Татьяна Евгеньевна Шаляпина
Угодный богу
Хеттское царство. Хаттус.
Хеттский правитель Суппиллулиума не так давно получил власть над страной, которую ему суждено будет прославить и погубить. Он был еще молод, полон жизненных сил и чрезвычайно тщеславен. Его обуревали грандиозные замыслы и не смущали средства их достижения. Несмотря на молодость, он уже побывал в различных переделках и мечтал укрепить свое государство самым популярным в истории способом: захватив соседние земли. Первой жертвой он намечал Митанни, когда-то славящуюся военной мощью, но ослабленную разгромной войной с фараонами. Еще не одержав и первой победы, Суппиллулиума мысленно простирал руки аж до самого Египта. Только бы набрать такое войско, которое свернет шею этому обнаглевшему соседу. Недавно пришли вести, что фараон умер, а его место занял какой-то умалишенный жрец из рода царей. Суппиллулиума был возмущен, узнав об этом, так как делал большую ставку на своего племянника, сына сводной сестры, который обязан был унаследовать права владыки Египта.
Уже несколько недель царь размышлял о коварстве людском, преступлениях против законов бога, позволяющих манипулировать судьбами египетских властителей. Он не знал о том, что в могучем государстве правом наследования распоряжаются не грозные фараоны, подобные богу, а их тихие, невидимые помощники, служители культа Амона, покровителя Уасета и Обеих Земель. Не знали об этом ни Тушрата, царь Митанни, ни Буррабуриаш, правящий Вавилоном, ни палестинские владыки Милкили и Лабаия. Но каждый из них чувствовал всепобеждающую силу, исходящую из Египта, от самого Нут-Амона (так еще называли город Фивы), где сосредоточились силы великих богов, охраняющих священную страну сфинксов и страшных пирамид.
Суппиллулиума сидел в полудреме в саду, переваривая пищу и собственные мысли. Высокий раб в роскошном одеянии отгонял от повелителя назойливых насекомых. Благодатная тень раскидистых деревьев, столь редких в этих землях, скрывала солнце от нежной кожи властителя хеттов. Ни ветра, ни дуновения не было в тот момент в саду, даже птицы присмирели: несколько ловких слуг сидели с палками на верхушках деревьев и гнали птиц прочь, туда, где их пение не достанет царских ушей.
В такой тишине повелитель скоро попал под власть снов и даже несколько раз всхрапнул, причмокивая губами, как вдруг его вырвал в реальность пронзительный детский крик.
– Что там такое? – спросил царь, не открывая глаз, и отдал распоряжение узнать, в чем дело.
Через считанные минуты слуга притащил упирающегося грязного мальчишку в рваных отрепьях. Внимательно осмотрев виновника шума, царь понял, что ребенок, скорее всего, нищий, и молча отдал приказ увести мальчишку. Для того небрежный жест царя означал быструю смерть под секирой.
Но мальчишка вдруг горячо забормотал на чужом языке. Затем, видя, что его не понимают, перешел на аккадский, являющийся в те времена международным. И сказал нечто, что заставило шевельнуться какому-то червячку в душе царя.
– Суппиллулиума я шел, – говорил мальчишка. – Искать я царь. Мама говорит, искать я Суппиллулиума.
Слуга хотел увести ребенка, но владыка остановил его.
– Ты не хетт? – строго спросил царь по-аккадски, тяжело глядя исподлобья на странного собеседника.
– Нет, я хетт не быть. Мама – она хетт.
– А где она?
– Мама… там, – мальчишка махнул рукой куда-то в сторону и вдруг заплакал. – Мама пропал, я нет мама. Один.
– И что ты один делаешь у моего дворца? – взгляд бычьих глаз Суппиллулиумы буравил ребенка.
– Мама говорит, искать я царь. Сказать Суппиллулиума, я тоже царь.
– Что? – брови владыки с удивлением приподнялись. – Ты – царь?!
– Царь я, наследник, законный царь, – без страха отвечал ребенок.
Слабая струнка дернулась где-то в глубине души владыки и заставила задуматься над словами мальчика.
– Ты из других стран? – задал вопрос владыка. – Откуда ты?
– Я шел мама долго. Бежать ночь одни, два. Продать золото, одежда. Купить еда.
– Откуда ты? – вновь повторил повелитель, теряя терпение. – Отвечай!
Ребенок задрожал под его страшным взглядом и, неожиданно подняв вверх подбородок, долженствующий обозначить благородную осанку, молвил:
– Мама был хетт. Царица хетт. Отец и я – фараон.
– Что?..
– Я – фараон Верхний, Нижний Египет, Рабсун!
– Суппиллулиума застыл с открытым ртом, а взгляд его, доселе томный, выражал теперь крайнее изумление тому, что он только что услышал. Перед ним в жалком тряпье стоял законный наследник Египта, сын его сводной сестры, хеттской принцессы и вдовы фараона…
Китай.
Ближайшее поселение находилось несколько восточнее торжища. И только спустя час хозяин и невольник достигли маленькой деревушки, большую часть которой составляли землянки бедняков.
Китаец принадлежал к богатым ремесленникам. И его хижина отличалась от жилища бедняка: круглая форма, круглые маленькие окошечки по обеим сторонам двери делали ее почти сказочной и очень нарядной.
Хозяин подвел лошадь к столбику, вбитому подле двери дома, жестом велел рабу спуститься на землю и, взяв его за руку, ввел в жилище. Они спустились по маленькой винтовой лестнице, и Тотмию сразу бросилась в глаза необычность обстановки. И хотя раньше ему не приходилось бывать в китайских хижинах, он готов был поспорить, что этот дом скорее напоминал мастерскую, чем жилье.
Два круглых солнечных потока били через окна, заливая светом ту часть дома, где находился широкий стол на укороченных ножках, заваленный какими-то непонятными приспособлениями, уставленный предметами и посудой. Но, несмотря на кажущийся разнобой, все они каким-то образом составляли не сразу уловимую, и, тем не менее, весьма ощутимую гармонию.
Около стола помещалась низкая скамейка с изогнутым сиденьем, а на полу, под столом, находился невзрачный, пошарпанный сундучок. На нем не было ни затворов, ни замков; наверняка там хранились рабочие инструменты китайца. Справа от стола, почти вплотную к круглой стене, стояла кровать с грядушкой, на которой лежали три маленькие лоснящиеся подушки красного цвета. Красное покрывало с кистями и бахромой опускалось почти до самого пола, сплошь застеленного соломенной циновкой, плетенной весьма искусно. Шкафчик на кривых маленьких ножках располагался у изголовья кровати. Слева от стола находилось некое подобие печи: цилиндрическое устройство с маленькой дверцей сбоку и большим отверстием вместо верха, сейчас закрытым каменной крышкой. Возле печи в стене было расположено окно, в котором находилась вставленная туда труба, конец коей расширялся до размеров диаметра печи и нависал над нею, точно крыша. Рядом с печью лежали в каменном ящике какие-то пруты разной толщины и размеров. Под ними поблескивали кусочки черного камня. Неподалеку стоял странный стол с двумя кругляшами на оси; юноша узнал в нем гончарный круг. Стены дома украшали коврики с изображениями различных животных и людей. Длинные полосы неизвестной Тотмию материи пестрели рисунками цветов и какими-то знаками, выписанными черной краской. В доме было множество всяких вещей, аккуратно расставленных вдоль круглых стен. Особое внимание юноши привлекла ваза в виде человеческой головы, выполненная из обожженной глины. Лицо ее выражало лукавое самодовольство.
Китаец подвел раба к кровати и сказал:
– Садись.
Юноша при звуке незнакомой речи наморщил лоб и не двигался.
– Садись, – повторил китаец, жестом показывая на кровать.
Тотмий взглянул по направлению его жеста и выполнил приказ. Китаец подошел к столу, взял маленький острый нож.
– Подними ногу, – велел он своему рабу.
Тотмий испуганно смотрел на нож.
Китаец заметил это и спрятал нож за спину.
– Подними ногу. – Повторил он, ласково улыбаясь, но юноша с еще большим ужасом следил за его руками.
Китаец вздохнул и бросил нож на стол.
Тотмий облизал пересохшие губы.
Китаец взял его за ногу и заставил, наконец, выполнить то, чего тщетно добивался словами. Быстро осмотрев туго затянутый узел, он весело хихикнул, объясняя жестом, что веревку нужно разрезать. И потянулся к брошенному на стол ножу. Молодой человек с недоверием следил за его действиями. Китаец ловко разрезал узел и бросил веревку в сторону печки, затем сел рядом с невольником и произнес: «Меня зовут Ну-от-хаби. Это мой дом. А кто ты?»
Юноша прислушивался к словам.
Китаец был настроен дружелюбно и молодой человек, посмотрев в его веселые, совершенно юные глаза, мечущие искорки, тоже улыбнулся.
– Так как же твое имя? – опять спросил Ну-от-хаби.
– Тотмий, – неожиданно просто и осмысленно ответил юноша.
Молодой человек, видя, что его не поняли, показал на себя и произнес по слогам:
– Тот-мий.
– Ах, Тот-мий! Вполне китайское имя. Я не буду тебя переименовывать, – заявил Ну-от-хаби. – Мне нужен преданный помощник, который не станет разворовывать мои изделия и продавать секреты моего искусства. Я думаю, что ты – именно тот, кого я искал.
Юноша слушал.
– Да, да, я обычно не ошибаюсь в людях. И я вижу твои глаза. Ты целеустремленный человек, ты хочешь многого добиться в своей жизни, – рассуждал китаец. – Хочешь стать очень почитаемым, но не это тебя влечет. Ты одержим какой-то страстью, терзающей тебя с детских лет. Интересно, как ты очутился здесь, ведь похожие на тебя люди живут где-то на другом конце света. Что тебя забросило сюда? Боги? Если это так, значит, именно боги свели нас с тобой. Не так ли? Ты мне послан судьбой? – он снова рассмеялся.
А Тотмий слушал его причудливую речь и думал о чем-то своем, далеком и чудесном.
Глава 5. 1371 год до Р.Х.
Египет.
Наступал рассвет дня Амона, прекрасного праздника долины.
Амонхотеп IV спокойно спал в своей постели, словно не предчувствовал тех событий, которые должны были произойти в этот день.
Люди стали стягиваться к ипет-исутскому храму еще с вечера – все, кто желал видеть фараона и слышать волю оракула, провозглашавшего справедливость для каждого египтянина.
На аллее сфинксов у подножия одного из каменных изваяний спали немолодой крестьянин с пробивающейся сединой в волосах и юная девушка необычайной красоты.
В темноте подземного храма старый жрец Хануахет беседовал с кем-то невидимым, но бесконечно величественным, ибо старик стоял перед ним на коленях, склонив голову в знак почитания.
– Ты хочешь, чтобы я поведал ей тайну ее предназначения? – спросил Хануахет. – Я должен это сделать? Я покоряюсь твоей воле, о могущественный, поскольку так надо для счастья моего ученика.
Старик поднял лицо к потолку и воздел руки:
– О, прекраснейшая красота! Слушай меня!
Перед взором ее закрытых глаз поплыли удивительные картины сказочной жизни царей и принцесс. Но она не завидовала никому из них. Она увидела чудесный сад за высокой каменной стеной, дворец с позолоченными залами, множество сокровищ, хранящихся среди роскоши убранства. Но не к этому лежал путь ее сердца, она не замечала богатств, она неслась дальше, сквозь коридоры и комнаты в тот зал, где на роскошном ложе спал человек. Еще не приблизившись к нему, она знала, что в нем заключено ее предназначение, только ради него стоил ей появиться на свет. Он был несказанно красив…
– Да, прекраснейшая красота, это он, – подтвердил чей-то голос.
Мимо спящих людей по аллее сфинксов быстрым шагом прошел человек в одежде жреца. От этого движения девушка открыла глаза и огляделась вокруг.
– Отец, промолвила она, осторожно трогая крестьянина за плечо. – Уже утро, скоро праздник.
– Нет, доченька, до праздника еще есть время. Видишь, люди еще не проснулись и жрецов нет.
В ответ девушка поднялась и пошла вдоль священной аллеи, с большим интересом разглядывая статуи сфинксов. Все ей было любопытно, она не могла дождаться того момента, когда увидит праздник, говорящую статую и, конечно же, фараона.
– Отец, а он похож на сфинкса? – громко спросила девушка и рассмеялась.
Амонхотеп IV открыл глаза и посмотрел на небо, раскрашенное розовой краской восходящего солнца Хепри. На миг ему почудился легкий девичий смех, словно шевельнувший прозрачную ткань занавески на окне. Фараон погрузился в какие-то мечты, и от этого лицо его расцветила счастливая улыбка, неожиданно изменившая лик властителя и сделавшая его прекрасным. Фараон опять закрыл глаза.
В храме Амона-Ра вокруг верховного жреца собрались служители культа великого бога солнца.
– Почему я не вижу здесь нашего мудрейшего? – строго осведомился Такенс, скользнув взглядом по лицам присутствующих.
– Хануахет болен, – ответил один из жрецов.
– Он прикован к постели, – подхватил другой.
– Наверное, вскоре он перейдет к богам, – с деланной грустью закончил третий.
– Хануахет и вправду так болен? – верховный поднял одну бровь.
– О, мудрый Такенс, я сам видел, как немощно его тело… – проговорил Брохут.
– Прекрасно, – спокойно промолвил верховный. – Это даже лучше, чем если бы он спорил тут с нами, давая советы или грозя немилостью бога нашего Амона-Ра.
– Хануахет давно выжил из ума, – поспешил поддакнуть Брохут.
– Не сказал бы, – после паузы заявил верховный, жестко глядя в глаза собеседнику. – Только в последний год он стал слишком много вмешиваться не в свои дела.
– Я это и хотел сказать, – промямлил тот.
– Итак, сегодня мы обойдемся без Хануахета. Вы помните, что нам суждено сделать нынче утром?
– Да, – почти шепотом отозвались жрецы.
– Помните: этот праздник должен дать нам отныне и навсегда неограниченную власть над фараоном и над Обеими Землями Нембаатра. Царицей будет объявлена самая достойная, самая прекрасная девушка Египта, дочь честного человека… Как решили вы, мудрейшие, – верховный посмотрел на жрецов. – Моя дочь…
А в это же самое время во мраке подземелья старый жрец стоял у жертвенника, перед которым горел факел, и, казалось, дыхания не было в тщедушном теле Хануахета. Его взор был устремлен вперед, руки обращены ладонями вверх. Вдруг едва различимая искра пробежала параллельно ладоням на уровне лба старика. Затем это повторилось, и в глухом помещении раздался низкий раскатистый голос, такой же, как тогда, во время встречи с Амонхотепом.
– Ха-ну-а-хе-э-эт, – вещал кто-то таким образом, что, казалось, будто сотрясаются стены. – Я здесь, я говорю с тобой.
Пламя факела дергалось в разные стороны, загасая и вспыхивая вновь, яростно треща, как под порывами ветра.
– О, великий! – заговорил жрец. – Ты обещал Египту благоденствия и процветания. Ты послал нашей земле Амонхотепа, человека, которому суждено поколебать веру нечестивцев, предавших бога; ты открыл ему страшную тайну, показав ту, что послана тобой на землю, где ему суждено быть фараоном. Но не ей дано право быть названной великой царицей Обеих Земель.
– Она будет царицей Египта, – ответил голос.
– О, великий! Не ее имя назовут сегодня устами оракула, не ее!
– Ее имя, – настаивал кто-то невидимый; пламя мерцало.
– Как же это может произойти? – жрец ждал ответа, но голос стих; тогда старик заговорил снова. – Возможно ли помешать этому? Что нарушит заговор жрецов? Кому под силу сделать это? Кто тот храбрец?
– Ты-ы… – прокатилось по подземелью и сетью обволокло тело старика.
– Я?! – Хануахет был изумлен и напуган. – Я не смогу, не сумею! Как же это произойдет?!
– Это произойдет! – ответил голос. – Про-и-зой-дет!..
Огромная толпа теснилась у подножья храма, заполняла близлежащие улицы. Где-то среди счастливчиков, умудрившихся пробраться к тому месту, где должен стоять оракул, виднелись лица крестьянина и его дочери.
Внезапно люди зашумели. Самые зоркие рассмотрели вдалеке движущуюся к храму процессию.
– Фараон! Фараон! – пронеслось по толпе.
Девушка вытянула шею. Но прошло еще время, прежде чем эскорт Амонхотепа IV приблизился к месту событий.
Как только фараон оказался на расстоянии пятнадцати шагов от ступеней храма, ему навстречу вышел верховный жрец с маской барана на лице.
– О, бессмертный повелитель! – зычно прокричал он, перекрывая толпу и тем самым заставляя ее замолчать, и в наступившей тишине продолжил: – Пришел великий праздник на землю фараонов, священный праздник долины. И сам Амон готов сойти к своим подданным, чтобы воцарились справедливость, мир и счастье в каждой хижине, в каждом человеке.
Амонхотеп IV выказал едва заметное презрение на лице: столь высокопарные слова звучали из уст лжеца.
Жрецы вынесли статую бога и установили на барке. Радостное лепетание прошелестело по толпе.
Жрец Такенс продолжал:
– Сам божественный фараон Верхнего и Нижнего Египта Амонхотеп четвертый склоняется перед волей Амона-Ра, который сегодня назовет имя той девушки, что станет царицей Обеих Земель.
Девушка в толпе, не отрываясь, смотрела на фараона. Амонхотеп IV был спокоен и сдержан, вновь напоминая статую. Он находился как раз напротив девушки.
– Как он прекрасен! – прошептала она.
– Кто? – не понял отец. – Что ты говоришь. Нефру?
– Как прекрасен этот человек!
– Фараон? – удивился крестьянин. – Ему не пристало быть некрасивым. Он сын Амона и поэтому… – он запнулся, внимательно рассматривая своего повелителя и, переводя взгляд на пожиравшую его глазами дочь, покачал головой. – Этот фараон славен чем угодно, только не красотой своего лица.
– Как он прекрасен! – восторженно повторила Нефру.
Вдруг Амонхотеп IV сосредоточенно наморщил лоб, взор его выдавал беспокойное раздумье. Фараон медленно, словно на зов, повернул голову и встретился взглядом с девушкой.
На долю мгновения лицо его выразило испуг, точно молния ударила у него под ногами. Затем он большим усилием воли отвел голову, но глаза, словно не желая ему подчиняться, все смотрели в сторону девушки, пока это было возможно.
– Это он, – сказала Нефру.
– Кто? – не выдержал крестьянин.
– Тот, ради кого я здесь.
Фраза прозвучала весьма двусмысленно.
Крестьянин удивленно взглянул на дочь:
– Конечно, а то ради кого же мы тащились столько плефров! Я обещал показать тебе фараона. Вот и смотри, дочка.
Странные вещи происходили с Амонхотепом. Он чувствовал необыкновенный прилив радости в своей груди и едва сдерживался, чтобы не засмеяться от счастья. Его обычно опущенные книзу углы рта вдруг образовали устойчивое подобие улыбки, упорно не желая принимать привычное положение. Фараон давно позабыл ощущение веселости. Аскетическая жизнь по сенью храма отбила все живые чувства и желания. И повелитель думал, что ему, почти тридцатилетнему, уже ничто не способно вернуть чудо волнений и нежности. Он не понимал причины этого удивительного настроения. Ему было очень хорошо в тот момент, может, потому что ему сейчас показалось, что девушка в толпе похожа на ту, которую показал однажды чудесным способом Хануахет? А может, это и была она?..
Верховный жрец что-то говорил, но фараон не вникал в смысл его речей, и только тогда вернулся к действительности, когда верховный объявил:
– Воля Амона!
Глухой голос, точно исходящий из каменного мешка, но многократно усиленный акустикой храма, проговорил:
– Царицей Египта, женой моего божественного сына Неферхепрура Ваэнра, станет самая достойная, самая прекрасная девушка Египта, дочь честного человека, который денно и нощно трудится во славу своего повелителя, не требуя награды от судьбы и своего бога, каким представляюсь я, Амон-Ра… Имя достойнейшей… – голос на миг умолк; самодовольная усмешка поползла по физиономии верховного жреца.
При виде этой гримасы фараон почувствовал легкую дрожь в коленях. В этот момент он вдруг испугался.
Но тут оракул громко и отчетливо произнес, только голос его, возможно, чуть изменился, но никто этого не заметил:
– Имя ей – Нефру, дочь крестьянина Фахета.
Известие произвело самый неожиданный эффект: народ заволновался, фараон облегченно вздохнул, а верховный жрец велел немедленно убрать статую обратно в храм. Девушка и крестьянин, словно охваченные столбняком, не шевелились.
– Воля Амона священна! – сказал фараон и обратился к слугам. – Разыщите Нефру, дочь Фахета, и приведите ее ко мне сегодня же.
И тут он вновь увидел девушку, по-прежнему не сводящую с него взгляда.
– Пойди узнай, кто это? – велел он одному из воинов, охранявших покой властелина.
Тот пролез сквозь толпу, и фараон увидел, как солдат говорит с растерянным мужчиной, не отходившим от девушки.
Но вот слуга вернулся:
– О, божественный, этот сумасшедший говорит, что он и есть крестьянин Фахет, а эта девушка – его приемная дочь Нефру.
Фараон почувствовал, будто его обдало холодом с головы до ног. Он немедленно велел подвести к нему обоих бедняков.
Девушка и крестьянин в сопровождении слуг фараона несмело приблизились к царским носилкам.
– Это правда, что ты Фахет? – спросил фараон.
– Да, – пролепетал крестьянин.
– И правда, что эта девушка – не твоя родная дочь?
– Я подобрал ее давно, когда ее мать погибла в пустыне. Жена моя умерла много лет назад, и я один воспитывал малютку.
– Ты будешь богат и получишь плодородные земли в долине, – сказал фараон.
– Благодарю, о божественный!.. – крестьянин пал ниц.
– А ты… – Амонхтеп посмотрел на девушку.
– Я – Нефру, – произнесла она.
– Я знаю. Фахет, достойный отец невесты, следуй за нами, – сказал повелитель.
Он отдал распоряжение больше не искать девушку, ибо она уже найдена, и усадил Нефру рядом с собой на носилках.
– Я сразу узнал тебя, – шепнул ей Амонхотеп и тут же осекся, но потом добавил. – Я видел тебя однажды.
Девушка, конечно же, не поняла его слов, а, может, только сделала вид, что не поняла… Она не сводила с него глаз и казалась завороженной то ли его красотой, то ли уродством. Рабы несли фараона и его невесту во дворец, а люди обступали носилки и что-то выкрикивали, пытаясь пробиться сквозь охрану и прикоснуться к Нефру. А некоторые простолюдины плакали от счастья, вознося хвалу великой справедливости и милости Амона-Ра, свершившейся в этот благословенный, отмеченный на века, день.
А в храме верховный жрец вел поиски того, кто осмелился погубить его планы.
– Брохут, проклятый Брохут! – бормотал он, вышагивая вдоль колоннады. – Я убью тебя, негодяй, предатель!
– О, мудрый Такенс! – раздался голос из-под пола.
– Ты нашел его, Асахадон? – верховный бросился к нише в стене за злосчастной статуей Амона, которую уже успели водрузить на прежнее место.
– Да, Брохут лежит в подземном помещении храма. Он мертв. Но никакой крови.
– Что?! – закричал верховный, вне себя от злости. – Он наверняка отравлен или задушен! Кто его убил?
– Не знаю, мой господин, – отозвался Асахадон из-под пола.
– Хануахет, – медленно выговорил Такенс. – Этот старый хитрец вздумал провести меня! Асахадон!
– Да, мудрый Такенс, – ответил голос.
– Ты видел Хануахета?
– Нет, он сегодня не покидал своего жилища.
– Найди его и приведи ко мне.
– Хорошо.
– А, впрочем, он наверняка уже далеко отсюда, – сказал самому себе верховный жрец.
Счастливые дни потекли в Египте – дни ожидания царской свадьбы.
Нефру поселили во дворце, а фараон по несколько раз на день заходил к ней. И в каждый свой приход делал ей дорогие подарки, а она брала их только потому, что они хранили тепло его рук. Даже если б он подарил ей простой камень или горсть песка, она берегла бы их, как величайшую драгоценность.
Он молча любовался ею, казалось, до конца не верил собственным глазам, боясь, что Нефру окажется прекрасным миражом и растает. Для нее же он был самим совершенством, воплощением бога Амона.
И была у них свадьба: и ликовал народ, сочинивший легенду о девушке, посланнице богов, в образе крестьянки сошедшей с неба к их фараону; и повелитель сделал все, как обещал; и крестьянин Фахет стал богат, получив плодородные земли и рабов; и благословлял тот день, когда упала ему в руки лента с носилок божественного, принесшая так много счастья.
Жрец Хануахет бесследно исчез, и хотя обозленный Такенс повсюду разослал своих людей, они возвращались ни с чем, так и не сумев найти старика. Может, бог сделал его невидимым для врагов? Когда же терпение Такенса истощилось, он объявил Хануахета мертвым и устроил похороны мудрейшего служителя Амона-Ра. И фараон, не зная, что хоронят куклу, глубоко скорбел по своему учителю. И эту скорбь разделяла с ним его Нефру.
В тот день Амонхотеп был мрачен и неразговорчив. Фараон сидел, ни на кого не глядя, на жестком ложе и две глубокие морщины разрезали его высокий лоб. В большом зале со сверкающим серебряным полом играла музыка, и прекрасные служанки танцевали изысканно, искусно, но Нефру легким жестом удалила всех и подошла к Амонхотепу. Казалось, он не заметил перемен. Нефру сняла с него корону и обеими руками нежно обняла его голову, наклонившись к нему и будто к чему-то прислушиваясь. Потом закрыла глаза и нахмурилась, но тут же лицо ее осветила улыбка.
Неожиданно фараон посмотрел на нее, и взгляд его не был угрюм.
– Расскажи мне, как ты жила? – Попросил он.
– Зачем тебе это, мой повелитель? – она грустно улыбалась. – Ты же не захочешь сделать бедняков богатыми и не накормишь тех, кто тяжко голодает?
Фараон нахмурился:
– Не понимаю, что ты говоришь?
– Я радуюсь за отца, – продолжала Нефру тем же тоном. – За свои страдания и милосердие он заслужил награду. Но я скорблю, что те, кто сделался его рабами, остались несчастными.
Фараон пристально посмотрел в лиловые глаза царицы, не понимая, откуда у этой юной женщины такие мысли.
– Ну почему так повелось: чтобы одним жилось хорошо, другие должны терпеть лишения? – рассуждала Нефру. – Если бы сделать так, чтобы все трудились на себя и благодарили бога за это счастье!..
Амонхотеп IV встал и медленно приблизился к светильнику в центре зала. Пламя дрожало и на миг ему почудилось, что в огне появится человеческий лик, как уже было однажды. Но этого не произошло, и фараон повернулся к Нефру, все еще сидящей на полу в своей забавной и несколько нелепой позе.
Она же, склонив голову набок, смотрела на него:
– Прости меня, мой господин, – совсем по-детски сказала она. – Это только мои мечты.
– Они мудры, – промолвил фараон, подходя к царице.
Он протянул ей руки и помог подняться.
– Я хочу научиться мечтать, как ты, – сказал Амонхотеп и глаза его улыбались. – А пока, прошу, расскажи мне о том, как живут люди там, откуда ты пришла.
Они сели рядом друг и с другом на жесткое ложе и Нефру начала свою длинную повесть о несчастных рабах, стойких и покорных, об аристократах, жестоких и скупых, о незаконных поборах чиновников, об их нежелании умерять свою жадность, о крестьянах, о жрецах… Амонхотеп порой не выдерживал и вскакивал с места. Иногда в его глазах блестели слезы. О чем он думал? О правде, попранной людским невежеством? О том, что правда должна быть едина для всех? В тот момент он чувствовал, будто кто-то говорит внутри него. Может, это был сам Бог? И мог ли человек быть бескорыстен и чист душой?..
