Татьяна Евгеньевна Шаляпина
Угодный богу
– Не знаю, каким образом мне пригодится моя память, – пожал плечами Халосет.
– Это называется иначе – наблюдательностью. Не стремись напрягаться до боли в голове. Нужно уметь просто смотреть, просто видеть, и в необходимый момент твоя память сама преподнесет тебе то, в чем ты нуждаешься. Ваятелю полагается иметь очень большой запас наблюдений; он должен уметь думать и выносить из них полезное для себя и своей работы. Начинай с сегодняшнего дня, копи, думай. Пока ты не одолеешь мышлением скульптора, ты не освоишь и мастерство ваяния. Это не пустые наставления. Ты должен понять, о чем я говорю, и приложить старания.
– А мне еще не поздно учиться? – произнес Халосет.
Скульптор в ответ весело хлопнул его по спине:
– Смотри, как бы мне не пришлось учиться у тебя.
Юноша смущенно улыбнулся.
– Ты многое постигнешь, мой ученик, – продолжал Тутмес. – Ты поймешь, что твоим вечным соперником, врагом и партнером станет камень – холодный, шершавый, коварный и непослушный, готовый в любой момент совершить предательство, раскрошившись от неловкого движения инструмента. Или вдруг обнаружит скрытую в глубине трещину – и тогда пойдет прахом и твой тяжелый труд, и бессонные ночи, и потерянное здоровье. Запомни, Халосет, что более опасного врага, чем камень, невозможно вообразить. Но зато при твоей победе над ним он станет лучшим и преданнейшим другом, хранящим на себе память о скульпторе на долгие годы, века, а может, и тысячелетия.
Юноша слушал его, завороженный.
Тутмес и сам увлекся, а затем вдруг неожиданно спросил:
– А где ты живешь?
– Там же, где и раньше, – смутился Халосет. – Моя деревня примыкает к городу.
– Тебе не будет трудно ходить оттуда во дворец каждый день? Ведь если мы не будем встречаться ежедневно, я не смогу ничему научить тебя.
– Ну, если надо… – Халосет несколько поскучнел.
– Знаешь что, – неожиданно бодро сказал скульптор. – У меня есть время, и мы пойдем к тебе.
– Зачем? – испугался юноша. – О, мастер, не надо!
– Я должен знать о тебе как можно больше, ведь ты мой ученик, – не отставал Тутмес. – Вдруг еще окажется, что ты вор или мошенник. То-то будет радости фараону.
Халосет свесил голову.
– Веди, – велел скульптор. – Я не знаю дороги. И я твой гость.
Молодому человеку ничего не оставалось, как подчиниться.
Они шли по длинным прямым улицам новой столицы Египта, и это шествие напоминало конвой, где Халосет, как заключенный, понуро брел на полшага впереди Тутмеса. Ваятель несколько раз пытался перекинуться с ним шутками и ироничными замечаниями, но в ответ получил молчание и понял, что у парня что-то неблагополучно дома.
Город кончился. Почти сразу пошли маленькие покосившиеся хижины, грязные лачуги, никогда не знавшие счастья и благополучия. Грязные вонючие улочки, заваленные сухим мусором и нечистотами, сломанные и выброшенные двери и обломки стен. Тутмес был очень удивлен, что в двух шагах от прекрасного Ахетатона находится такая нищета. Но это было только началом.
Халосет подошел к одной из хижин и жестом руки пригласил Тутмеса войти. Затем вошел сам.
Здесь царил полный мрак, – так показалось скульптору, зашедшему с солнца. Постепенно глаза его привыкли к темноте и начали выхватывать кое-какие детали деревенского быта.
Окон в хижине не было. Свет попадал из двери и через отверстие в камышовой крыше. Пол, застланный грязной соломой вперемежку с камышом, был усеян черепками, глиняной посудой и каким-то хламом.
Тутмес наклонился и что-то поднял. Это была миска. Он повернулся к Халосету.
– Это твой дом?
Юноша молча кивнул.
– Здесь невесело, – подтвердил ваятель. – Но что тут происходит, расскажи?
Халосет сел прямо на пол:
– Я не люблю жаловаться. Тем более, когда ко мне пришло счастье.
– Что ты, тебе еще не известно, что такое настоящее счастье, – попробовал пошутить Тутмес.
– Может, и так, – уныло продолжал юноша. – Но пока довольствуюсь этим. Оно для меня огромно и неожиданно. Я не думал, что кто-то скажет: «Халосет, ты хорошо поработал, ты достоин самого Юти и, может, даже лучше него!»
– Ты, оказывается, решил потягаться с самим Юти! – усмехнулся Тутмес. – Похвально. Юти – хороший мастер, к такому искусству нужно стремиться. Жаль, что он причинил тебе когда-то боль…
– Я забыл об этом, – поспешно перебил его Халосет. – Я думаю, что ты хотел бы услышать мою историю?
– Я слушаю тебя, – сказал Тутмес, садясь рядом с Халосетом и подворачивая под себя ноги на китайский манер.
– Когда-то мой отец был ремесленником, – начал молодой человек. – Он делал посуду для бедняков: миски, горшки. Меня же это никогда не привлекало. Да и отец понимал, что на жизнь этим не заработаешь. Поэтому работал еще и в оазисе, до которого много часов пути. Он чинил и плел сети, делал лодки. Но то ли над ним не светила счастливая звезда, то ли были другие причины, но золото и счастье не шли ему в руки. Жена его, моя мать, умерла так давно, что я не могу ее вспомнить. Сам же он ушел к богам в тот год, когда был построен Ахетатон. У отца был брат, который умер не так давно, а его жена, старая сварливая женщина, ежедневно упрекает меня в том, что я не зарабатываю на пропитание. Она думает, что я не занят делом, и отказывается меня кормить, позорит перед деревней, выкрикивая девушкам, чтобы они не шли за меня замуж, потому что я бездельник. Все смеются надо мной, я слыву неумехой и недоумком. Мне всякий раз не хочется возвращаться сюда.
– Я понял твою печаль, – сочувственно промолвил Тутмес. – У меня есть одна мысль.
И он уже собрался поделиться ею с учеником, но в этот момент в дверь ввалилась низкорослая высушенная женщина, похожая на насекомое.
– Пришел, бездельник? – с порога задребезжала она неприятным резким голосом. – И зря! У меня для тебя сегодня нет ничего! А если ты думаешь, что тебя обязаны кормить только за твое сумасшествие, ты ошибаешься!
К этому времени глаза женщины привыкли к темноте, и она различила, что в хижине юноша не один.
– Кто это с тобой? – спросила она еще более резко. – Ты уже приводишь в дом гостей? Меня это забавляет! Но сперва скажи своему гостю, чтобы принес что-нибудь с собой, я не люблю нищих и попрошаек.
Она принялась собирать разбросанную посуду:
– Пригодится. Хоть твой отец ничего не умел делать, но такие миски плохо бьются, – она захихикала. – А где твое кресло-то? Что-то я его не вижу. Выбросил или продал кому?
Халосет молчал. Молчал и Тутмес.
Старуха продолжала:
– Если продал, то наверняка задаром, безмозглая голова! Лучше б я ему место определила!
– Благодарение Атону, место трону определено не тобой, – медленно и четко сказал Тутмес, вставая с пола и неторопливо подходя к женщине.
– Кто ты? – испугавшись высокого роста незнакомца и его странного произношения, поспешно спросила старуха. – Халосет, кого ты привел? Кто это?
– Как ты скупа и неумна, женщина! – продолжая наступать на нее, говорил Тутмес. – Ты никого не щадишь, мечтая обрести богатство любой ценой. Теперь я понимаю, куда утекли дебены, заработанные Халосетом на строительстве Ахетатона. Туда же ушла и его праздничная одежда. Благодаря тебе, старуха, он и впрямь похож на нищего!
– Кто это, Халосет? – закричала та.
– Ты хочешь знать? – ядовито осведомился Тутмес. – Я – начальник скульпторов фараона Эхнатона, а этот юноша – мой ученик.
– Он врет, Халосет! – вскричала женщина. – Никогда не поверю, чтобы такой знатный человек оказался в твоей лачуге! Кто этот иноземец? Кто он?
– Скульптор Тутмес, – тихо сказал юноша.
Женщина еще что-то выкрикнула, а потом замерла на полуслове, и в образовавшейся тишине начальник скульпторов фараона Эхнатона обратился к ней:
– Я вижу, этот юноша доставляет тебе, несчастная, одни хлопоты. Он ничего не умеет, ничто его не интересует. Он только и делает, что вытачивает палочки и подгоняет их одна к другой. Он не дает тебе никакой прибыли, в его-то возрасте! Он не стесняется просить еду у тебя, которая работает в поте лица своего! Я вижу твое горе, женщина, и я помогу тебе. Я забираю этого молодого человека подальше от твоего дома, чтобы он более не стеснял тебя своими причудами и не объедал бедный стол твой. Пойдем, Халосет.
С этими словами Тутмес вышел из хижины. Юноша, с опаской глядя на старуху, последовал за учителем.
– Подожди, почтеннейший, – запоздало крикнула женщина, когда Тутмес и Халосет отошли уже на значительное расстояние. – Дай мне выкуп за него! Ты богат!
– Он не раб, чтобы за него платить! – отрезал Тутмес, оборачиваясь. – Он – свободный египтянин!
Потом они шли, и скульптор говорил молодому человеку:
– Мне понравилась твоя выдержка. У тебя есть терпение, а это очень ценное качество для скульптора.
– Я научился молчать, когда болтает тетка, – пробурчал Халосет.
– Вот как? – удивился Тутмес. – Значит, я должен благодарить эту старуху? Спасибо ей, она хорошо воспитала твою волю. А может, и вправду, вернуться и заплатить ей за усердие?
Халосет не отвечал, глядя себе под ноги, и Тутмес весело спросил:
– Мой досточтимый ученик, угадай, куда мы направляемся?
– Не знаю, мастер.
– Да ты же и не пытался угадать! Не хочешь? Ты что, не любопытен?
– Не знаю, – снова повторил Халосет.
– Ты утратил жизнерадостность, но вновь ее обретешь, как только узнаешь, куда мы идем! – Тутмес пытался расшевелить расстроенного юношу. – Если я скажу тебе это, ты не поверишь собственным ушам!
– Да? – уныло улыбнулся молодой человек.
– Конечно, ведь мы направляемся к моему загородному дому.
– Что?! – переспросил Халосет с оттенком ужаса.
– Так я и знал, что ты не поверишь! – торжествовал начальник скульпторов. – У меня хороший дом, почти дворец. Там есть мастерская, сад и бассейн. И даже слуги есть. Они там живут. А вот я бываю там нечасто, но сегодня, ради тебя, посещу это место.
– Ты ведешь меня в гости? – робко спросил Халосет.
– Нет, – ответил Тутмес. – Когда человеку негде жить, его ведут не в гости, а туда, где он поселится.
– Я? У тебя? – казалось, у юноши от волнения перехватило дыхание.
– Да не вздыхай ты! – беспечно бросил ваятель. – Может, тебе еще и не понравится.
Халосет украдкой улыбнулся.
Так, болтая, словно старые приятели, они достигли окраин Ахетатона, где начинались рукотворные сады и где среди этих садов прятался маленький дворец Тутмеса, подаренный ему Эхнатоном.
В доме этом было два этажа, и верхний имел длинный балкон. Возле дворца располагался бассейн, воду в котором регулярно меняли. Все кругом тонуло в тени деревьев. Сад охранялся и был обнесен высокой стеной. В одной из частей дома находилась небольшая мастерская, но она не шла ни в какое сравнение с павильоном во дворце Эхнатона.
Они остановились перед входом.
– Ну что, – Тутмес посмотрел на своего ученика. – Теперь это и твой дом, – и широким жестом пригласил войти.
Халосет шагнул внутрь. За ним следом вошел Тутмес, и пожилой слуга-негр закрыл за ними дверь.
Египет. Уасет.
В этот день у знатного уасетского аристократа Анхота был гость, недавно вернувшийся из Ахетатона и побывавший во дворце самого фараона. Анхот беседовал с прибывшим в саду, где среди ветвей, не раздражая глаз, играло солнце. Собеседники неторопливо прогуливались меж зарослей и степенно вели разговор.
– Я никак не предполагал, почтеннейший, что безумие фараона перерастет в такую форму, которая не поддается описанию, – говорил гость Анхота, сухопарый аристократ с хищным выражением лица и резкими движениями.
– Еще какие-нибудь реформы? – осведомился хозяин, тая улыбку в углах губ.
– Нет, на сей раз иное, но то, что заставило номийскую знать задуматься и насторожиться.
– Что же случилось? – искусственно заинтересовался Анхот, едва сдерживая зевоту.
– В первую очередь, это гонения.
– Да?
– При дворе фараона нет аристократов, кроме этого выскочки Хоремхеба.
– О, поосторожнее, почтеннейший, он – мой зять и очень, очень достойный человек!
Гость на мгновение замер и заметно побледнел.
Потом нашел в себе силы продолжить прерванный разговор:
– Я приношу тебе извинения, досточтимый Анхот, за скоропалительные слова, я лишь повторял мнение других. Но то, что Хоремхеб – зять такого почтенного человека, как ты, целиком меняет мое представление о нем.
– Полно, достославный Раменхаб, – с деланным великодушием воскликнул Анхот, сопровождая свои слова выразительными жестами. – Я готов принять все твои извинения и постараюсь забыть маленькую грубость, допущенную тобой. Я готов дальше слушать твой рассказ, продолжай.
После паузы гость возобновил речь:
– У фараона какое-то странное пристрастие к безродным. Он готов сделать для них все, и уже сделал – новую столицу Египта. Вместо того, чтобы показывать благородные манеры, которым его прекрасно обучили в храме Амона-Ра, фараон, напротив, стремится поскорее сродниться с нищими, принять их образ жизни.
– Что, фараон уже переселился в какую-нибудь лачугу? – сострил Анхот.
– Ты смеешься, почтеннейший? – разозлился Раменхаб. – Нет! Фараон не ходит в одежде бедняка и не спит на улице, он отстроил себе роскошнейший дворец, в котором и принял меня. Сокровища храмов низвергнутых богов он обратил себе на пользу. Но то, что я увидел во дворце, возмутило меня до основания моих ног.
– Какое же чудо держит у себя Амонхотеп IV? – поинтересовался Анхот.
– О, почтеннейший, не забывай, что теперь нет фараона с этим именем.
– Это – новость трехлетней давности, – спокойно ответил хозяин.
– Да, – не смутился гость. – И он регулярно справляет службу своему богу Атону, как его верховный жрец.
– Я слышал об этом. Если властитель тешится, зачем отнимать у него забаву?
– О, почтеннейший, фараон не мальчишка, чтобы резвиться и играть, – вновь разозлился Раменхаб. – Знаешь ли ты, что он, проповедуя Атона, завел собственные порядки при дворе, и первый следует им?
– А как же иначе? Но что это за порядки, расскажи, почтеннейший? – попросил Анхот.
– Начну с того, что фараон, будучи лицом жреческого сана, в то же время остается светским человеком и ведет обыкновенную жизнь, не связывая себя никакими ограничениями.
– Ты имеешь в виду обет безбрачия? – Анхот поднял вверх брови. – Но разве ты считаешь, мой дорогой гость, что Атону действительно следует подчиниться по всем законам жречества? Не видишь ли ты в действиях владыки того, что выдает его истинное отношение к Атону? Оно не отличается от нашего. Он же не воспринимает всерьез своего бога и позволяет себе все, что считает нужным. Разве не так?
Раменхаб выслушал собеседника, выпятив нижнюю губу и нахмурив лоб.
Когда же Анхот закончил изливать свою мысль, его гость в задумчивости сделал несколько шагов, а потом сказал:
– Хотя я не вдавался в жреческие законы, меня возмущает, что фараон не думает о том, кому оставит Египет после своей смерти. По древним законам женщина не может править страной, а у царицы рождаются одни девочки…
Анхот пожал плечами.
Раменхаб не унимался:
– Сменить жену или завести гарем фараон не желает, это противоречит каким-то его представлениям о правде, которую он проповедует. Проще говоря, он опять замышляет какую-то подлость. Например, пользуясь своей неограниченной властью, он может объявить наследницей одну из дочерей, прикрываясь именем самозванного бога, а мы будем вынуждены подчиниться. Наше положение серьезно, и мое чутье подсказывает, что если мы, знатные люди Уасета, не вступимся за себя и за поруганных богов, этот человек погубит Египет. Он сеет свою блажь, заражая ею всех, потому что обладает удивительным даром убеждения. Он прекрасно говорит, его превосходно этому обучили! Боюсь, что вскоре произойдет полная подмена ценностей: золота – на песок, а алмазов – на простые камни.
– С чего ты так тревожишься?
Раменхаб хорошенько подумал, прежде чем произнес:
– Фараон начал отвергать атрибуты царской власти. Быть может, он и вправду вскоре захочет спать в лачугах на вонючей соломе. А пока он заменил свой трон…
От этих слов Анхот был готов расхохотаться. Раменхаб выглядел смешным и нелепым, пытаясь раздуть что-то серьезное из пустых предположений.
– И что? – спросил Анхот как можно более равнодушно.
– Повелитель теперь сидит в деревянном кресле, созданном каким-то грязным нищим, которому Эхнатон заплатил кучу золота за его работу. Безумие фараона необходимо остановить!
– Каким образом? Отобрать у него деревянный трон и вновь усадить на золотой? – издевался Анхот, но его гость уже не замечал колкостей и острот.
– Нет, надо идти на город и, наконец, показать, что мы сильны. Я готов собрать войско из преданных людей. Мы заставим фараона считаться с номами, уважать древние традиции и старых богов.
– Прекрасно! – подхватил Анхот. – А еще лучше – разгромить Ахетатон, показав простолюдинам, кто является на их земле истинной властью.
– Правильно! – подтвердил Раменхаб. – И поскольку ты, почтеннейший, первым поддержал мой порыв, я хочу, чтобы ты был рядом со мной, когда мы пойдем на Ахетатон. Мне нужна твоя сила и твои люди.
– О, почтенный Раменхаб! – воскликнул Анхот. – Я бы с радостью, но, увы, мой возраст и частая головная боль напоминают мне о скорой смерти.
– Ты просто не хочешь участвовать, ты трусишь, почтеннейший!
– О нет, – спокойно ответствовал Анхот. – Я не трушу и могу доказать тебе это. Но опасаюсь, что стоит мне только сесть в седло, как я предстану перед Осирисом, который давно поджидает меня в царстве мертвых.
– Ну хорошо, – сквозь зубы процедил Раменхаб. – Я не стану более отрывать тебя от дел и удалюсь, ведь ты так занят!
– О да, почтеннейший! Сегодня я как раз собирался отослать гонцов с различными поручениями.
– Тогда прощай, досточтимый Анхот, – и гость резкими упругими шагами направился к выходу.
Хозяин же поспешил в дом, где сразу вызвал к себе писца и велел начертать следующее: «Любезный зять мой Хоремхеб. Я узнал о возможности скорого выступления знати Уасета на Ахетатон с целью устранения фараона и подчинения власти воле номов. Проверь мои слова и действуй по твоему разумению. Анхот, твой отец».
Послание было составлено на аккадском языке, и один из верных гонцов уже через несколько минут отправился в путь, чтобы в считанные дни доставить письмо по назначению.
Египет. Ахетатон.
Тутмес заканчивал скульптурный портрет Эхнатона, и теперь это уже не была работа по памяти, фараон позировал ваятелю. Но он не сидел неподвижно, как это принято, а прохаживался по комнате, то и дело подходя к столу, заваленному папирусами, и что-то записывал. Повелитель занимался сочинением одного из посвящений Атону, и поэтому скульптор не гремел инструментом и не стучал по камню – он просто следил за фараоном, а тот, казалось, ничего не замечал, поглощенный только тем, что его в этот момент волновало больше всего.
Наконец Эхнатон завершил свое сочинение, записал последние мысли на папирус и повернулся к ваятелю, скользнув по его фигуре с таким видом, точно вернулся из какой-то иной реальности. Тутмес попытался уловить это неустойчивое выражение глаз своего повелителя, которое тут же бесследно сошло, словно вода с камня.
Эхнатон едва заметно улыбнулся ему:
– Тутмес, я увлекся. Не сердись, если я отнял у тебя время. Мне показалось, что ты ушел, и я был один. Почему ты перестал работать? Я помешал тебе?
– О нет, почтеннейший повелитель! – отвечал скульптор. – Я наблюдал за тобой, когда ты был увлечен и напоминал отрешенного. Я хочу передать не только абсолютное сходство, но и то излучение, которое исходит от тебя, ослепительный фараон.
– Ты начинаешь мне льстить, достославный Тутмес, – произнес владыка, занимая место в плетеном кресле без ручек. – Ослепителен лишь мой отец Атон, сияющий на небе.
– О, фараон, позволь мне возразить, – настаивал скульптор. – Я часто смотрю на людей и заметил, что всякий несет в себе некое скрытое солнце.
– Ты преувеличиваешь.
– Нет, могущественный! Только это светило проявляется по-разному и не для каждого может просиять. Замечал ли ты, мой повелитель, что ночью нет абсолютной темноты? Так нет и людей, не излучающих света. Пусть лучи их слабы и не могут сравниться с солнцем или луной, но они светятся. Это добрые мысли освещают ночь зла и невежества. Чем больше хорошего несет в себе человек, тем светлее он, тем ближе к солнцу. Случается, что сам смертный так сияет, что уподобляется Атону на небе, и другие люди, которым он дарит свой свет, начинают сиять так же ярко, как и тот, кто зажег в них искру добра. Ты ведь замечал, повелитель, что предметы, находящиеся под солнцем, отражают его свет, тогда как располагающиеся в тени кажутся мрачнее безлунной ночи? И я скажу, что для Египта именно ты, могущественный фараон, а не Атон – истинное солнце, дарящее надежду на доброту и справедливость. Кто зажег в тебе такой слепящий свет, мне неизвестно, но ты заражаешь им, заставляя отдавать душевные силы тем, кто в этом нуждается. Множество людей излучают свой маленький внутренний огонек, но как сравнить его с потоками лучистых замыслов и светлых дел, которыми ты наполнил Ахетатон и весь Египет? Наверное, этот свет можно ощутить и на другом конце страны, потому что ты хочешь счастья для своего народа и веришь, что только человек, а не старые боги и не Атон способны на это. Ты возразишь мне, могущественный, но я поясню свои слова. Ведь ты, обращаясь к солнцу, поешь гимн человеку, ибо внутри каждого из нас живет бог, который излучает тот самый свет, который виден опытному глазу. Он – в каждом. Этого бога ты назвал Атоном и поместил на небо, а в действительности он горит в твоем сердце, и этот свет – свет настоящего бога.
Эхнатон выслушал скульптора с тем непроницаемым выражением лица, которое было свойственно ему, когда он не желал показывать, что у него в душе.
Дождавшись окончания пылкой речи Тутмеса, он спокойно сказал:
– Ты человек другой страны и тебе простительны ошибочные взгляды. Быть может, ты угадал и мое представление о людях и богах, но не обольщайся, потому что ты высказал мнение, вступающее в противоречие с новой религией Атона.
– О, мой фараон! – воскликнул Тутмес. – Я не оспаривал учение, я объяснил сущность работы ваятеля, проникновение в человека.
– Да, ты скульптор, достославный Тутмес, – продолжал Эхнатон. – И своим искусством ты сделал то, что не было под силу никому. Ты пытлив и наблюдателен, твое чутье проникает так глубоко, что порой кажется, – ты способен видеть насквозь. Это редкое качество. И ты человек необыкновенный. Но ты считаешь, что Атон находится не на небе, а в сердце каждого смертного, а это не так. Если я объявлю, что бог внутри человека, разве мне поверят, разве не поднимут на смех мои слова? Легче поверить в божество на небе, чем найти хорошее внутри себя и ценить его, и воспитывать, и взращивать то божественное, что дано человеку от рождения. Людям нужно все попробовать на зуб, чтобы убедиться в существовании чего-либо. Но что такое бог и кто видел его? Ведь если единицы получили это право, то остальные должны довольствоваться их рассказами. Вот и придумывают символы, которым возносят молитвы и которых почитают за истинных богов. А ведь в сущности любое чувство неуловимо и можно подвергнуть его сомнению, ибо оно подобно невидимому богу, чье влияние можно не ощущать до того самого момента, когда оно станет слишком очевидным. А солнце видят все, потому-то оно и стало главным божеством, – Эхнатон остановился и взглянул на Тутмеса. – Это для твоей работы уже несущественно.
– Напротив, – возразил скульптор. – Ты открыл мне то, что я неоднократно пытался осмыслить. Значит, мой повелитель, ты веришь в бога внутри людей?
– Зачем верить в очевидное? – спокойно отвечал фараон. – Но это только часть того великого, что мы называем богом. Люди – его составляющие.
– Ты говоришь о необыкновенных вещах! – Тутмес не мог удержаться от восторженного возгласа. – О, фараон! Признайся, что ты – один из посвященных! Ты видел бога?
Эхнатон ответил не сразу:
– Зачем говорить о том, что не вызывает сомнений? Не обязательно видеть бога, вполне достаточно его ощущать и слышать его голос, чувствовать на себе его пронзительный взгляд, скрытый за блеском солнца. Скажи, Тутмес, веришь ли ты в существование звезд? Ведь ты не трогал их руками, не проверял на вкус. Означает ли это, что их нет?
– Они каждую ночь зажигаются на небе, – ответил Тутмес, чуть помедлив.
– А если бы ты находился в помещении, где нет окон и выхода, ты бы продолжал утверждать, что они существуют?
Тутмес засмеялся:
– Конечно, фараон, это ведь очевидная вещь, и никому не придет в голову это оспорить!
– А бог… – Эхнатон задумался. – Боюсь, когда-нибудь найдутся люди, не желающие прислушиваться к своему внутреннему миру, к совести и доброте, к частице великого бога, заключенного в глубине человеческого сердца. Как жаль, что только страх способен надежно удерживать людей от падения в бездну жестокости и лжи. Жрецы знали это и умело использовали несовершенство человека. Но я не хочу угрожать и запугивать, ибо каждый должен думать и выбирать, что ему дороже – звероподобные идолы или сияющий диск солнца.
– О, повелитель! – восхищенно вскричал Тутмес. – Ты рассуждаешь, как великий мудрец! И я вижу, ты имеешь право называться фараоном не только по рождению, но и в силу своего рассудка.
– Как ты посмел, Тутмес? – невозмутимо сказал Эхнатон. – Ты уподобился льстецам-аристократам. Но в твоих словах, – добавил он, подумав. – Нет жала лжи и подобострастия. Ты чрезвычайно искренен и порывист, Тутмес, и высказался крайне необдуманно.
– О фараон, я вновь заметил в твоих глазах тот блеск, который озарен Атоном, и я хочу запечатлеть его в скульптуре, – поспешно проговорил ваятель.
– Что же мешает тебе., почтеннейший?
– Мне необходима твоя помощь, повелитель.
– Я должен помогать тебе? Чем же? – Эхнатон был удивлен.
– Расскажи мне, повелитель, о том, что волнует твое сердце, что заставляет размышлять и отнимает сон. А я в это время буду работать. Не остановит ли мой стук течения твоих мыслей?
– Отчего же? Но все не так просто, – Эхнатон покачал головой.
– Если я зашел слишком далеко, я прошу меня простить, – начал Тутмес, но фараон жестом пресек его дальнейшие излияния, резко встал и подошел к столу.
Там он выбрал папирус и вернулся с ним на прежнее место напротив скульптора.
– Ты просил говорить о том, что меня волнует? Вот то, о чем я хочу побеседовать с тобой. Ты можешь работать, мне это не будет мешать.
Тутмес послушно взял инструменты и приготовился слушать.
Сначала фараон о чем-то думал, потом неторопливо начал:
– Скажи мне, Тутмес, что самое долговечное в мире? Что преодолевает время и способно передать память об ушедших?
– Возможно, искусство, – робко предположил ваятель. – Камень, к которому прикасалась рука мастера, живет вечно.
– Искусство? – повторил фараон, а затем добавил. – И здесь ты прав. Но существует нечто, называемое мудростью древних, и именно оно, заключенное в этих папирусах, хранит для грядущих память о прошлом.
Он развернул свиток и принялся читать древние иероглифы, нарисованные за несколько столетий до его рождения, и по мере углубления в чтение лицо Эхнатон начинало озаряться тем внутренним свечением, которое так стремился уловить и передать Тутмес. Скульптор принялся работать, стараясь издавать меньше шума, но, казалось, даже гром не был способен оторвать Эхнатона от мысли, заключенной в папирусе и жгущей огнем разум фараона.
– «Они не воздвигали пирамид
Из меди и не строили надгробий.
Имен их память камня не хранит,
Детей у жен их не было в утробе, – читал он. -
Но есть от них писание – наследство,
Оставленное ими в поученьях:
Бессмертное божественное средство,
Свет мудрости в древнейших изреченьях.
Дома и двери созданные пали,
Жрецы заупокойных служб исчезли,
Покрыты грязью памятники стали,
Забытые гробницы рты разверзли.
Но имена их помнят книги эти,
Написанные ими, пока жили,
И знать, кто написал их, будут дети
И согнутые жизнью старожилы.
Угаснет человек, истлеет тело,
Все близкие сойдут с лица земного,
Но вечное писанье не истлело,
Заставив об ушедших вспомнить снова –
Устами тех, кто передаст его в уста другие.
Они сокрыли волшебство от глаз людей.
Но наставлений их жемчужины драгие
Читают и в мельканье новых дней.
Они ушли от нас в места иные,
Где им приют дает блеск звезд златых.
Их имена исчезли вместе с ними,
Но свет писаний заставляет вспомнить их».
Некоторое время фараон сидел, погруженный в свои мысли. Он ничего не замечал вокруг. Тутмес торопливо работал, стараясь не упустить ни одной детали в этом лице, так сразу изменившемся под воздействием внутреннего света. Расширившиеся глаза с гигантскими зрачками казались горящими факелами, а разгладившиеся морщины делали фараона моложе на два десятилетия. Что-то неуловимое, может быть, игра теней, в один момент сделало Эхнатона восхитительно красивым, и Тутмес был поражен. Он вдруг увидел то, что всегда видела в фараоне царица Нефертити, и это казалось ваятелю настоящим открытием. Он невольно залюбовался своей моделью.
А повелитель в этот момент обратился к нему:
– Скажи, почтенный Тутмес, нужна ли память мертвому человеку?
– Я не понимаю тебя, владыка, – не отрываясь от дела, ответил ваятель.
– Я говорю о той памяти, которую так стремятся оставить о себе все правители Египта. Они губят человеческие жизни на возведении немыслимых сооружений. Но разве это будет важно им, когда они покинут наш мир и сольются с мертвыми? Ты можешь мне сказать, что и я возвожу храмы и дворцы, строя города руками бесправных и беззащитных. Но так ли обстоит дело в действительности?
– О, повелитель, никто не обвиняет тебя в том, что ты построил Ахетатон. Напротив, ты осчастливил многих. Люди славят тебя за новый город и за свободу от жрецов.
– Вот! – громовым голосом воскликнул Эхнатон. – Ты сказал, что люди радуются освобождению от жрецов, а не от жестоких богов; славят меня не за справедливого бога, а за новый город, где они обрели приют и смогли зарабатывать на жизнь. Это и есть людская сущность! И мне, боюсь, не исправить ее!
– Но, повелитель, – возразил фараону Тутмес, не отрываясь от работы. – Народ понял различие между богами и жрецами, их слугами, и за это тебя будут помнить вечно!
– У них, возможно, свои представления о счастье и о боге, – сказал Эхнатон, стараясь казаться равнодушным. – Люди больны своей бездумностью, которая уподобляет их животным. Свободу от жрецов они почитают за счастье. Но это только начало, за настоящее счастье нужно бороться, – глаза фараона горели и, казалось, под этим взглядом воспламенился бы камень.
Эхнатон смотрел за окно на гладь бассейна и выглядел бесконечно одиноким, точно пребывал один во вселенной.
Неожиданно, без сообщения слуги, в комнату быстро вошел Хоремхеб, мельком взглянул на Тутмеса и остановился перед фараоном.
