Татьяна Евгеньевна Шаляпина
Угодный богу
Глава 12.
Египет.
Много лет преследовал его один и тот же сон. Порой Амонхотепу казалось, что он это видел еще до своего рождения. Обычно видение приходило во время короткого отдыха в послеобеденную жару. Оно втягивало Амонхотепа в скользкую черную воронку, похожую на длинный коридор, в конце которого не было ничего, кроме темноты: не было земли, солнца, людей, не было самого Амонхотепа. Вырваться оттуда он мог, только проснувшись, и при пробуждении ощущал себя разбитым, подавленным и опустошенным. После этого он несколько часов был болен. Он не рассказывал никому об этом сне, он искал разгадку, но ее не было. И всякий раз сон повторялся до мельчайшей детали, тем самым мучая Амонхотепа еще сильнее. Он избегал дневного отдыха, но сон приходил порой и ночью: из года в год. Казалось, конца этому не будет. Но в этот раз что-то изменилось во сне. Может, потому что он приснился перед рассветом? И Амонхотеп увидел свой сон, и он не был страшен.
Перед ним расстилался длинный коридор, похожий на тоннель. Пол и стены светились ровным белым огнем, а перекрытия чернели в стелющемся под ногами тумане, уходя вверх и постепенно меняя свой цвет на темно-кобальтовый, плавно закругляясь на потолке в некое подобие арки. Таких перекрытий было три. Между ними из стен хлестал свет, и сквозь дымку висящего здесь тумана проглядывали фигуры людей.
В конце коридора свет был особенно ярким. Быть может, там находилась дверь или отверстие, через которое лились потоки света. Но это были не солнечные лучи. Абсолютно белый без примеси живого золота свет обрушивался внутрь коридора и растекался по полу, давая ощущение спокойного блаженства. Амонхотепу хотелось подойти к нему, окунуться в него, как в воды Хапи, но как только он начал приближаться, отверстие в конце коридора стало зарастать, словно складываясь из разрозненных дощечек, возникающих из стен. Он кинулся вперед, чтобы успеть хотя бы взглянуть, что там таится в этом чарующем световом потоке. Но темная преграда скрыла от глаз последний луч, бивший извне, из того зачарованного мира, что находился по ту сторону двери. И вновь ужасная, до головокружения знакомая тьма откружила Амонхотепа. В этом мраке он ничего не мог видеть. Он лишь чувствовал. Как его руки касались деревянной преграды, несмело пытаясь сдвинуть намертво приросшие друг к другу дощечки. Но как же плотно они срослись!
В отчаянии он ударил по двери, и неожиданно легко она вдруг рассыпалась, превращаясь в мелкий сор, в труху, летящую под ноги и тут же скрывающуюся в тумане пола. В глаза ударил водопад освобожденного света, среди которого ничего нельзя было разобрать. Он слепил, выжимал слезы, он звучал, как тысячи голосов, поющих гимн солнцу. И Амонхотеп растворился в буйном свете, ощущая себя одним из таинственных лучей. Теперь он знал, что там, впереди, хотя так и не смог ничего увидеть.
Он проснулся позже, чем обычно и долго лежал с открытыми глазами, стараясь подольше удержать то ощущение, которое он только что пережил во сне. И наступил день, от которого он ждал каких-то необыкновенных перемен.
Египет.
Мастер Махрос рассматривал злополучную статую Хоремхеба, все еще незавершенную и не раскрашенную. Тотмий стоял в стороне, скрестив руки на груди и немного нахмурившись.
– Знаешь, что… – начал было Махрос, но молодой человек перебил его:
– Мастер, я полагаю, мне не придется завершать эту фигуру.
– Почему?
– У меня не идет работа с цветом, а без этого я никак не могу двигаться дальше.
– Да? – деланно удивился Махрос. – А я-то думал, что у тебя вся проблема с сановником, который выразил недовольство твоей работой.
– И это тоже, – не смутился Тотмий. – Он и вправду был недоволен, но не это главное.
– Тебе не хватает школы? – спросил египтянин.
– Пожалуй.
– И ты хочешь восполнить недостающие знания и мастерство?
– Да, мастер, если этому будешь учить меня ты.
– А если нет? – Махрос хитро ухмыльнулся.
– Тогда просто не у кого.
– Может, ты и прав, – задумчиво произнес старый ваятель. – Лучшие скульпторы сейчас работают в новом городе, все, кто превосходят тебя по мастерству…
Тотмий смутился от неожиданной похвалы.
– Что ты, мастер, – торопливо проговорил он. – Я не могу судить о своем искусстве относительно других.
– И правильно поступаешь, – ответил Махрос, потирая ладони. – Ну а теперь начнем учебу, ты ведь просил обучить тебя работе с красками.
Тотмий присел на низкую скамеечку подле египтянина, а тот наставительно продолжал:
– Я полагаю, нет смысла объяснять тебе технологию изготовления красителей и инкрустаций. В конце концов, этим можно занять кого-нибудь другого – подмастерий, слуг или рабов. Но раскраску статуи не доверяй никому, если не хочешь, чтобы твой труд был утрачен. Можно быть плохим скульптором, но хорошим рисовальщиком, а не наоборот, ибо все промахи, допущенные тобой при работе с материалом, могут быть исправлены и сведены на нет при раскраске. Многие скульпторы учитывают это и берут на вооружение. Как правило, они действительно лучше рисуют, чем создают объем. С тобой же, Тотмий, – Махрос посмотрел на молодого человека и почему-то вздохнул. – С тобой дело обстоит иначе. Тебе вообще не нужны краски.
– Почему? – изумился тот.
– Взгляни на статую, – старик протянул руку по направлению изваяния Хоремхеба, – Разве не видно, какая кожа у изображаемого человека, какие у него брови и губы? Это все уже есть. Но я должен наставить тебя вот в чем: у нас не принято передавать мимику и настроение человека, это слишком суетно. Если запечатлеть всю игру чувств на лице, то чем же статуя будет отличаться от живого человека? Статуя несет вечность, взгляд ее преодолевает время и теряется в потоке звезд и пространств заупокойного мира. Ты же как будто нарочно лишаешь каменного двойника его главной особенности. Это недопустимо.
– Подожди, досточтимый мастер, – бесцеремонно вставил Тотмий. – Я много раз слышал об этом «взгляде в вечность». Но не нахожу от этого никакой практической пользы. Ведь если изображать человека, то необходимо передать все его состояние, весь внутренний поток мыслей и чувств, мимику и жизнь в лице и глазах. Иначе зачем браться за работу?
– Ты чужеземец и никак не желаешь понять того, что веками и тысячелетиями складывалось в искусстве Египта.
– Может, я действительно не понимаю, но объясни мне, мастер, зачем создавать скульптуры с «вечным взглядом»?
– Я не скажу ничего нового, но это будет долгое поучение, хоть я и не жрец, – проворчал Махрос и, собравшись с силами, начал. – Во-первых, тебе известно о существовании загробной жизни, и ты не посмеешь отрицать этого.
– Но, мастер, кто вернулся оттуда и рассказал о посмертном мире? – попробовал возразить молодой человек, но Махрос лишь сверкнул глазами, и он осекся.
– Поскольку тебя учился нашей культуре и обычаям, ты должен помнить: естество человека состоит из нескольких элементов, которые обладают определенной самостоятельностью и при жизни, и, в особенности, после смерти. Какие это элементы?
Тотмий наморщил лоб.
– Не помнишь? – укоризненно покачал головой Махрос.
– Отчего же, – возразил молодой человек. – Это сердце, тело и его тень.
– Правильно, сердце – ИБ, тело – САХ и тень – ШУ. Есть еще категории духовного порядка – БА и АХ, но они свойственны только фараонам и богам. АХ принадлежит небу и телу человека одновременно, а БА – воплощение жизненной силы, способное даже после смерти передвигаться, днем выходить из пирамид и подниматься на небо. БА может все, что делает человек при жизни…
– Тогда что же остается КА? – встрял молодой человек.
– Подскажи, – остановил его Махрос. – Помимо БА и АХ существуют еще два элемента: имя – РЕН и КА.
Тотмий тяжко вздохнул. Объяснение и вправду обещало быть долгим и скучным.
Но Махрос увлеченно продолжал:
– Именно КА наитеснейшим образом связан со скульптурой, то есть с нашим делом. Если АХ и БА – удел художнического мастерства, изображающего эти категории в виде хохлатого ибиса и птицы с головой и руками человека, то КА всегда работается в объеме – рельефах и скульптурах, и он всегда неотличимо похож на человека, – тут ваятель опять сделал паузу, уточняя. – Во всяком случае, напоминать облик изображаемого… КА есть у всех! Это не только жизненная сила, как БА, но и двойник, рожденный в один день и час с человеком, его «второе я», связанное с ним неразрывно духовно и физически, причем эта связь продолжается и после смерти. КА определяет судьбу человека. КА может обитать в гробнице, может покидать ее и улетать в загробный мир.
– Я слышал обо всем этом неоднократно, – нетерпеливо сказал Тотмий. – Но я до сих пор не понял, зачем статуям инкрустированные глаза и бессмысленное выражение лица?
– Конечно, ты не понял! – Усмехнулся Махрос. – А между тем, прекрасно знаешь, что именно КА после смерти поселяется в статую умершего человека. КА питается телом; пока он сыт, он безопасен, но когда…
– Да простит меня досточтимый мастер, – опять перебил египтянина Тотмий. – Я хорошо знаком с заупокойным культом, но не понимаю, какое это имеет отношение к скульптуре?
– Я учу тебя, чужеземец, – терпению Махроса не было предела. – И я заставлю выслушать меня до конца. У нас считается величайшим искусством сотворить скульптуру похожей на оригинал. Но поскольку не всегда это удается, либо облик изображаемого приукрашивается специально…
– Или то, что получается, похоже на кого-то другого, – подхватил Тотмий, но египтянин не заметил его колкости:
– Да! Одним словом, выход нашли в том, что стали применять надписи на скульптурах. Постепенно это настолько прижилось, что даже точные портреты обязательно снабжают пояснительным именем, на подножии или на боку изваяния. А когда желают стереть память о человеке, стирают имя со статуи. И действительно, проходят года, люди, знавшие умершего в лицо, тоже уходят в миры иные, и с ними в бездну забвения уплывает имя несчастного…
– Наверное, это и вправду действенный способ борьбы с врагами, – иронично заметил Тотмий. – Но какое к нему отношение имеет наш разговор?
– Ты хочешь. Чтобы я тебе все разжевал? Как с тобой трудно! – теряя терпение, сказал Махрос. – Понимаешь ли ты, что скульптура переживает человека на тысячелетия?
– Понимаю.
– Понимаешь, что КА бессмертен и будет жить в этой скульптуре до скончания веков?
– Да.
– Тогда чего непонятного тебе в спокойном взгляде статуи, обращенном в вечность сквозь суетность бренного мира, где копошатся люди и нет ничего дорогого – нет успокоения?
– Так, если я понял правильно, «вечный взгляд» должен смотреть сквозь время?
– Верно.
– Эта застывшая маска должна показать, что вечен КА?
– Да, КА как бессмертная часть человека.
– Понимаю, мастер, – Тотмий поднялся со скамейки и, увлеченно разговаривая, прошелся по комнате. – Значит, скульптор должен создавать похожее на человека изображение только ради КА – вечной его половины?
– Да.
– Но тогда где же труд скульптора? – внезапно возмутился Тотмий. – Где истинное мастерство?
– Важно добиваться похожести… – попробовал возразить ему Махрос.
– Зачем? – Твердо произнес молодой человек. – Ведь существуют мастера, способные с помощью золотой фольги и воска снимать идеально достоверную маску с лица умершего.
– Умершего, Тотмий! Умершего!!! Но куда деваться КА, пока с человека снимут маску и сделают скульптуру? Он пойдет бесчинствовать, совершать злодеяния! Мы не должны допускать этого!
– Мастер! Неужели нельзя снять такую же маску с живого человека?
– Что ты! Это недопустимо!
– Это никогда не делалось, только и всего, ведь так? Но я очень удивлен, что задача скульптора в таком великом государстве, как Египет, сводится к такому минимуму, меньше которого только полное отсутствие мастерства, что восполняется надписями на скульптуре, дабы люди поняли, кто изображен.
– Тотмий, как ты смеешь?! – губы египтянина дрогнули. – Ты все перевернул с ног на голову!
– Я жалею, что начал этот разговор. Надо вернуться к учебе. Мастер, ты обещал, что научишь меня работать с красками…
Египтянин резко глянул на иноземца и сказал:
– По-моему. Мне не стоит утруждать тебя, поскольку это тоже находится за пределами твоего понимания. Мы зря потратим время. Я не смогу научить тебя тому, что ты уже заранее отвергаешь, над чем насмехаешься и богохульствуешь. Да, ты житель других земель, тебе не надо знать наших законов, они противоречат каким-то твоим представлениям об искусстве! Но поверь мне, несчастный, тебе не стать скульптором в стране, чьи нормы ты не желаешь признавать! Я сожалею, что такой дар, как у тебя, не найдет себе применения только из-за упрямства того, кому дано так много! – Махрос умолк, отвернувшись от Тотмия.
Некоторое время оба молчали.
Молодой человек приходил в себя после небольшого замешательства, вызванного неожиданной откровенностью египтянина, и первый нарушил тишину:
– Прости меня, досточтимый мастер. Я, наверное, и вправду глуп, но и ты должен понять меня. Объясни же, какими последствиями грозит ваятелю несоблюдение ваших вековых законов?
Махрос молчал, отвернувшись от Тотмия.
– Мастер, я спрашиваю тебя, человека немолодого и умудренного жизненным опытом, чего боишься ты, когда говоришь мне о законах твоей страны? Кары богов? Преследования жрецами? Чего?
Египтянин медленно повернулся к говорившему.
– Если боишься ты, то почему и я должен испугаться вместе с тобой? – спросил Тотмий.
Их взгляды встретились.
Молодой человек ждал ответа, не смущаясь и не отводя глаз. Махрос думал о чем-то своем, изучая лицо иноземца.
Наконец он сказал:
– Я не знаю, откуда ты здесь взялся, но раз уж пребываешь при дворе, ты должен стать египтянином. У нас заведено подчиняться обычаям предков, и раз это принято, я подчиняюсь им. Я ничего не боюсь, потому что знаю свой путь. И я не сверну с этого пути. Я не считаю себя вправе вдыхать жизнь в статую. Это удел богов. И также никому не позволю надругательство над богами, кем бы ни был тот, кто осмелится пуститься на это. Я поклоняюсь своему богу, давшему мне жизнь, и я буду верен ему до конца.
Воцарилось молчание.
Египтянин стоял с гордо поднятой головой, со взором, устремленным в вечность, и воплощал собой то искусство, чьим ревностным защитником был. Тотмий смотрел на мастера снизу вверх, сидя на скамейке, и невольная улыбка начинала ползти по его губам.
– Досточтимый Махрос, – обратился он к скульптору. – А кто может отменить хотя бы часть ваших устоев и правил?
От смысла этих невероятных слов мастер мгновенно вышел из оцепенения и уловил легкую усмешку в уголках губ Тотмия.
– Как, ты смеешься? – гневно воскликнул он. – Ты издеваешься надо мной и еще смеешь спрашивать о преступлении, которое хочешь сделать законным?
– Фараон может дать такое разрешение? – не слушая египтянина, спросил молодой человек.
– Что?! – бесновался старый скульптор. – Разрешит ли фараон глумиться над мудростью предков? Пойди, спроси его об этом!
– Спросить? – встрепенулся молодой человек. – Хорошая мысль!
– Осуществи ее, и тебе уже не понадобится спорить со мной, дерзить по любому поводу и терзать меня нелепыми вопросами!
– Я иду к фараону, – иноземец решительно встал и направился к выходу. – Благодарю, мастер.
С этими словами он вышел, а Махрос запоздало крикнул ему вслед:
– Глупец! Вернись и брось гордыню!
Но Тотмий был уже так далеко, что не слышал этого.
В то же время Амонхотеп IV, удалив свое сопровождение, бродил по саду, все еще находясь под впечатлением утреннего сна, и выскочивший из-за густых зарослей кустарника Тотмий налетел на него, торопясь в павильон, где обычно в этот час можно было застать фараона.
– Куда ты так спешишь? – потирая ушибленное плечо, благодушно осведомился Амонхотеп.
Тотмий не знал, с чего начать, как принести извинения, и только беззвучно шевелил губами, подыскивая слова.
– Срочный заказ? – в глазах фараона проскочили веселые искорки. -
Столь срочный, что нужно сбивать с ног людей?
– Нет, о божественный, я хотел спросить, – невнятно пробормотал Тотмий, поперхнулся и весь покраснел, смутившись от такого конфуза.
Но владыка Египта был настроен очень дружелюбно:
– Продолжай, продолжай. Что ты хотел спросить и у кого?
– У тебя, фараон. Об одном важном деле. Это касается кое-каких законов и кое-каких правил… – Тотмию было трудно перейти к сути своего вопроса.
– Да? О каких же законах ты хочешь узнать? – фараон медленно пошел по дорожке к павильону, степенно взирая на Тотмия с высоты своего роста, почти на полголовы превосходящего рост иноземца.
Молодой человек шел чуть позади и не стремился поднять глаз на повелителя.
– Слушаю тебя.
– О, фараон! Я человек другой страны, но хочу быть полезен в Египте!
– За таким началом должно последовать что-то важное, не так ли? – повелитель бросил на Тотмия мимолетный взор.
– Я поссорился с придворным скульптором Махросом, – выдавил из себя молодой человек.
Фараон в изумлении замедлил шаг:
– Как? И с ним тоже? Ты продолжаешь свою политику борьбы? – он возобновил движение к павильону. – Что же было причиной ссоры на этот раз?
– Искусство, – мрачно ответил Тотмий.
– Конечно, что же еще, – понимающе кивнул Амонхотеп. – Скульптор Махрос высокомерно поучал тебя тому, что ты уже знаешь?
Ваятель почувствовал иронию в его словах и, возмущенный таким тоном, забыл о своей робости:
– Не совсем так, о божественный. Мы говорили о бессмертных категориях, о КА и об искусстве изображения лиц в скульптурном портрете.
– Интересно, – лаконично ответил фараон.
– Махрос объяснял мне, зачем статуям взгляд, обращенный в пустоту, в грядущее, в вечность. Он убежден, что эти законы незыблемы, определены раз и навсегда задолго до нашего рождения, и их никому не нарушить, поскольку такова воля богов.
– Это правда, – кивнул Амонхотеп.
Они вошли в павильон.
Фараон расположился на жесткой скамье с узкой спинкой, Тотмий остался стоять, но не замечал ничего, безостановочно ведя свою речь:
– О повелитель! Мастер видит в скульптуре только культовое назначение, лишь вместилище КА после смерти человека, дом для КА. Махрос утверждает, что для этого необходимо соблюдать только одно: стремиться к похожести, но полностью убрать с лица статуи знаки настроения человека в момент его запечатления в камне. Я никак не мог понять, зачем делать эти мертвые лица? Я и теперь с трудом понимаю смысл канонов. Меня убедили в одном – таковы правила и их не обсуждают. Но я хочу узнать, можно ли время от времени делать исключения из подобных правил? И кто может дать мне на это позволение? Жрецы? Ваятели? Фараон? – Тотмий решительно посмотрел в глаза Амонхотепа IV. – О божественный! В силах ли ты разрешить мою просьбу?
Фараон не ожидал такой быстроты и прямолинейности и, немного помедлив, уточнил:
– Я должен позволить тебе преступить какие-то нормы, соблюдаемые до нас веками?
Тотмий видел, что задал тяжелую задачу даже для властелина Египта, и немного смягчился:
– О могущественный, я могу пояснить свои слова! Мне бы хотелось изображать человека с живым взглядом, а скульптор Махрос убежден, что это – удел богов, а не художника. Я мечтаю передавать тончайшие оттенки настроения изображаемого, но Махрос считает это дело слишком суетным и недостойным внимания мастера. Я просил его научить меня раскрашивать статуи, а он, поссорившись со мной, сказал, что я занят отражением бренной стороны угасающей природы, а не смотрю в вечность.
– Махрос прав. Так чего же ты хочешь? – спросил фараон.
– Он, конечно, прав, – согласился Тотмий и еще более решительно взглянул на Амонхотепа. – Но я хочу научиться увековечивать прекрасные лица, прекрасные сердца. Я смогу это, если мне не будут ставиться нелепые ограничения, смысла в которых я не нахожу. Я прошу сделать исключение для меня, невежественного иноземца, и позволить мне работать над портретом так, как я посчитаю нужным.
Фараону была по душе пылкая самоуверенность молодого ваятеля, и он с трудом сдерживал улыбку, напуская на себя маску строгости:
– А почему ты обращаешься именно ко мне? Ведь каноны установлены не мной, а жрецами?
– Мне казалось, что самый главный человек в Египте – ты, мой повелитель, – последовал немедленный ответ, от которого по спине Амонхотепа IV пробежал холодок.
Иноземец угодил в самое сердце.
– Никто из моих подданных никогда не осмеливался так разговаривать со мной, – через силу выговорил фараон, заметно бледнея. – Тебя может оправдать только твой несовершенный язык, ибо ты не так давно знаком с египетским наречием. Что касается законов портрета – это решать не мне.
– А кому же? – не отставал Тотмий. – Ведь если ничего не менять, никто никогда не найдет ничего нового, а со временем и старое безвозвратно затеряется, распадется и будет погребено людским невежеством. Я прошу тебя, божественный, позволь мне мой поиск.
Фараон посмотрел на разрумянившегося от возбуждения молодого человека и неожиданного вздохнул:
– Это не в моей власти.
Тотмий растерянно и удивленно взирал на повелителя. Его широко раскрытые глаза были по-детски наивны.
– Нет, ты себя обманываешь! – Ласково, как ребенку, сказал он Амонхотепу. – Ты забываешь, что египетские боги наделили тебя великой властью и бессмертием. Конечно, простые люди понимают бессмертие буквально, – что их фараон никогда не состарится и не умрет, но мы-то знаем, что не стареет только каменное изваяние, сохраняющее облик оригинала. Твое бессмертие в великих делах, в памяти, которую ты навсегда оставишь в людских сердцах. Я проделал долгий путь, чтобы попасть в Египет, и ты тот человек, ради встречи с которым я смог бы повторить все сначала. Но почему ты не ступаешь, а крадешься, будто тебя окружает непроглядная тьма, а ты боишься поскользнуться и рухнуть в бездну? Я знаю, человек всегда чего-то опасается, но бояться тьмы тому, кто сам излучает столько света!.. – Тотмий перевел дух и смущенно опустил глаза. – Прости, о повелитель, я говорил, как льстец. Но слова мои лились от сердца, – он тихо добавил. – Ты – свет, так озари же путь тем, кто плутает в вечном сумраке древних предрассудков, освободи умы художников и скульпторов из темницы старых канонов, дай воздух тому, кто задыхается, влагу тому, кто погибает от жажды, ведь нет несчастнее той души, что при желании творить лишена такой возможности.
Фараон понял, что Тотмий говорит о себе.
– Хорошо, – сказал он, немного подумав. – Завтра я сообщу о своем решении. Надеюсь, за это время ты не поссоришься еще с кем-нибудь, даже ради такого великого дела, как искусство.
Ирония повелителя была встречена Тотмием, как добрый знак.
– Я буду терпеливо ожидать решения божественного, – кланяясь и отступая, ответил скульптор.
Когда он вышел из павильона, фараон почему-то улыбнулся ему вслед. Иноземец начинал по-настоящему интересовать его, как человек, одержимый неведомой страстью. Амонхотеп смутно осознавал свое внутреннее родство с этим молодым человеком, нечаянно ворвавшимся в его жизнь. А, может, это было закономерным? Что их объединяло? То, что сидело в глубине души и не давало свернуть с однажды избранного пути? Он чувствовал, что как и им, судьбой голубоглазого иноземца движут неведомые силы, направляющие его по нужному руслу и дающие ту дерзкую смелость, с которой он двигался вперед к только ему одному известной цели.
Фараон прошел в то помещение, где обычно работал ночами, и достал из ящика для папирусов древний свиток. В ушах все еще звучали слова Тотмия, пытавшегося убедить фараона в его значимости. Они волновали Амонхотепа, заставляли возвращаться к ним вновь и вновь.
Он развернул свиток и несколько раз пробежал его глазами, но так и не понял ни единой фразы, поглощенный собственными мыслями. Наконец, он встряхнул головой, присел на скамейку и заставил себя увидеть надписи на свитке. Это было одно из тех погребальных сочинений, которое не подлежало выносу из гробницы. Но нашелся какой-то ослушник, переписавший и сохранивший этот памятник древнейшей поэзии, донеся его до живых. Амонхотеп IV держал в руках копию песни из дома усопшего царя Антефа, которая располагалась в гробнице рядом с изображением певца с арфой. Фараон любил это произведение и много раз читал его. Вот и сейчас, после разговора с Тотмием, он почувствовал желание вновь обратиться к папирусу.
– «Одни поколения проходят,
а другие продолжают существовать
Со времен предков», – прочитал он в «Песне арфиста» и подумал, что это сказано и о нем, фараоне восемнадцатой династии, правившей в Египте более двух столетий. Прошли и исчезли в темноте семнадцать династий и даже пирамиды не убеждают живущих в том, что это могли построить люди, которых давно нет, как нет уже их детей, внуков и правнуков. Десять веков не выходят на свет из своих гробниц, однажды мелькнувшие под солнцем и успевшие возвести каменные горы и чудовище-сфинкса; «А другие продолжают существовать» – это он, Амонхотеп IV и его предки, начиная от героического освободителя Египта, Секененры, погибшего в войне с гигсосами, когда-то поработавшими страну. И пришедший ему на смену фараон Камос, и его потомки – Яхмос, Тутмосис III… Они продолжают существовать, покуда живет восемнадцатая династия.
– «Боги, бывшие некогда,
Покоятся в своих пирамидах».
Да, сколько их сменилось! Каждая династия вносит свои изменения в божественную иерархию. Даже бога солнца при каждом правлении называли иначе. Последним было имя Амона, покровителя восемнадцатой династии. И звался он Амоном-Ра Уасетским, поскольку резиденция фараона располагалась в городе Уасете.
Фараон невольно погрузился в размышления. Он понимал, что страна, зажатая в тисках жречества, нуждается в обновлении. Слишком долго властители Египта были беспомощными куклами в руках мощной, спаянной касты. Служители культа бессовестно грабили страну, двор, диктовали свое мнение и развязывали войны, прикрываясь волей богов. Войны приносили горе народу, но процветание тем, кто прятался от мира за толстыми золочеными каменными стенами храмов. В последние семьдесят лет Египет вел мирную политику, стараясь решить проблемы на внешних рубежах с помощью дипломатии, а не кровопролития. И жречество, изголодавшееся по новым сокровищам, рвалось к власти, мечтая посадить на трон своего фараона. Так был возведен Амонхотеп IV. Фараон не испытывал благодарности к Такенсу и его приспешникам, но не мог не признать, что не будь их, ему никогда бы не видать царской власти. И был в отчаянии от того, что, заперев его в храме, они отняли у него большую половину жизни, стремясь отобрать и ее остаток.
Но там он научился мыслить. Старик Хануахет, тебе возносил слова благодарности твой тридцатитрехлетний ученик Амонхотеп. Фараон считал учителя мертвым, но, вспоминая о нем, всегда видел перед собой подвижное лицо, изборожденное морщинами, живые проницательные глаза.
– «Благородные и славные люди
Тоже погребены в своих пирамидах, – читал Амонхотеп. -
Они строили дома -
Не сохранилось даже место, где они стояли,
Смотри, что случилось с ними.
А что с гробницами?
Стены обрушились,
Не сохранилось даже место, где они стояли,
Словно никогда их и не было.
Никто еще не приходил оттуда,
Чтоб рассказать, что там,
И наши сердца успокоить,
Пока мы сами не достигли места,
Куда они удалились…»
И тут неожиданно для себя фараон понял, что «Песнь арфиста» не прославляет загробную жизнь, а скорбит по утраченным людям, по земной жизни, ускользнувшей и пропавшей в прошлом. Удивительные чистые и светлые слова лились со свитка. Кто мог написать это в ту пору, когда жречество неусыпно следило за незыблемым соблюдением божественных правил? Амонхотеп вспомнил глаза Тотмия. В них горел тот же чистый, ясный свет, который сейчас так и струился со свитка прямо в сердце фараона.
Повелитель невольно подумал о «Книге мертвых», мудрой и древней, которая рассказывала о том, что делать после жизни. Но где же та книга, которая посоветует, как строить бренную, тленную земную жизнь? Много ли нужно мертвым? Неужели погребенным в мастабах хуже живется в загробном мире, чем тем, что спят в гигантских пирамидах и роскошных заупокойных храмах? Отец Амонхотепа IV выстроил себе великолепную гробницу в мертвом городе Ипет-Ресе, украсив ее вход двумя гигантскими статуями. Зачем ему это теперь, когда он занят общением с богами, ему подобными? Традиции заставляют властителей отражать свое богатство и могущество в величественном облике усыпальниц и тем увековечивать идею власти. Но не видел в этом смысла фараон Амонхотеп IV, как не понимал назначения у статуй взгляда, обращенного в вечность, скульптор Тотмий.
– «Видишь, никто не взял с собой
своего достоянья.
Видишь, никто из ушедших не вернулся
обратно».
Амонхотеп вдруг понял, что для Тотмия таким достоянием была жизнь человека, его чувства, переживания, красота души и тела, которые он так стремился научиться передавать и сохранять в камне. А аскетические каноны отнимали у него эту возможность. Фараон был восхищен величием замысла иноземного ваятеля: продлить жизнь, сохранив не только облик человека и его молодость, но и внутренний свет, исходящий от сердца. Тотмий не тягался с богами, он хотел воспеть гимн божественному в человеке, истинному и вечному, всему тому, что так тонко ощущал и к чему тянулся всей душой. Амонхотеп понимал, что скульптора не испугают ни угрозы, ни запреты. Он достаточно силен, чтобы двигаться в одиночку навстречу своей заветной цели. Фараон вспомнил сегодняшний сон. Преграда была страшна, но так хрупка, достаточно только приложить усилие и устранить ее. Не об этом ли говорил ему ваятель? Не требует ли этого от Амонхотепа сама жизнь? Он понимал, что все эти годы во сне совершал путешествие внутри себя, боясь сломать привычки и с ужасом бредя в полной темноте. Он не хотел возврата к мраку. Пробиться к свету, став другим, свободным, легким, подвластным только самому себе. Как страшно было отказаться от привычного, но оставаться на месте он не мог, то, что ждало впереди, манило и захватывало дух. Он пытался осмыслить свои ощущения, и его разума было недостаточно. Он чувствовал, что поступит так, как никто никогда до него не делал, чего бы это ему ни стоило. Ему стало весело оттого, что он ощутил себя таким же невежественным и дерзким мальчишкой, как иноземец Тотмий. Ему нравилась излишняя храбрость молодого человека. И тут словно кто-то шепнул ему давние слова Хануахета, сказанные еще в пору отрочества Амонхотепа: «Никогда нельзя быть излишне храбрым. Храбрости всегда недостает. Но ее нельзя подменить безрассудством». И фараон осознал, что Тотмий не был безрассуден, напротив, в его действиях и словах присутствовали не только здравый смысл, но и воля и расчет. Он сочетал в себе порывистость и осмысленность, вдохновение и разум, проницательность и наивность. Как он сказал? «Бояться тьмы тому, кто сам излучает свет…» Нет! «Почему ты не ступаешь, а крадешься?» – вот что он говорил. Амонхотепа так взволновали эти слова Тотмия, что он встал с места и зашагал по кабинету.
