные понятия приносят больше пользы, чем неправильные. Этот взгляд присущ разным эпистемологическим школам – и реализму, где знание означает неизбежный прорыв к абсолютной реальности, и идеализму, где знанием управляют априорные формы мышления» (цит. по: Д. Т. Кэмпбелл, 2000, с. 121).
В качестве объективной, или абсолютной, истины этими исследователями понимается объективно существующий независимо от человека предметный физический мир. П. А. Флоренский, например, так понимает истину: «Наше русское слово “истина” лингвистами сближается с глаголом “есть”…Так что “истина”, согласно русскому о ней разумению, закрепила в себе понятие абсолютной реальности: истина – “сущее”, подлинно существующее. …В отличие от мнимого, недействительно бывающего» (1990, с. 15–16).
Из данного определения в итоге все же неясно, что же такое в понимании автора истина. Это «абсолютная реальность», то есть «реальность в себе», или «точные, подлинные, самотождественные» ее репрезентации, создаваемые сознанием.
В очередной раз повторю мысль, которую я пытался доказать выше, о том, что у нас нет двух сущностей: предмета и его психической репрезентации. Мы имеем только одну сущность – психическую репрезентацию части «реальности в себе», сразу данную нам в физической форме оригинального предмета. Мы не знаем и не можем никак узнать, что собой представляет «реальность в себе», так как она может быть дана нам только в форме наших же психофизических предметных ее репрезентаций. Следовательно, ни о каком «самотождестве» мы не можем говорить применительно к этой своей чувственной репрезентации. Именно она конституирует первичный и единственный в своем роде антропоморфный, то есть существующий только для человека и в специфической форме человеческих чувственных репрезентаций, физический оригинал – предмет.
Получается, что соответствовать или не соответствовать (чтобы быть истинными или ложными) могут лишь наши вербальные репрезентации и лишь нашим же чувственным репрезентациям тех же элементов «реальности в себе» Никакой «абсолютной реальности», о которой пишет П. А. Флоренский (там же), или «объективной истины», которую обсуждает Г. Зиммель (цит. по: Д. Т. Кэмпбелл, 2000, с. 121), нам дополнительно к нашим репрезентациям не дано. Тем не менее даже выдающиеся исследователи не готовы к такому релятивизму.
К. Поппер (2002, с. 53), например, полагает, что высказывание истинно, если оно соответствует фактам, что, как он же говорит, ссылаясь на слова А. Тарского, есть объективное, или абсолютное, понятие истины.
Но как я отмечал выше (см. раздел 3.6.2), сами факты конституируются наблюдателем и зависят как от «реальности в себе», так и от особенностей ее концептуализации человеком.
Г. Фреге (1997, с. 105) указывает, что истинное неопределимо. П. Фейерабенд (2007, с. 232) тоже замечает, что слово «истина», безусловно, волнует людей, но ничего большего не дает.
Необходимо добавить, что истинность вербальной конструкции может рассматриваться только в рамках более общей репрезентации реальности Нет вербальных конструкций, абсолютно истинных самих по себе. Одна и та же вербальная конструкция может быть истинной в одном случае и ложной в другом. Следовательно, истинность вербальной конструкции жестко связана с контекстом, то есть с более глобальной репрезентацией, в рамках которой она возникает. Недаром В. О. Куайн (2008, с. 28) предлагает привязывать истинность и ложность даже не к предложению, а к случаю его произнесения.
К. Поппер отмечает: «Я пишу это, поскольку чувствую, что признание того, что истина – стандарт, созданный человеком, что все мы погрешимы и не имеем никакого критерия истинности, может облегчить понимание того, что моральные стандарты (обычно обозначаемые словом “добро”) также не произвольны, хоть и здесь мы погрешимы и не имеем критерия добра. Доказать здесь ничего нельзя. Ведь даже Бертран Рассел чувствовал, что релятивизм морали (против которого он тщетно искал аргументы) – типичная проблема философов и что его вряд ли можно принять» (2000а, с. 361).
Получается, что, с одной стороны, автор вроде бы признает, что и истина, и мораль – стандарты, созданные человеком. Но, с другой стороны, апеллируя к Б. Расселу, он (там же) говорит о том, что моральные стандарты не произвольны. Могу согласиться с тем, что они действительно не произвольны, но лишь в том смысле, что для того, чтобы выжить в обществе, человеку пришлось их создать и начать им следовать.
К. А. Свасьян эмоционально отстаивает право на существование «объективной истины», ссылаясь на судьбу гениальных творцов: «Ведь усомнись на секунду Джордано Бруно в этой истине, прими он ее за “как если бы” истину, разве взошел бы он на костер, разве не отрекся бы он от нее! …Истина не сводима к манифестирующему ее знаку, она отражается и проявляется в нем, но отнюдь не идентифицируется с ним. Если бы это было так, если бы истина была без остатка редуцирована в репрезентующий ее символ, можно без всякого сомнения полагать, что никто из творцов культуры не отдал бы не то что жизнь, но и ломаного гроша за нее. …Но истина есть, а значит, есть и объективная, безусловная реальность…» (2010, с. 38).
В. Н. Порус высказывается осторожнее: «Абсолютная истина – философская химера… Но те истины, на достижение которых ученые тратят свою жизнь: почему они все-таки истины, а не что-то другое?» (2010, с. 583).
Однако я готов настаивать, что даже наши чувственные репрезентации не отражают и не копируют, а репрезентируют и конституируют физический предметный мир. Наши вербальные концепты могут конституировать и конструировать физическую реальность, только уже хотя бы отрывочно чувственно репрезентированную нами. Причем люди нередко создают альтернативные вербальные концепты и теории, эффективно репрезентирующие одну и ту же грань реальности. Следовательно, эти разные теории является в определенной степени истинными.
Кстати, авторы таких «истинных» альтернативных вербальных конструкций, создавая свои концепты или теории, уверены не только в их истинности, но и в их исключительности. Нередко они готовы жизнь отдать за то, чтобы их теории, были приняты другими людьми. И объясняется такое поведение авторов разными причинами, но отнюдь не объективной истинностью их вербальных конструкций. Свои ложные теории люди навязывают окружающим с не меньшим рвением, чем истинные.
Отдаст автор за свои изобретения жизнь, как Дж. Бруно и Н. Коперник, или предпочтет отказаться от них, как Г. Галилей, зависит и от его личностных особенностей, и от особенностей ситуации, в которой он находится. Эта его готовность никак не связана с истинностью его вербальных конструкций, а психиатрия знает массу примеров потрясающего упорства и самопожертвования среди психически больных, отстаивающих свои бредовые идеи. Из этого, конечно, не следует, что жизнь отдать за свои убеждения способны только неадекватные люди. Но человеческую готовность жестко отстаивать собственные психические конструкции и распространять их среди других людей, нередко навязывая их силой, следует рассматривать как очевидный психологический факт.
Д. Майерс (2001а, с. 132) приводит данные исследований, демонстрирующих, что человеческие убеждения могут жить собственной жизнью и сохраняться даже после дискредитации доказательств, которые их породили. И чем тщательнее мы проверяем свои теории и объясняем, почему они могли бы быть истинными, тем меньше мы готовы воспринимать информацию, которая может пошатнуть наше мнение. Автор (с. 133) пишет, что мы часто становимся пленниками моделей собственного мышления, и цитирует Л. Росса и Н. Леппера, полагающих, что для того, чтобы изменить убеждение, нам часто требуются более убедительные доказательства, чем для того, чтобы создать его.
Исходя из этого, можно высказать предположение, что, по крайней мере, некоторые наши вербальные конструкции способны жить в нашем сознании как относительно самостоятельные сущности. Они воздействуют на наше поведение и на другие вновь возникающие у нас вербальные конструкции. При этом не всегда разрушаются под влиянием новых, даже более адекватных вербальных репрезентаций той реальности, которую репрезентируют. Следовательно, жизнь вербальных конструкций в сознании нуждается в специальном изучении.
Но вернемся к истинности наших вербальных репрезентаций. М. Борн пишет: «Я убежден, что такие идеи, как абсолютная определенность, абсолютная точность, конечная и неизменная истина и т. п., являются призраками, которые должны быть изгнаны из науки. …Вера в то, что существует только одна истина и что кто-то обладает ею, представляется мне корнем всех бедствий человечества» (1973, с. 124–125).
Я лично вообще считаю, что слово «истина» обозначает очередной вербальный аморфный, а потому негодный концепт, по-разному-конструируемый разными исследователями и, естественно, вызывающий бесконечные дискуссии. Еще раз повторю, что истинность и ложность – это свойства исключительно вербальных (и языковых) конструкций. Истинно не то, что сейчас день, светит солнце, а за окном стоят дома и деревья. Истинны лишь мысль или утверждение об этом, если наши чувственные репрезентации свидетельствуют нам, что действительно сейчас день, светит солнце, а за окном стоят дома и деревья.
Истина и ложь не в реальности, то есть не в наших чувственных репрезентациях «реальности в себе», а во «вторичных» вербальных репрезентациях этих наших «первичных» чувственных репрезентаций «реальности в себе». Причем альтернативные вербальные репрезентации могут соответствовать (или адекватно моделировать) «первичные» чувственные репрезентации реальности, то есть быть истинными.
Могут ли существовать истины, знанием которых не обладает никто? Истин не существуют в «реальности в себе». Они существуют лишь в ОПР. Следовательно, не может быть истин, которых никто не знает. Может быть лишь не познанная человеком и еще не смоделированная им вербально реальность. Истина – это гипотетическое качество наших вербальных моделей реальности, заключающееся в их максимальном соответствии нашим же чувственным репрезентациям той же реальности.
Применимы ли термины «истина» и «ложь» к вербальным конструкциям, репрезентирующим реальность, недоступную восприятию?
В этом случае вербальные репрезентации не являются даже моделями чувственных репрезентаций «реальности в себе». Они и есть сама единственно доступная человеку и построенная его же сознанием на основекосвенных чувственных данных и аналогий репрезентация «реальности в себе», доступная человеку только в такой форме, поэтому вопрос об истинности или ложности этих вербальных репрезентаций неправомерен. Тем не менее он часто встает, и весьма остро. Некоторые исследователи готовы рассматривать такие создаваемые ими репрезентации в качестве истинной картины реальности, если они позволяют им строить, например, эффективные прогнозы будущих ее изменений.
Мне, однако, больше импонирует точка зрения конструктивизма. Э. фон Глазерсфельд (цит. по: С. А. Цоколов, 2001, с. 48), например, указывает, что в рамках конструктивизма понятие жизнеспособность, применяемое в отношении опыта, замещает теперь собой существующее в традиционной философии понятие истина.
А. М. Улановский (2010, с. 280–298) отмечает, что в соответствии с позицией конструктивизма истина принципиально множественна, альтернативна, культурно-исторически локальна, контекстуальна и ситуативна, и не существует всеобщих, универсальных истин вне отношения к позиции наблюдателя, социальным соглашениям и культурно-историческому контексту. Никто не может претендовать на позицию, которую X. Патнэм метко назвал «видением мира глазом Бога», а Т. Нэйджел – «взглядом из ниоткуда» – взглядом независимого наблюдателя, лишенного какой-либо точки отсчета, то есть истинно объективным видением мира.
С этими утверждениями можно только согласиться и констатировать, что репрезентации «реальности в себе», недоступной восприятию, не могут быть истинными или ложными. Они могут быть только полезными или бесполезными.
Логик А. Дж. Айер (2010, с. 127–128) полагает, что концепт, обозначаемый понятием истинность, бесполезен. По его мнению, сказать, что пропозиция истинна, – значит лишь ее утверждать; а сказать, что она ложна, – значит лишь утверждать ее противоречие. Следовательно, термины «истинная» и «ложная» ничего дополнительно не обозначают и функционируют в предложении как знаки утверждения и отрицания, поэтому бессмысленно требовать от нас анализа понятия истина Согласно автору, традиционное понятие истины относится к философским ошибкам. Слово «истина» лишь кажется обозначающим нечто реальное, что ведет склонного к умозрительному теоретизированию философа к бессмысленному исследованию того, чем это нечто якобы является.
Л. В. Максимов (2008, с. 189) пишет, что понятие истина (точнее, объективная истина) относится к числу ключевых лишь в классической философии познания. Тогда как неклассическая эпистемология заменяет это понятие другими, например солидарность, общепринятость и т. п.
Думаю, нам действительно следует признать, что значением слова «истина» является неудачный концепт. Это слово применимо лишь к вербальным моделям наших же чувственных репрезентаций. В остальных случаях правильнее было бы говорить об эффективности, успешности или пригодности вербальной конструкции, репрезентирующей реальность.
