Татьяна Евгеньевна Шаляпина
Угодный богу
Египет.
Царица неподвижно сидела у маленького прямоугольного бассейна в одной из комнат светской части дворца и смотрела на прозрачную, чуть зеленоватую воду, в которой мерцали солнечные блики, проникающие через отверстие в потолке. Нефертити была не одна. Прекрасные танцовщицы сплетали в танце тела и руки, прекрасные музыканты играли на инструментах, услаждая слух царицы божественной музыкой. И вот танец прервался, замерли пальцы музыкантов и опахала в руках девушек-рабынь. Но Нефертити этого не замечала. Взгляд ее был прикован к светлому пятну на дне бассейна. А в комнате стоял фараон Египта. Он молча подал знак слугам, и те неслышно удалились, оставив владыку наедине с прекраснейшей из земных женщин.
Фараон положил руку на плечо супруги, и от этого прикосновения Нефертити вздрогнула.
Быстро обернувшись, она увидела Эхнатона и вздохнула с облегчением:
– О, я не услышала тебя.
– Ты грустна, моя любовь? – спросил фараон, присаживаясь к ней на краешек бассейна. – В чем причина твоей печали?
– Ты обещал нашу старшую дочь отдать замуж за Сменкхару. Но она совсем младенец.
– Если только это наводит на тебя грусть, – ласково произнес Эхнатон. – То я спешу тебя утешить: свадьба произойдет не раньше, чем Меритатон достигнет возраста невесты.
– Тогда зачем ты торопишься? Боишься чего-то не успеть?
– Ты должна понять меня, – сдержанно ответил фараон. – Царю, у которого одни дочери, необходимо заботиться о том. Кому оставить после себя трон Египта.
Щеки Нефертити покрылись легким румянцем.
– Я не хочу обидеть тебя, моя драгоценная супруга, – поспешил успокоить ее Эхнатон. – Я забочусь о деле великого Атона и выбрал Сменкхару, потому что он преданный человек, достойный перенять у меня бразды правления и двойную корону властителя Двух Земель.
– Мне ли не понимать этого, мой божественный супруг!
– И все же я вижу скорбь в твоих глазах. Что-то тебя мучит. Расскажи мне. Я пойму все и помогу тебе.
Нефертити провела рукой по воде, посмотрела, как стекают с пальцев и падают на гладкую водяную поверхность бесцветные капли, и негромко сказала:
– Мне жаль, о фараон, что я не могу избежать этого разговора.
– Я не понимаю тебя.
– Когда понимание посетит твой разум, в нем не будет необходимости. Думать надо до того, как все свершится, нужно стремиться избежать неотвратимого. Некоторые объяснили бы это лучше, но бремя сегодняшнего разговора лежит на мне. Тем более, что нет рядом никого, кто мог бы сказать тебе то, что скажу сейчас я.
– Я готов выслушать тебя, – произнес фараон, не совсем понимая слова царицы.
– Да, ты готов, и ты услышишь все. Тебе принимать решение! – Нефертити подняла на него глаза, полные слез. – О, сын Атона! Твой отец осквернен, он взывает к твоей помощи, и ты должен свершить невозможное. Все зависит от твоих решений и твоей воли, – царица встала и прошла несколько шагов в сторону выхода.
Но именно в тот момент, когда Эхнатон подумал, что она уходит, Нефертити резко обернулась и быстро подошла к нему.
– Ты заботишься о деле великого Атона? Но что делаешь ты и что совершают твои приспешники? Неужели ты не замечаешь, как все дальше и дальше отходишь от бога, даровавшего тебе такую необыкновенную судьбу, такую миссию?
– В чем же тебе видится мой отход?
– Ты спрашиваешь меня? Но разве у тебя мало советников и льстецов, способных уничтожить любое праведное начинание? Твой высший сановник Нахпаатон значит для тебя гораздо больше самого Атона, а лживые «уста» Туту заставляют забыть обо всем, в том числе и о правде, которую ты провозгласил единственным законом.
– Я слушаю тебя, – спокойно произнес фараон.
И Нефертити продолжила:
– Я еще помню время, когда ты, увлеченный идеей всеобщего счастья, смел с лица твоей страны все предрассудки. Ты проповедывал, что пирамиды древних – это преступление, бессмысленные людские жертвы. Ты утверждал, что человеку нет необходимости возводить посмертные храмы, потому как умерший ни в чем не нуждается. Но что ты делаешь? Ты строишь гробницы в горах близ Ахетатона для себя и всей нашей семьи! Не боишься ли ты упреков в том, что предаешь собственные идеи?
– До сих пор никто не осмеливался упрекать своего фараона! – Эхнатон был сдержан, как никогда.
– Кто подсказал тебе заново написать историю своей страны? Ты придумал собственное прошлое и нашел живых свидетелей несуществующих событий! В Уасете живет твоя мать, которая никогда не была твоей матерью. Начальник колесничего войска Эйе женат на моей кормилице, с которой я даже не знакома.
– Так надо.
– Кому? – горько воскликнула Нефертити. – У меня, сироты, вдруг появилась родная сестра, чье происхождение доказывает, что она настоящая египтянка. Ты хочешь тем самым подтвердить, что твоя жена жительница Египта? Кого ты собираешься убеждать? Кому от этого стало лучше? Моему отчиму, который вынужден всем говорить, что у него две дочери, и терпеть в своем доме незнакомую женщину, кривя душой ради чьей-то прихоти! Где же правда?– Каждый пишет историю по-своему.
– И ты не захотел стать исключением! Я много раз пыталась осмыслить, что побудило тебя пуститься по этому пути? – продолжала царица. – Ты возмужал, стал мудрым, научился оценивать жизнь и теперь, наконец, понял, что цель твоя недостижима! Я знаю, о чем ты постоянно думаешь. Твои мысли заняты тем, что ты убеждаешь себя в невозможности возложенной на тебя задачи, ты не можешь изменить людей. Едва познав прелесть свободной, праздной жизни, раб и крестьянин стремятся к накоплению золота, сытому и беззаботному существованию, уже не оглядываясь на тех, кто нуждается в их помощи. Ты опирался на немху, они платили тебе преданностью и благодарностью. Но теперь немху стали аристократией Ахетатона. И нет былой подобострастности, которая и раньше не вызывала у тебя восторга; речи твоих слуг лживы и неискренни. Люди, которых ты сделал богатыми, предали тебя, осквернили дело Атона. Из-за них ты стал другим, а на сияющем диске Атона появились черные пятна от грязных мыслей твоих последователей.
– Нет! – Эхнатон встал.
– Да! – твердо ответила Нефертити, смотря ему в лицо снизу вверх.
Царица едва доходила владыке до плеча. Фараон смотрел на Нефертити, она – на него. После нескольких мгновений этой бессмысленной борьбы фараон вновь сел на бортик бассейна.
– Я люблю тебя, о сын Атона! – произнесла царица. – Но что ты делаешь? Ты противоречишь себе, тем самым предавая не только себя, но и тех, кто готов отдать свою жизнь за твое дело! Они так незаметны, потому что не требуют наград, они живут по твоим законам и слывут чудаками в городе, созданном тобой для них. А ты этого не замечаешь! Народ твой ворует, а ты отстраняешься от забот, переваливая их на чужие плечи. Твоя армия убивает людей, защищая твою страну, а ты делаешь вид, что ты тут ни при чем. Что с тобой, мой фараон? Неужели нельзя все вернуть к тому, с чего ты начинал? Ведь ты знаешь, что это осуществимо. Но почему-то предпочитаешь легкий путь. Ты предаешь Атона, и он не простит тебя.
– Замолчи! – взревел Эхнатон. – Однажды я уже слышал подобное!
– Пойми, сейчас в твоих руках судьба Египта, судьба твоего народа и твоя судьба! – горячо и быстро говорила царица. – У каждого человека есть дело, ради которого он живет. Ты – угоден Атону, богу-солнечному диску. Так служи ему, я прошу тебя!
– А в чем твое назначение? – с досадой спросил фараон. – Плодить девчонок? Я слишком любил тебя, чтобы поддаться на уговоры сановников и взять себе другую жену.
– Что ж, теперь ты желаешь исправить эту ошибку? – тихо осведомилась Нефертити, делая шаг назад.
– Нет, я и сейчас не сделаю этого. Но отныне я не стану делить с тобой ложе. Шесть царевен у фараона Египта, и все прекрасны, как их неземная мать! Но ни одного сына! – с этими словами фараон вскочил, быстрыми шагами пересек комнату и скрылся за дверью.
– Постой, – кричала ему вслед царица Нефертити. – Ты – моя любовь! В тебе – вся моя жизнь…
Но он ее уже не слышал, будучи далеко от комнаты с бассейном, где, заламывая руки, сидела на каменном полу рыдающая царица Египта.
Египет.
В это время предсказательница находилась одна в хижине.
– Он совершил непоправимое! – произнесла Маабитури, обращаясь неведомо к кому. – Он разомкнул божественную цепь. Что же теперь будет?
– Будет другой, – сказал в ответ рокочущий голос, идущий сразу отовсюду и заставивший девочку пасть на колени.
– Придет другой и вновь потерпит поражение? – прошептала она.
– Кто знает?.. – донеслось до ее слуха.
– А теперь… – крупные слезы полились из глаз Маабитури, прокладывая дорожки на ее щеках. – Теперь дело Атона умрет?
– Кто знает… – вновь произнес таинственный голос и смолк, будто его унес порыв ветра.
Мааби беззвучно плакала и была похожа на царицу Египта, в это время рыдающую во дворце. Она слышала свой собственный голос, произносящий пророчество Эхнатону: «Ты можешь ошибиться, поменяв местами друга и врага…» Мааби подняла голову. Все свершалось, как было предрешено. Осталось пять лет и восемь месяцев.
– Пять лет и восемь месяцев, – повторила она вслух. – Ты падешь от руки убийцы, который не будет знать, что убивает, – глаза ее застекленели, словно она увидела то, что нельзя увидеть обычным взором. – Он уже на пути в Ахетатон. Он так похож на фараона, но так красив! Ничего не исправить, и сегодня он отстранил последнюю защитницу…
Внутренним зрением Мааби видела небольшую процессию, в центре которой находились носилки. Мальчик лет четырех, богато одетый и прекрасный, как сын бога, ехал на этих носилках в сопровождении всадников и двух неспеша двигавшихся колесниц. Возглавлял это шествие сам Хоремхеб, принявший когда-то имя Паатонемхеб, но никогда так не называвший себя, разве что на торжествах в честь бога Атона.
– Нехбетум, – медленно произнесла Маабитури, словно считывая откуда-то созвучия незнакомого имени. – Мальчик из нома Анхота. Тутанхатон…
Глава 21.
1354 год до Р.Х.
Египет.
И прошло пять лет и восемь месяцев. Многое изменилось в Египте за это время. После ссоры фараон велел стереть имя царицы Нефертити с памятных столбов, окружающих город, и заменить его именем Меритатон, своей старшей дочери. И люди, не понимая причины великой ссоры божественной четы, придумывали домыслы о тайной связи прекраснейшей царицы с одним из сановников фараона. И вторая дочь Эхнатона, Мекетатон, опередив родителей, отправилась в царство мертвых, но даже ее смерть не объединила фараона и царицу. И гробницы, строящиеся в горах Ахетатона, получили первую обитательницу, а мастера спешили закончить отделку царских усыпальниц, выдолбленных в горных пещерах для каждого из семьи фараона. И Тутмес с Халосетом работали там, а Маабитури часто приходила к ним, потому что уже несколько лет считалась невестой Халосета. Начальник скульпторов тоже изменился, утратив былой пыл и рвение, он часто уходил из пещер до того, как садилось солнце, и с каждым разом все неохотнее возвращался обратно. И часто злился он, ругая мастеров за их никчемную работу, но никто не понимал причины его гнева.
В тот день, когда пришла Мааби, Тутмеса не было в числе ваятелей. Девушка принесла еды и долго следила при сиянии изобретенных Халосетом светильников за работой скульпторов, высекающих на стенах рельефные изображения.
– Для кого вы это делаете? – неожиданно спросила она у одного из мастеров.
Тут с недоумением уставился сначала на нее, потом – на Халосета:
– Она шутит?
– Нет, я только хочу знать, кто будет любоваться вашей работой?
Халосет засмеялся:
– Мааби ищет смысл в том, что нам не дано обсуждать. Так велел фараон, ему виднее.
– Но ведь здесь гробница, и живым не созерцать ваши творения, – настаивала девушка. – Сам Эхнатон об этом говорил, считая бессмысленным назначение заупокойных храмов и роскошных гробниц.
– Ну так что? – молодой человек взял ее за руки. – Фараон теперь считает по-другому. Какая разница? Пусть люди не увидят нашей работы, зато мы будем знать, что выполнили ее хорошо, и повелитель нами доволен.
– Он не будет доволен, вы слишком медленно работаете, – упрямо сказала Мааби.
– Да что ты, дорогая моя! – вскричал Халосет. – Фараон всегда доволен подданными, как и народ Египта доволен деяниями своего повелителя.
– Ты ошибаешься. Ты не видишь, как постепенно все возвращается к древним жреческим законам. Но никому не суждено отменить то, что сделал Эхнатон. Даже самому Эхнатону! – на Мааби что-то нашло.
– Конечно! Дела фараона вечны, потому что его направлял Атон! – засмеялся Халосет, думая, что она имеет в виду реформы.
– Он допустил великую ошибку! Он разорвал гармонию, и ничего теперь не изменить! – от слов Маабитури по спинам присутствующих побежал мороз. – Я не хотела этого, но он сделал выбор, и уже скоро мы будем оплакивать конец дела Атона… Свершится преступление… Город в песке, ни души. Даже деревья выломаны и мертвы!
Все молчали, боясь проронить звук, но Халосет знал, что с Мааби порой случаются вещи, способные испугать окружающих.
Потому он весело объявил:
– Ты устала, драгоценная моя, потому что слишком тратишь себя на нелепые предсказания. Твоя грусть вызвана усталостью, не так ли?
Девушка печально улыбнулась ему:
– О, если бы так…
Договорить она не успела, потому что в пещере появился Тутмес. Взгляд его, блуждающий и беспокойный, выдавал какую-то внутреннюю решимость. Казалось, он никого не узнавал и не замечал, словно находился один на свете.
– Мастер! – окликнул его Халосет. – Ты счастливец!
– Что? – Тутмес только теперь заметил своего ученика и Мааби, и всех присутствующих.
– У твоей жены родился еще один сын! – провозгласил молодой ваятель, оглядываясь на свою невесту.
– У какой жены? – не понял Тутмес.
Халосет засмеялся:
– Да у той, что живет в твоем роскошном доме. Я там недавно был, и мне сказали…
– Очень хорошо, – перебил его начальник скульпторов. – Надеюсь, отец ребенка – не ты?
Грохот смеха обрушился на смущенного Халосета. Только Тутмес оставался серьезен.
– Почему ты до сих пор не женился? – строго спросил он ученика. – Ведь ни для кого не секрет, что у тебя есть невеста – Маабитури. Тебя что-то в ней не устраивает или ты чего-то боишься?
– О, мастер! – несмело выговорил Халосет. – В отличие от тебя, я пока еще числюсь в учениках, и у меня нет дома, куда бы я привел молодую жену.
– Ты дожидаешься момента, когда она состарится? – пошутил кто-то из ваятелей, но Тутмес осуждающе взглянул на говорившего, и начавшийся смешок тут же оборвался.
– Я мог бы предложить в твое распоряжение свой дом, – задумчиво произнес начальник скульпторов и с досадой сжал кулаки. – Но поскольку моя глупость заставила меня поселить там женщину, у которой дети… Я не могу выгнать ее прочь.
– Пусть даст развод, – подсказал кто-то из подмастерий.
– Нельзя получить развод, если не было барка, – заметил Тутмес. – И, к тому же, я не хочу совершать злые поступки.
Он пристально посмотрел на Мааби, затем – на Халосета и добавил:
– Но я знаю, что делать. Во всяком случае, мне терять нечего. Если затея удастся, пусть это будет моим подарком к вашей свадьбе.
Сказав это, Тутмес поспешил к выходу из пещеры. Все молча посмотрели ему вслед. У многих на лицах было написано непонимание.
– Чего он приходил? – спросил один из скульпторов.
– Причуды нашего начальника что-то уж слишком часты в последнее время, – заметил другой.
– Он прощался с вами, – спокойно сказала Мааби, и ее тон подтверждал истину произносимого.
– Я не понимаю! – вскричал Халосет. – Как – прощался? Да он опять был пьян! Он давно ведет такую жизнь!
Мааби не отвечала.
– Что значит – прощался? – продолжал допытываться молодой ваятель. – Он что, собрался умирать? Но он слишком здоров для этого и благоразумен, а фараон слишком ценит его и не даст ему ни умереть, ни покинуть Египет.
– Ты говоришь правильно, – наконец молвила Маабитури. – Но поверь мне, иногда люди чувствуют свою судьбу, и для этого не обязательно обладать ясновидением. Тутмес движим судьбой.
И никто не нашелся, что ответить прорицательнице. Тишина воцарилась в холодной пещере в глубине горы. На одной из стен при ровном свете ламп Халосета виднелись сработанные Тутмесом рельефы изумительной выразительности и красоты. Здесь, в этом местечке, после смерти должен был найти вечный приют великий фараон Обеих Земель Амонхотеп IV, прозвавший себя Эхнатоном. К нему-то и держал путь начальник скульпторов Тутмес.
Он нашел его в той части дворца, которая служила для официальных церемоний. Эхнатон только что вернулся из дворцового храма и, казалось. Общение с богом немного развеяло темные мысли, которые не покидали повелителя вот уже несколько лет.
Эхнатон рассматривал портреты своих приближенных, сработанные лучшими ваятелями Египта, но не мог не признать, что портрет начальника колесничего войска, созданный Тутмесом, был лучшим. Статуи находились повсюду в этой комнате. И по ним можно было проследить тот путь, что прошла скульптура за время правления Эхнатона.
Тутмес вошел без предупреждения, не дав слуге объявить о его приходе, и несчастный раб, не зная, что делать, переминался с ноги на ногу, стоя в дверях за Тутмесом.
– Приветствую своего фараона! – громко и внятно сказал ваятель.
Эхнатон обернулся на голос.
Слуга со страха втянул голову в плечи.
– О, почтенный Тутмес, – произнес фараон. – Почему ты здесь?
Он подал знак слуге оставить их одних, и тот повиновался.
– Ты вовремя, – молвил повелитель Обеих Земель. – Не далее, чем через день в Ахетатоне состоится свадьба моей дочери Анхесенпаатон с Тутанхатоном из нома Анхота в Уасете. Говорят, этот мальчик очень похож лицом на меня, точно он – мой сын.
– Я слышал об этом, – сдержанно ответил Тутмес.
– И что? – повелитель ждал мнения ваятеля, но вместо рассуждений о портретном сходстве он вдруг услышал:
– Люди удивлены, что фараону вздумалось заключать брак между малолетними детьми.
– Нет дела, в которое бы люди не сунули носа, – с долей презрения заметил Эхнатон. – Мной движет государственная необходимость. Я должен быть уверен, что трон Египта в преданных руках.
– А что же Сменкхара? – задал вопрос Тутмес.
– Он уже немолод и болен, а я должен заботиться о будущем, – Эхнатон тяжело вздохнул, но тут же оживился. – Мне хочется, чтобы новобрачные получили в подарок статую, неотличимую от живого человека. На это способен только ты, мой скульптор.
Тутмес покачал головой:
– Для такой работы нужна юношеская уверенность и время. Двух дней не хватит даже на то, чтобы сделать заготовку.
Эхнатон пристально взглянул в глаза ваятелю:
– Что-то случилось с тобой. В глубине души ты утратил то, что всегда отличало тебя от остальных.
– Но ведь и про сына Атона можно сказать то же самое, – не отводя глаз, твердо произнес Тутмес.
– Ты отказываешься выполнить скульптуру? – осведомился Эхнатон холодно.
– Да. И не потому, что боюсь работы. Я покидаю твою страну, о фараон.
Эта новость молнией прожгла повелителя.
Не желая показывать вида, что взволнован, он спросил как можно равнодушнее:
– Что-нибудь случилось?
– Я потерял вкус к работе.
– И думаешь обрести его где-нибудь в других землях?
– Нет.
– Тогда объяснись.
– Хорошо, – Тутмес прошелся вдоль «портретной галереи», почти не глядя на изваяния. – Я давно хотел просить тебя меня отпустить. А сейчас обращаюсь к тебе с еще одной просьбой.
– Я слушаю, – фараон оставался неподвижен.
– Мой ученик Халосет, подаривший тебе деревянный трон, символ твоей власти, до сих пор живет в мастерской, не имея собственного дома.
– Почему он не обратился ко мне сам?
– Он из тех, кто предан тебе всем сердцем, и кого нельзя купить почестями и богатством. Халосет – великий изобретатель, прекрасный скульптор, но скромный и честный человек, и потому даже в твоем справедливом городе не имеет ничего, кроме стекольной мастерской и маленькой комнатки при ней, где жил все эти годы, как ученик скульптора. Он ни о чем не просит судьбу. Это за него решил сделать я, его мастер. Ему пора заводить семью.
– У него есть невеста?
– Прорицательница Мааби.
Имя ясновидящей вызвало у фараона ряд смутных воспоминаний.
– Значит, это она мечтает о новом доме? – спросил повелитель, сохраняя спокойствие.
– Она никогда не думает о подобных вещах, – горько усмехнулся Тутмес. – Она не замечает действительности, существует в собственных снах. Ее устраивает бедняцкая лачуга, где она живет.
– Я знаю… – тихо сказал фараон и всерьез задумался над тем, почему он, когда-то вызвавший ее во дворец и, отдавая дань ее необыкновенному дару, совсем не позаботился о ее жизни и о пропитании?
Что случилось с ним самим?!
– Я обещаю, что Халосет и Мааби получат к свадьбе большой дом с садом.
– Это будет правильно, – одобрил Тутмес и повернулся, чтобы уйти.
– Постой, – остановил его фараон. – Ты не сказал главного.
Ваятель дерзко взглянул на Эхнатона:
– Повелитель желает услышать слова благодарности за то, что был обязан сделать еще несколько лет назад?
Такая бесцеремонность заставила владыку измениться в лице.
Тутмес, заметив это, был немало удивлен:
– О, фараон, ты стал иным! А я надеялся, что это только мои домыслы, – он невесело хмыкнул. – Я думал, люди клевещут на тебя, рассказывая о твоем самолюбии и самовозвеличивании. Да, ты – не тот человек, ради которого я был готов отдать жизнь.
– Что ты хотел сказать мне? – не выдержал Эхнатон. – Я готов выслушать все. Или ты боишься?
– Нет, я скажу тебе то, что собирался, – со спокойной улыбкой в углах губ отвечал Тутмес. – Мне наскучило жить в этой стране, где все воруют: от последнего раба до твоих приближенных.
– О чем ты говоришь?
Тутмес заметил растерянность в лице повелителя.
– Да, я не удивляюсь твоей неосведомленности, – покачал он головой. – Вокруг тебя собралось столько лжецов и негодяев, что в Египте исчезло понятие о правде. Воровство превратилось в обязанность каждого. Я не ворую, и меня поднимают на смех. Во что стали верить люди, когда узнали, что даже с богами можно поступать, как вздумается? Кого почитают они теперь? Многие полагают, что и бог Атон будет свергнут и втоптан в пыль, как были уничтожены древние боги. Что сталось с людьми за эти годы? Неужели человеческая сущность такова, что людям нельзя давать свободу, и которая делает их подобными безумных животным? Где же тот бог, что заключен в сердце каждого? Ведь он существует, он рождается с человеком. Как же он смеет допускать бесчинства? Как победить невежество, жадность и корыстолюбие? – на лбу и на висках Тутмеса выступил пот.
Эхнатон же молча слушал его и не мог ни оправдаться, ни заставить его замолчать. Фараону казалось, что через великого скульптора с ним сейчас говорит сам Атон.
– Ты взывал к справедливости. Где же она? Ты учил правде, ты сам клялся в ней! Но кому она нужна, кроме тебя и тех безумцев, что сознательно не желают поддаваться житейской мудрости и не хотят предавать идеалы великой Правды? Над ними потешается люд, их стараются обмануть, как обманывают тебя, повелитель. Если нельзя переделать народ, тогда зачем все менять и мечту возводить в разряд закона? Но если начинать великое дело, нельзя его бросать на полдороге, подставляя под удары тех, кто по наивности и глупости своей пошел за тобой следом и над кем теперь насмешничают, считая безумцами и фантазерами! Они и впрямь смешны, как сумасшедшая Маабитури, твердящая с утра до вечера свои пророчества. Они еще считаются с совестью и отличают правду от лжи. Но, повелитель, чума пороков постепенно заражает и их.
Тутмес вновь зашагал мимо скульптур.
– Посмотри на эти лица, – он указал на изваяния. – Ведь даже лучшие из них, сановники и приближенные, которых ты считаешь преданными людьми, на самом деле давно утратили искренность и превратились в вероломных льстецов. Вот портрет Эйе, умнейшего из людей, знающего законы своего повелителя, но ты взгляни – и не увидишь в его взоре ни возвышенного, ни величественного, а лишь одну гордыню. Оглянись вокруг: ты не найдешь ни одного лица, в котором бы светилась наивная преданность фараону. – Тутмес заметил, что Эхнатон, не мигая, смотрит на него, и горько заметил. – А я?.. Я разочарован в себе и в тех, кто имеет дерзость называться людьми. Я чувствую, что с каждым днем слабею и вскоре буду неспособен сопротивляться гнету порочных традиций, оказавшийся сильнее всякой царской власти. Я не хочу стать предателем всего, что почитал и возносил, и что давало мне силы для работы. И я решил уйти из той страны, где был чужим и таковым остался. Но я чужак не по оттенку кожи и не по цвету глаз, а по собственной сущности. Я был самим собой, никому не подражая, и никакая сила не заставит меня перешагнуть через себя вопреки моему желанию, – Тутмес улыбнулся и тихо произнес. – Так думал я, а теперь усомнился в собственной воле, испугался, что не выдержу натиска соблазнов. Я чувствую, что вскоре стану одним из тех, кого сегодня презираю. И я не хочу, чтобы ты видел, как это случится. Я ухожу. Навсегда. Во имя Атона и любви к тебе, мой фараон, – последние слова дались ему с трудом, и он замолчал, переводя дух.
А взгляд Эхнатона в этот миг горел каким-то необычным блеском, отражавшим не то гнев, не то восхищение стоящим перед ним человеком.
– Я благодарен тебе, Тутмес, – просто и буднично сказал фараон.
Скульптор вскинул глаза, полные недоумения.
– Наверное, ты предполагал, что за твои речи владыка венцов вышвырнет тебя прочь из дворца и объявит вне закона?
Голос фараона был спокоен и ласков, чего Тутмес не ожидал от повелителя Египта.
– Ты сказал мне то, о чем я сам твердил себе ночами. Неужели ты думаешь, мне самому никогда не хотелось покинуть этот город, эту страну и скрыться там, где обо мне ничего не знают? Но судьба моя, мой долг требуют остаться. Я – фараон. Но я и человек, – Эхнатон уже не смотрел на собеседника, обращаясь своей исповедью, казалось, к самому Атону – солнечному диску. – Я – человек и, зная за собой человеческие слабости, я сознательно пресек пути к отступлению, заперев себя в Ахетатоне клятвой никогда не покидать этот город. Ты помнишь ее?
– Кто не помнит великую клятву сына Атона? – и Тутмес неспешно произнес. – «Клянусь отцом моим Атоном и расположением моим к царице и детям ее, которой да будет дан преклонный возраст, великой жене царя Нефернефруатон-Нефертити – да будет жива во веки веков – в течение миллионов лет под защитой фараона – да будет он жив, невредим и здоров! И да будет дан преклонный возраст царевне Меритатон и царевне Мекетатон, детям ее, которые да будут под защитой царицы, их матери, во веки веков».
– «Это моя истинная клятва, которую я хотел произнести, о которой я не скажу, что это неправда, во веки веков…» – прошептал Эхнатон.
– «Да не сотрут ее! Да не смоют ее! Да не исщербят ее! Да не заштукатурят ее! Да не пропадет она», – закончил Тутмес и тут заметил блеснувшие слезы в глазах великого владыки земли египетской.
Он понимал, чем вызвана слабость фараона. Трагический разрыв с Нефертити на двенадцатом году правления, смерть Мекетатон. Клятва рушилась, еще не будучи исщербленной или заштукатуренной.
– Ты спросишь меня, Тутмес, горжусь ли я этой клятвой? – проговорил Эхнатон, взяв себя в руки. – Нет во мне гордости, как нет и стыда. Ты спросишь меня, ради чего я перевернул все устои древних, зачем положил правду на жертвенный алтарь? Да и сам я что такое? Жертва? А мои реформы – блажь? Нет, Тутмес, это судьба моя. Это дело всей моей жизни… – он коснулся пальцами переносицы. – Ступай, Тутмес. Возьми с собой все, что захочешь, я не держу тебя. Ты – свободный человек и волен распоряжаться собой.
Скульптор мгновение помедлил, в последний раз окинув взглядом комнату, будто стараясь получше запомнить здесь все, и, не говоря ни слова, вышел.
Эхнатон же глубоко втянул носом воздух, чтобы прогнать подступившие слезы. От него уходил человек, которого он мог бы назвать своим другом…
И этой же ночью увидел фараон сон, который преследовал его всю жизнь: все тот же длинный коридор, в конце которого бил свет, и куда так стремилась его израненная душа. И видел фараон, как зарастала дверь, дающая свободу. И тени, зловещие и мрачные, выходили из своих укрытий, становясь у Эхнатона за спиной. Он слышал их неровное дыхание, и дрожь бежала по его спине. Он помчался вперед, к двери, выбиваясь из сил и задыхаясь, но снова опоздал: ни единого просвета не было в шершавой дверной поверхности. В отчаянии сжав кулаки, он принялся бить по проклятым доскам, но только несколько дощечек отлетело и упало к его ногам. И он снова ударил, надеясь пробиться к свету, но неизвестная сила оттащила его назад, а дверь открылась, и восемь жрецов в белых одеждах вышли из нее и встали по обеим сторонам от дверного проема. Их лица скрывались под масками Анубиса, бога с головой шакала. Но вот вышел в маске и девятый, самый высокий. И все остальные замерли, затрепетали от страха, а потом воздели руки к потолку, творя молитву. И тут фигура самого рослого, стоящего в центре, принялась расти. Сначала медленно. А потом все быстрее. И только когда жрецы едва доставали ему до пояса, фараон вдруг понял, что перед ним не жрец, надевший ради ритуала маску своего покровителя, а сам Анубис, бог мертвых. И шакалья пасть вещала Эхнатону о смерти…
Когда состоялась свадьба третьей дочери фараона с сыном уасетского нома Анхота, Тутмеса уже не было в Ахетатоне. И хотя свадьба была царской, военачальник Хоремхеб так и не прибыл на нее, занятый обороной палестинских земель от хеттских завоевателей.
И в самый разгар пира Эхнатон вдруг побледнел и начал кашлять, и унесли его, не прерывая веселья, в его комнату, где за ним принялись ухаживать лучшие лекари двора. И фараону стало легче, страшные судороги отпустили. Он позвал царицу Нефертити и говорил с ней впервые за последние шесть лет, а после велел позвать Анхесенпаатон и других дочерей. Но встретиться им уже было не суждено: владыке стало плохо, и, как ни старались лекари, в тот же день Египет лишился своего фараона.
В этот трагический час Мааби была в своем новом доме, дарованном ей и Халосету щедрым правителем Обеих Земель. Вдруг ей показалось, что холод пронизал ее тело.
– Кто это? – спросила она осторожно и, потрясенная ответом из тишины, воскликнула. – Эхнатон?
И чувствовала она, как улетает от земли его душа, шепча ей напоследок что-то важное: «Пусть он не возвращается. Его обвинят в моей смерти. Но он не виноват в ней, нет, не он, не Тутмес», – говорил Мааби мягкий низкий голос Эхнатона.
– А кто? – допытывалась Маабитури.
– Не он, не он, – услышала она в ответ, и голос стих.
– Но кто убийца? – спросила предсказательница. – Надо его найти. Я его найду.
