Татьяна Евгеньевна Шаляпина
Угодный богу
Халосет разводил краски в небольших каменных плошках, а Тутмес заканчивал шлифовку одной из статуй. Мааби гладила кота Палия, взгромоздившегося ей не колени, и Тутмес постоянно ощущал на себе ее пронизывающий взгляд, что заставило его торопиться с работой.
– А что там, за перегородкой? – неожиданно спросила Мааби, указывая в дальний угол помещения.
Этот невинный вопрос девочки застал скульптора врасплох. Тутмес почувствовал, что не может ничего сказать, потому что все слова застряли в горле и звук не шел наружу.
Положение спас Халосет, беспечно заявивший:
– Там мусор, – и, к ужасу Тутмеса, с готовностью добавил. – Не желаешь убедиться?
Последняя фраза окончательно вывела скульптора из себя, и он оставил свою работу.
– Зачем ей смотреть на свалку? – теряя терпение и стараясь казаться спокойным, спросил он ученика. – Вряд ли это может доставить удовольствие нашей гостье.
Халосет только пожал плечами, но Мааби воскликнула с детской непринужденностью:
– Но я не вижу никакого мусора. Я знаю, там находится нечто прекрасное. Я угадала?
Тутмес похолодел.
– Что может быть прекраснее груды камней? – хихикнул Халосет. – Особенно когда до них не дошли руки скульптора, – он посмотрел на свои ладони.
– Может ли необработанный камень иметь форму человеческого тела? – улыбнулась ему девочка.
Халосет громко захохотал:
– Ты что, видишь сквозь стены?
Тутмес повернулся к ним спиной и, стараясь изобразить полное равнодушие к происходящему, опять принялся шлифовать скульптуру. Но руки его едва заметно дрожали, да и в движениях сквозила скованность.
– Я смотрю за ширму и вижу очертания женщины, сидящей на полу, – упрямилась Мааби.
Халосет покатывался со смеху.
Тутмес услышал за своей спиной грохот отодвигаемой перегородки и веселый голос ученика:
– Ну, где же твоя женщина? Где она?
Скульптор медленно повернулся к говорившему. Ширма была отодвинута, а Мааби и Халосет стояли перед ней, и вид девочки был растерянный. За ширмой действительно находилась внушительная свалка необработанных камней.
– Но я, – прошептала девочка. – Я отчетливо видела здесь женщину в высоком головном уборе: одна нога ее была подобрана под себя, другая – согнута в колене. И руки: правая будто опирается локтем на какую-то подставку, а левая чуть вытянута вперед, ладонью вниз.
– Теперь ты видишь, что здесь нет ничего, кроме каменного мусора? – веселился Халосет.
Тутмес с удивлением и страхом смотрел на девочку, разглядывающую нагромождение камней в углу его мастерской. Казалось, она прикладывала усилия, чтобы пробуравить своим взглядом стены и найти-таки пригрезившуюся ей женщину.
– Ну что ж, Мааби, – как можно беспечнее сказал он. – Тебя наверняка уже давно ищут слуги фараона, чтобы отвести домой. Халосет, – обратился он к ученику. – Отведи девочку к воротам, а лучше всего, проводи до самого ее дома. Ты свободен на сегодня.
– Как скажешь, учитель, – послушно ответил юноша.
Оставшись один и убедившись, что его никто не потревожит, Тутмес крепко запер дверь и опустил на окнах тяжелую ткань, отчего в павильоне сразу стало сумрачно. Затем он подошел к груде камней и неторопливо принялся ее разбирать. Спустя некоторое время ему удалось добраться до деревянного каркаса, на который была наброшена шерстяная ткань. Тутмес на мгновение замер перед импровизированным ящиком, а после этого медленно потянул за край. Когда ткань упала на пол, под каркасом обнаружилась скульптура женщины, сидящей на полу именно в той позе, какую описала Мааби. Изваяние было выполнено настолько искусно, что любой вошедший в этот момент в мастерскую, мог бы обмануться, приняв в сумраке раскрашенную статую за живую царицу Нефертити.
Халосет с трудом тащил по дорожкам сада к дому Тутмеса огромный сосуд с таким широким горлом, что в него бы мог пролезть взрослый человек.
– Господин, – обратился к нему с вежливым поклоном темнокожий раб. – Позволь помочь тебе?
Халосет, казалось, не услышал, продолжая свое движение.
Он вволок кувшин в дом, где свет проникал внутрь через отверстие в потолке, и крикнул:
– Учитель, взгляни!
Тутмес, поглощенный какими-то раздумьями, в этот момент сидел за столом. Стояла невероятная жара, и кусок не шел в горло.
На крик ученика он поднял глаза:
– Что ты принес? – бесцветным голосом спросил он. – Это сделано из глины? Твоя работа? Решил освоить гончарное искусство? Сколько времени тебе понадобилось на изготовление этого чуда?
И, не дожидаясь ответа, продолжал:
– Похвальное рвение. Любопытно, каким образом тебе удалось слепить его таким ровным, ведь гончарного круга таких размеров я еще пока не видел. Или ты забросил скульптуру и подыскал себе более искусного мастера, чтобы научиться большему, чем могу дать я? Клянусь, если бы ты попросил меня научить тебя делать посуду, тебе бы не пришлось стирать подошвы в поисках мастера-гончара!
– О, учитель, – наконец вставил Халосет, когда Тутмес переводил дыхание для новой тирады. – Этот кувшин сделал не я.
– Как жаль, – тут же ответил скульптор, отводя в сторону мутноватый взгляд. – Наверное, ты хочешь мне сказать, что основательно потратился на это гончарное чудище и желаешь получить еще дебенов?
– Да нет же, почтеннейший! – в нетерпении воскликнул Халосет. – Я хочу только, чтобы ты посмотрел на это!
– Что ты кричишь на меня! – вдруг зло и резко спросил Тутмес. – Может, ты уже не считаешь меня своим мастером? Ну еще бы – я всего на восемь лет старше тебя, чему я могу научить такого работягу и умницу, как ты? А, может, я допустил ошибку, сделав тебя своим другом и пустив тебя в свой дом? В тот дом, где я больше гость, чем ты, мой ученик?
Халосет промолчал.
– А у меня нет угла, где я мог бы чувствовать себя независимым, – продолжал рассуждать Тутмес. – Мой дом – мастерская, у меня столько работы, что я не успеваю спать и есть… И я знаю, у меня появились завистники. Они есть у каждого. И у тебя тоже. А чему они завидуют? Тому, что я на хорошем счету у фараона? Или тому, что мне под силу работать сразу с камнем, не делая предварительных глиняных и гипсовых заготовок? Я устал от этой зависти! Она изматывает! И ты тоже чего-то хочешь от меня! Что тебя держит? Мое богатство? Моя слава? Или тоже зависть? Говори! Говори или уходи!
– О, учитель, – смущенно пожал плечами Халосет. – Если уйду я, ты останешься совсем один. Но одиночество хорошо лишь тогда, когда оно желанно, и его можно в любой момент прервать общением с теми, кто полон дружбы и любви к тебе. Зачем же ты сам лишаешь себя друзей?
Тутмес задумался.
– Ты отчасти прав. Я ценю одиночество, как может его ценить тот, кто способен месяцами никого не видеть, не выходить из дома и не и кем не разговаривать, занимаясь работой. Все это так. Но, прости, я не имею рядом человека, способного увидеть мир моими глазами, чувствовать моим сердцем. А может, я и не хочу, чтобы нашелся такой человек? – он тяжело вздохнул.
Тоска о чем-то недостижимом промелькнула на его лице.
Потом он вяло улыбнулся Халосету:
– Какая бешеная жара! Один глоток пива сделал меня злым и болтливым… Ужасно болит голова, – он поморщился и надавил пальцами на виски. – Ну, покажи, что у тебя?
Только теперь Халосет понял, что учителя на какое-то время одолел тот недуг, что случается с теми, кто употребляет пиво. Становились понятными и странная разговорчивость Тутмоса, и излишняя подозрительность, и внезапная злоба. С некоторых пор ваятель частенько обращался к помощи хмельного напитка, чтобы заглушить какие-то мысли, не дающие ему покоя.
Халосет подкатил кувшин поближе к месту, где сидел учитель, и начал:
– Не ругай меня, почтеннейший, за то, что я перевел дебены.
Тутмес уже вполне справился с опьянением и был привычно снисходителен к своему ученику:
– Я слушаю тебя.
Видя, что на него не сердятся, Халосет продолжал:
– Этот кувшин стоил немного, и мне понравился тем более, что мне продали его вместе с остатками пива.
– Похвальная дальновидность, – одобрил скульптор.
– Но когда я прикатил сосуд сюда, его содержимое оказалось прокисшим. Я обругал продавца и решил заняться кувшином позже.
– Ты все-таки очень ленив, – вставил Тутмес, а Халосет, не замечая его колкостей, рассказывал дальше.
– Я вспомнил о нем, когда полоскал посуду содовой водой, и решил заодно помыть и его. Но стоило мне опустить в кувшин руку, смоченную в содовом растворе, от нее начали отлетать какие-то пузырьки. Я налил прокисшего пива в миску и туда же стал капать содой. Пиво шипело и давало странные пузыри. Я заинтересовался, почему так получается? Пытался добавлять соль, муку, но только сода заставляла пиво вскипать. Тогда я и подумал, что будет, если в сосуде поставить перегородку, и в одну часть налить уксус, а в другую – содовый раствор?
– Вот, оказывается, чем ты занимаешься, когда я отпускаю тебя работать, – деланно рассердился Тутмес.
– Прости, учитель, – с виноватым видом молвил Халосет. – Но это позволило мне познать неведомое.
– Например?
– Однажды я оставил в сосуде с уксусом медный предмет, а когда прикоснулся к нему, испытал ощущение, будто он приклеился к моим пальцам.
– Что ты сочиняешь? – удивился Тутмес.
– И тогда же я узнал от старика, который слушал у жрецов Амона, а теперь служит тебе, что в храмах порой используют ненастоящий огонь.
– Ненастоящий?
– Да, в храмах Амона горят фонарики, – принялся объяснять Халосет. – Они сияют голубым огнем и почти ничего не освещают. Это какой-то материал, способный впитывать солнечные лучи и светиться. Я хочу сделать нечто подобное.
– Зачем тебе это?
– Чтобы посмотреть, может ли это быть.
Тутмес рассмеялся:
– Халосет, ты как ребенок. Тебе нужно работать над скульптурой, а ты ищешь то, чего не существует.
– Я сделаю такой светильник, – упрямо заявил юноша.
– Ну конечно! – согласился ваятель. – Только не забывай, что существует основное дело!
– Благодарю тебя, мастер! – просияв, воскликнул молодой человек, а потом тоном заговорщика шепнул. – Тем более, что у меня уже есть кое-что…
И он с интригующим видом кивнул в сторону гигантского кувшина.
Египет.
В темноте подземелья храма Амона-Ра звучал негромкий голос Куша. Голубые фонарики, зябко тлевшие на шершавых стенах, только давали ориентир в потемках, не позволяя заблудиться в лабиринтах каменных комнат и коридоров. Чем ближе раздавался голос, тем светлее становилось вокруг от огня чадящих факелов, а звуки произносимых слов все более различимыми. Наконец представало и само помещение, где собрались бывшие жрецы низвергнутых богов. Они сидели кружком на полу, подогнув под себя ноги, и внимательно слушали своего мудрого собрата. Комната была хорошо освещена десятью факелами, попарно расположенными по периметру стен.
– Не кажется ли вам, – говорил Куш, обращаясь к присутствующим. – Что фараон слишком вознесся, потеряв почву под ногами? Он удалился в новых город, который поклялся никогда не покидать, и высек ту клятву на скалах, окружающих Ахетатон. Его столицу охраняют воины, словно это границы государства. Наверняка он боится нападения, потому что понимает, как много людей желают ему смерти. Фараон боится, что его бог не сможет защитить своего единственного сына. Или опасается, что сам сбежит из города, нарушив клятву? – Куш разразился злобным смешком. – Выходит, фараон не верит в выдуманного им бога!
– Но, мудрейший! – подал голос один из жрецов. – Если ты полагаешь, что фараон неискренен, тогда объясни, зачем ему понадобилось перечеркивать древние традиции и уничтожать старых богов?
– Это настолько просто, что на объяснение не уйдет много времени, – Куш потер маленькие ладони. – В первую очередь, фараон отдал приказ громить святыни. Тот, кто топчет священных богов, не может ценить и богов выдуманных. Это только повод освободиться от неугодных помощников. Фараон стремился показать, как сильна его власть, и что он не нуждается в участии жрецов Амона-Ра. Поэтому он и провозгласил свои реформы, от которых никому не стало легче. Когда смертные меняют порядок, установленный богами, они добиваются не высшей гармонии и мнимой справедливости, а смятения и страха у одних и ощущения безнаказанности у других. В потоке низменных желаний гибнет человеческое и прекрасное. Фараон презрел советы мудрецов и спустил народ с привязи, сделав его неуправляемым. Нам же остается ждать, когда толпа поглотит своего благодетеля, – здесь Куш сделал паузу и улыбнулся собственным тайным мыслям.
Затем продолжил:
– Желание отдельного человека ничего не значит для народов, даже если этот человек – сам фараон. Мечты его разобьются о людское невежество и равнодушие, и мы не поможем ему советам, ведь он отверг нас. Его нелепые реформы, призывы к справедливости и провозглашение правды уже вскоре превратятся в предметы насмешек, а его клятвы, выбитые на каменных столбах – в пыль. И сомневаться, что это случится, не приходится. Это понимает и сам Амонхотеп IV. Однако упрямство не дает ему возможности признаться себе в том, что он взялся за гиблое дело, забывая, где сон, а где жизнь Амон не прощает преступников, а фараон и есть преступник. Так вознесем же свои молитвы к славному богу Амону-Ра, покровителю нашего города и всего Египта. Да не допустит он гибели великой страны. Ублажим его слух песней в его честь… – Куш отыскал среди лиц жрецов знакомые злые глаза, и их обладатель тихонько кивнул ему в ответ.
– О, Амон, покровитель Обеих Земель!
От голоса Куша затрепетало пламя близрасположенных к нему факелов, и жрецы поднялись с пола, чтобы присоединиться к своему собрату.
– О, Амон! – заговорили они нараспев. – Истинный бог Египта, не оставляющий милостью своею многострадальную землю в самые тяжелые времена! Не отверни свой лик от Египта, восстанови справедливость, верни разум потерявшему его, заставь вспомнить утраченные истины, накажи виновных, о, могущественный Амон, покровитель Уасета… – от каждой фразы пламя факелов меркло, будто тяжко вздыхая, и, казалось, точно огромные, невидимые и страшные силы приводятся в движение от этих молитв, творимых без солнца в подземельях храма. Быть может, силы эти шли прямо из подземного царства, от коварного Сета и всех тех, кто ушел в миры мертвых, утопая в крови своих соплеменников? Море зла, таящееся в непроглядной тьме, вскипало ненавистью, над ним собирались тучи жестокости, и великая армия отвергнутых богов во главе с рассерженным Амона-Ра, подобно черным птицам, летели по серому небу подземного царства, собираясь в могучие стаи, и небо это становилось черным от их гнева, обращенного на нечестивца и предателя Эхнатона…
Египет. Ахетатон.
Что-то произошло за это время с начальником скульпторов. Он по-прежнему любил уединение и подолгу работал, не выходя из мастерской в резиденции фараона. Но все чаще его видели угрюмым, с помутневшим взором, а для Халосета стало привычным ежедневно приносить ему большой сосуд пива, без которого мастер теперь не желал обходиться. Ученика мало беспокоили причуды учителя, а, между тем, новые привычки Тутмеса были вызваны внутренними переживаниями, причины которых крылись за стенами царского дворца, где среди окружения фараона появлялись новые люди, услужливые и приятные повелителю, умные и обходительные, умевшие ублажать его слух светской беседой. Поглощенный величием дела Атона, фараон с готовностью перекладывал обязанности управления государством на плечи сметливых придворных, и был похож на дитя, увлеченное какой-то волшебной игрой. Но царица Нефертити не была от этого счастлива. Тутмес видел, как она, подобно цветку на палящем солнце, с каждым днем все больше вянет от лицемерия придворных и отрешенности фараона. Скульптор не мог спокойно видеть, как угасает ее неземная красота, тени скорби ложатся под глаза, закладывая тонкие морщинки у губ и на переносице. Но что он мог сделать, как только с болью созерцать страдания той, которая для него была дороже жизни?
Все шло своим чередом. Египет славил фараона, страна переживала счастливое время расцвета. Но не в каждом сердце царила весна…
Хеттское царство. Хаттус.
Сорокалетний Суппиллулиума, великий властитель хеттского государства, завоеватель северо-восточных египетских владений и поработитель Митанни, на троне которого сидел теперь его зять, достаточно обрюзг и выглядел значительно старше своего возраста. Его томный взор теперь казался попросту ленивым из-за опухших красноватых век, а мешки под глазами придавали лицу мрачное выражение. Суппиллулиума не ценил суету, он воплощал собой вековое спокойствие, давящую мощь, перед которой трудно было не склонить колен. Взгляд его, застывший и устрашающий, мог вызвать состояние гипноза у трепетных слуг, которые и без того его боялись.
Суппиллулиума полулежал среди роскоши драгоценностей и тяжелых тканей, и казался спящим. Однако чуть видный блеск полуоткрытых глаз нарушал это иллюзию. Царь размышлял, переваривая пищу после обильной трапезы. Он частенько именно в это время обдумывал наиболее важные вопросы. Вдоль стен, подобно статуям, стояли воины стражи. Слуга с опахалом, мальчик лет двенадцати, мерно колыхал воздух над головой властителя.
Неслышно и плавно в зал вошел согнутый пополам слуга в богатых одеждах и очень тихо, но внятно сказал, не поднимая глаз от пола:
– О, повелитель-солнце! Тебя хочет увидеть какой-то египтянин.
– Что? – Суппиллулиума медленно повернул голову в сторону говорившего.
– Он утверждает, что долгое время знал фараона Египта, Амонхотепа IV.
Словно молния проскочила в глазах царя, отражая мгновенно мелькнувшую мысль.
– Введи этого человека, – приказал повелитель хеттов, и слуга, пятясь задом, удалился.
Не прошло и минуты, как перед Суппиллулиумой предстал меднокожий человек с гладко выбритой головой, без следов растительности на лице, выражающем твердую волю и явную уверенность в себе.
Вошедший опустился на пол и низко поклонился царю, едва не касаясь пола лбом.
Затем он выпрямился и, стоя на коленях, звучным низким голосом заговорил на аккадском:
– Приветствую тебя, царь-солнце! Слава о тебе разнеслась по всей земле, созданной богами. О силе и разуме твоем слагают гимны. Да не оставят тебя боги своей благосклонностью.
Суппиллулиума спокойно выслушал тираду вошедшего, а после того, как гость умолк, тихо спросил:
– Кто ты?
Казалось, человек ждал этого вопроса.
Он поднялся с пола и, вежливо склоняясь в пояснице и прижимая правую руку к груди, где бьется сердце, степенно отвечал:
– О, солнце! Я тот, чье имя Такенс, и кто когда-то был верховным жрецом Амона в столичном храме Амона-Ра.
– Я не разбираюсь в египетских богах, – в тон ему промолвил Суппиллулиума. – Ты – жрец. Но что ты ищешь здесь, так далеко от Египта?
– О, солнечный царь! Я – изгнанник своей страны. Мое государство поражено опасной болезнью, имя которой – фараон Амонхотеп IV. Он творит бесчинства, никого не хочет слушать, он – источник заразы для умов народа египетского. Он перевернул с ног на голову и уничтожает все устои государства.
– Какое мне дело до забот Египта? – возразил повелитель, выражая лицом недовольство.
– О, могущественнейший! Я слышал о твоей несравненной мудрости и уверен, что ты хорошо понимаешь цену опасности, исходящая от Египта, ведь она способна поразить и твои владения, потому что ничто так не прилипает к чистой одежде, как грязь.
– Я слушаю тебя, – Суппиллулиума слегка изменил позу, что означало готовность долго и внимательно выслушивать собеседника.
Стража, рассредоточенная вдоль стен по всему залу, хранила недвижность. Мальчик-слуга по-прежнему мерно двигал опахалом.
– Я готов рассказать тебе, о солнечный повелитель, свою историю, – начал Такенс, но, видя, что царь не слишком расположен выслушивать частные истории, быстро поправил себя. – Поверь, владыка, моя жизнь неотрывно связана с жизнью государства и фараона Амонхотепа IV. Кроме того, я намерен поведать как о происходящем в Египте, так и высказать свои мысли относительно того, что необходимо предпринять, чтобы пресечь распространение эхнатоновой чумы в другие государства.
– Чумы? – едва улыбнулся Суппиллулиума.
– Прости, о солнце! Так я назвал политические стремления и религиозные реформы моего ученика, фараона Египта.
Последние слова заставили брови царя изумленно подняться.
– Ты – учитель Амонхотепа? – переспросил властитель хеттов.
– Да, – сдержанно ответил Такенс и продолжал. – Он воспитывался под моим присмотром у мудрецов моего храма, храма Амона-Ра. Но насколько хитер оказался этот человека, сумевший, впитав в себя искусство жреческой мысли, направить полученные знания против своих же наставников. При дворе Амонхотепа III, отца нынешнего фараона, служил верховный сановник Рамосе. После смерти владыки этот человек должен был по традиции стать верховным сановником и у молодого царя. Но что произошло? Какая изощренная хитрость, какая прозорливость и дальновидность заставила Амонхотепа IV отказаться от услуг Рамосе и обратиться ко мне, своему непосредственному наставнику с просьбой стать ему на какое-то время визирем?! Да, именно визирем, сановником! Я в ту пору счел это за искреннюю нужду в моей помощи. Я не думал, что это какой-то хитроумный шаг, рассчитанный на очень далекие последствия. Я согласился, я назвал себя сановником фараона, пребывая одновременно и верховным жрецом Амона. Но фараон уже тогда все предусмотрел. Он начал тщательно разработанную политику коварства и обмана. Сначала он отстранил меня от власти, а потом и вовсе изгнал из Египта, лишив права служить моему богу! Он боялся меня! Я мешал ему осуществлять дальнейшие гнусности. Но я привык подчиняться своему властителю и ушел в те отдаленные египетские владения, которые теперь принадлежат твоему могуществу, солнечный царь!
Суппиллулиума медленно прикрыл веки и вновь открыл глаза в знак согласия со словами египтянина.
– Фараон, пользуясь безнаказанностью и ощутив свою неограниченную власть, которую я в силу своего послушания имел неосторожность ему продемонстрировать, приступил к основной части давних планов. Он начал проводить свои так называемые реформы, а попросту – принялся грабить храмы и уничтожать вековые традиции жречества земли египетской. Он стремился вырваться из-под влияния жрецов Амона, и потому низверг бога, вскормившего его под своими сводами, давшего ему власть и трон. Нечестивец решил заменить покровителя Уасета своим собственным богом – Атоном! Это неслыханное дело! К тому же объявил Атона всеегипетским божеством и повелел чтить его всем народам, поселяющим мою несчастную страну. С ужасом и болью следил я за действиями своего воспитанника, не в силах приблизиться к нему, огородившему себя толпой таких же нечестивцев и охраняемому целой армией воинов во главе с Хоремхебом и Эйе. Он поселился в городе, который назвал Горизонтом Атона и откуда поклялся не выезжать ни при каких обстоятельствах до конца жизни. Однако весь Египет живет тем, что говорит фараон, что он повелевает и чего хочет. Жречество моей страны раздавлено и не представляет силы, способной встать на борьбу с обезумевшим владыкой. Вся армия и полиция – в его руках, все крестьяне и ремесленники, египтяне и рабы – на его стороне. Я знаю, что отголоски этих событий отдаются и в Сирии, и в Финикии. Кто знает, чем это может закончиться, если не пресечь действия фараона…
В это время в зал вошел стройных молодой человек, богато одетый и держащий себя с какой-то особенной высокомерностью. Он охватил гостя быстрым взглядом и неторопливо приблизился к месту, где возлежал владыка.
– Входи, Рабсун, – кивнул Суппиллулиума. – Этот человек – египтянин, приближенный фараона Амонхотепа IV. И он пришел сообщить нам свою историю, весьма поучительную и долгую.
– О, солнце! – воскликнул, склоняя голову, Такенс. – Я говорил это только для того, чтобы ты знал, кто я такой и насколько сильно было мое влияние на повелителя Египта.
– Продолжай, – велел царь; Рабсун остался стоять подле своего дяди, вгрызаясь недобрым взглядом в незнакомые черты иноземца.
– Я чувствую, о повелитель-солнце, что моим собратьям приходится нелегко. Увы, уже нет того могущества, коим всегда гордилось египетское жречество. Иначе оно не допустило бы правления безумца, оно нашло бы способ отрезвить умалишенного, наставило бы его на правильную дорогу.
– Поэтому ты решился просить помощи у меня? – спросил Суппиллулиума, лениво глядя на гостя.
– Ты проницателен, о солнце! – воскликнул Такенс. – А поскольку ты способен читать мои мысли, я буду до конца честен с тобой. Я виноват, как никто другой, в том, что именно Амонхотеп IV теперь правит моей страной. Знаешь ли ты, что всего двадцать лет назад сила жречества была настолько велика, что именно мы, а не правитель царствующей династии диктовали, кому быть наследником трона Египта! Фараон завещал трон своему малолетнему младшему сыну, но жрецы решили иначе. Устами оракула Амона-Ра наследный принц вместе с его матерью был изгнан из дворца, а всеми забытый старший сын фараона занял его место на царском троне.
Такенс говорил, глядя в пол, и не видел, как изменилось лицо молодого человека. Ноздри его раздулись и трепетали, злобный блеск горел в глазах.
Царь, заметив это, слегка поднял правую бровь и, как бы невзначай, спросил гостя:
– А как звали того, мальчика, что был наследником?
– О, повелитель, – чуть нервничая, отвечал жрец. – Он давно исчез, и я не хочу понапрасну тревожить его имя, потому что никак невозможно вернуть законному наследнику утраченный престол, как и найти его самого.
Рабсун плотно сжал губы в некое подобие мстительной улыбки и посмотрел на Суппиллулиуму. Тот, уловив выражение лица племянника, мягко перевел внимание на Такенса.
– Я прибегаю к твоей помощи, – говорил тот. – Взамен требуя только того, чтобы все было возвращено на круги своя. Я должен вновь стать верховным жрецом моего бога, а золото должно вернуться на алтарь Амона.
– Ты требуешь? – тихо уточнил владыка.
– Взамен… – Такенс осекся. – Я взамен…
– А знаешь ли ты, – прерывая болтовню египтянина, повысил голос Суппиллулиума. – Что наследник трона египетского был сыном моей сестры?
– О, повелитель-солнце!.. – произнес жрец и запнулся, скованный внезапно нахлынувшим страхом за свою судьбу; слова царя не несли ничего хорошего.
– Значит, ты это знал! – подтвердил владыка. – Но не ведал, что мальчик нашел убежище в моем доме и стал моим названным сыном.
– Он жив?.. – вырвалось у Такенса.
Его взгляд упал на молодого человека. И когда Такенс увидел его лицо, глаза, осанку, он тут же вспомнил, как назвал юношу царь хеттов. Его губы сами собой зашевелились, повторяя это имя: «Рабсун… Рабсун…» Он вспомнил свои собственные слова, когда-то произнесенные им в храме Амона перед жрецами, они и сейчас звучали в его ушах: «Презренный Рабсун, сын хеттчанки…» Лицо мальчика-наследника из воспоминаний прошлых лет, такое непохожее и вместе с тем имеющее что-то общее с лицом названного сына Суппиллулиумы… Рабсун…
Такенс почувствовал, что оказался прижатым к стене.
– О, солнце… – пробормотал он.
Рабсун молчал и с презрением смотрел на него. Он не помнил верховного жреца Амона-Ра, но старые обиды, перекроившие его жизнь и принесшие боль и потери, вновь всколыхнули гнев и жажду мести в его груди. Он хотел получить назад отобранные права на трон Египта. Он знал, что нужно делать с фараоном, осмелившимся попрать богов его родины.
Суппиллулиума улыбался углами губ и следил за гостем.
– Что же ты предлагаешь взамен, если я освобожу Египет от власти нечестивца и восстановлю справедливость? – спросил царь.
– О, – прохрипел Такенс, потому что у него от пережитых потрясений пересохло в горле. – Я обещаю вернуть власть над Обеими Землями законному наследнику, – он поспешно поклонился Рабсуну.
Тот не шевельнулся.
– Но ты недавно говорил, что это невозможно, – возразил царь хеттов.
– Амон справедлив и сумеет отблагодарить своих спасителей! – заявил жрец и еще раз отвесил поклон Рабсуну.
Суппиллулиуме это не понравилось, но он не показал вида.
– Ну что же, – сказал он. – Я выслушал тебя, жрец. И мне необходимо подумать над твоими словами. Я буду ждать тебя завтра, тогда ты и узнаешь о моем решении.
Такенс, все еще не сводя глаз с молодого человека, откланялся и, двигаясь спиной к выходу, покинул зал.
Суппиллулиума посмотрел на племянника. Тот молчал, уставившись на дверь, за которой только что скрылся бывший жрец Амона-Ра, египтянин Такенс.
