Татьяна Евгеньевна Шаляпина
Угодный богу
Тотмий увидел рослого незнакомого мужчину, заключившего в объятья прекрасную царицу, и остановился, мгновенно сообразив, что перед ним фараон земли египетской.
Амонхотеп с интересом уставился на вошедшего, а тот склонился в поклоне, исподлобья рассматривая властелина Обеих Земель.
– О божественный! – радостно воскликнула Нефру, заметив юношу. – Вот он, тот молодой иноземец, что принес мне издалека столь богатый подарок. Подойди сюда… – Она жестом поманила Тотмия, приглашая его в покои.
Под внимательным взглядом фараона юноша оробел и не двигался с места.
Тогда Нефру сама подошла к нему и величественно протянула вперед руки ладонями вниз:
– Чужеземец, я хочу снять твои браслеты и не могу. В них кроется какой-то секрет? Поделись им со мной и освободи меня из золотого плена.
Юноша сразу понял, чего хочет царица, низко поклонился и, взглянув на Амонхотепа, неподвижно и настороженно следившего за происходящим, сделал мимолетное движение, после чего раздался щелчок, и один из браслетов оказался у Тотмия на ладони. Царица и фараон переглянулись. Юноша освободил и второе запястье Нефру и замер в поклоне, держа перед ней раскрытые браслеты, каждый из которых состоял из четырех пластинок, скрепленных между собой. Царица одарила юношу милостивой улыбкой и взяла украшения из его рук, в то время как Амонхотеп недоверчиво смотрел на него сверху вниз.
– Как твое имя? – наконец вымолвил фараон.
– Он назвался Тутмеем, – быстро ответила Нефру.
Молодой человек повернулся к повелителю и поклонился ему:
– Тотмий.
Амонхотеп жестом велел ему приблизиться, и юноша исполнил приказ фараона.
Тот долго, как когда-то Ну-от-хаби, вглядывался в лицо молодого человека, прежде чем обратился к супруге:
– Если он окажется способным к скульптуре, я бы оставил его при дворе, ведь ты этого хочешь? В его взоре я вижу ум.
– О, мой божественный! – радостно вскричала Нефру. – Я счастлива, что мы одного мнения об этом человеке.
– Я даю неделю, чтобы ты проявил свои способности и знания, – впрямую глядя на Тотмия, сказал фараон. – Но понял ли ты, что я тебе сказал?
Нефру лукаво посмотрела на супруга и подошла к иноземцу. Жестами она показала движение солнца, восходящего и скрывающегося за горизонтом; сделав это семь раз, подтвердила эту цифру, загнув семь пальцев, потом изобразила работу Тотмия в мастерской и спросила жестом, понял ли ее собеседник. Молодой человек кивнул в ответ, но показал на пальцах цифру «пять». Нефру оглянулась на Амонхотепа.
– Он просит пять дней вместо семи, – пояснила она, пожимая плечами.
– Его молодости свойственна самоуверенность, – сдержанно ответил фараон.
– Неужели молодость – порок? – укоризненно заметила царица – Ведь юноша наверняка ровесник твоей супруге, о божественный!
– Хорошо, – смягчился Амонхотеп. – Пусть работает, сколько хочет, но потом я сам буду смотреть на то, что он сделает.
Нефру показала Тотмию ладонь с растопыренными пятью пальцами и кивнула. Тотмий в ответ поклонился, совсем по-китайски.
Дни шли за днями. Вставало солнце. В густых ветвях сада щебетали просыпающиеся птицы, а Тотмий работал в мастерской Махроса и ничего вокруг не замечал. Наступило утро пятого дня; свет начинал проникать во внутренние помещения дворца, павильона и других построек, расположенных на территории резиденции, а Тотмий продолжал работать при свете двух факелов, расположенных по обе стороны от него. В городе уже вовсю гомонили простолюдины, в оазисах трудились крестьяне, на пустынных землях рабы и бедняки рыли каналы. Солнце поднималось к зениту.
Наконец Тотмий вытер руки куском грубой ткани и поднялся с места, расправляя уставшие плечи. Его лицо выражало критическое раздумье по поводу только что законченного портрета. Рядом с ним мастер Махрос, согнувшись пополам, нос к носу изучал собственное изображение, сделанное из глины в натуральную величину. Сходство было абсолютным. Махрос выпрямился. Все еще не сводя глаз с портрета и, отступив на шаг, смерил Тотмия недоверчивым взглядом. Молодой человек почувствовал это и вопросительно посмотрел на мастера.
Со двора раздались голоса, и вбежавший слуга выпалил с порога:
– О, досточтимый Махрос! Фараон и царица следуют к тебе, чтоб посмотреть на работу иноземца, – сказав это, он тут же скрылся за дверью, а его известие заставило встрепенуться и мастера, и Тотмия.
Молодой человек уже начинал улавливать некоторый смысл в словах чужого языка, а упоминание о фараоне означало только то, что владыка сам пожелал удостовериться в способностях чужеземца.
Не прошло и минуты, как в сопровождении слуг в мастерскую вошла царственная чета.
– Достойный Махрос, – торжественно обратилась к скульптору Нефру. – Пять дней назад к тебе привели юношу, чтобы ты проследил за его работой и за тем, чтобы он успел вовремя ее закончить. Справился ли он со своим заданием?
– О да, прекраснейшая царица! – поклонился ей Махрос.
– Где то, что он сделал?
Повторно кланяясь, египтянин показал на свой глиняный портрет. Царица приблизилась к скульптуре и стала с интересом ее рассматривать, то и дело сравнивая копию с живым оригиналом. Подошедший к царице фараон тоже созерцал творение Тотмия.
– О божественный! Не находишь ли ты, что это замечательно? – тихо спросила супруга Нефру.
– Да, я согласен с тобой, о, подобная богине Мут, – кивнул фараон и громко сказал. – Надеюсь, чужеземец выполнял работу без особой помощи достойнейшего Махроса?
Египтянин, взволнованный обращением к нему самого повелителя, выступил вперед и, заикаясь, ответил:
– О нет, то есть… я хочу сказать, я не помогал этому человеку.
– Тогда юноша и вправду хороший скульптор, – фараон помедлил и добавил. – Конечно, если он не подкупил Махроса какой-нибудь драгоценностью, как сделал это с царицей.
Нефру едва заметно улыбнулась мужу.
Несчастный Махрос только развел руками.
– Скажи, о божественный, не достоин ли чужеземец по имени Тотмий занять место среди твоих придворных скульпторов? – с торжественностью вопрошала Нефру.
– Я думаю, о прекраснейшая, он должен еще многому научиться, чтобы стать придворным.
– Конечно, божественный! – озорно воскликнула царица. – Ему необходимы учителя, которые привьют иноземцу хорошие манеры и научат его лукавству дворцовой интриги!
– Он должен знать язык моего государства! – лаконично отозвался Амонхотеп IV.
– Но он же достоин стать придворным скульптором, – настаивала Нефру.
– Я не знаю, умеет ли он обращаться с камнем, – жестко ответил фараон, не сводя глаз с работы Тотмия. – Глина – неподобающий материал для настоящего мастера. Может, он только хороший гончар?
– Почему чужеземец работал с глиной? – впрямую спросила Махроса царица.
Египтянин замялся, потупив взгляд.
– Отвечай же, достойнейший.
– Да, – наконец сумел выдавить из себя старый скульптор. – Чужеземец хотел делать каменный портрет, но я же не мог позволить ему изводить материал, я не знаю, как он с ним обращается.
– Скажи, достойнейший, можно ли узнать, умеет ли человек плавать, не подпуская его к воде? – строго осведомилась Нефру; Махрос молчал, понимая, к чему она клонит. – Я знаю, Тотмий настоящий скульптор, иначе он не отправился бы из дальних стран ко дворцу фараона. Он знал, что здесь высоко ценят мастерство ваяния, и он пришел сюда, чтобы учиться у лучших из лучших.
Амонхотеп IV слушал ее, и его вечно опущенные книзу уголки губ заметно приподнялись.
– Я хочу, – продолжала царица. – Чтобы юноше дали любой камень, какой он пожелает, и пусть он сделает портрет. Слышишь меня, достойный Махрос?
Египтянин раскланялся перед Нефру, готовый целовать ей ноги. Она взглянула на Тотмия, тот в знак признательности ответит чуть заметным кивком головы. И божественная чета в сопровождении слуг покинула мастерскую, оставив согнутого в поклоне Махроса наедине с голубоглазым чужестранцем.
Верхний Египет.
А в это время на окраине деревушки, в которой все дома тесно прижимались друг к другу, бойкий мальчишка обламывал ветки большого самшитового деревца и, сидя на земле, принимался умело строгать из них тонкие гладкие палочки. Бронзовый нож слушался его и был надежным помощником в работе, а не врагом, как прежде.
Неожиданно мальчишка оглянулся и прислушался. Он увидел вдалеке большое облако пыли и песка, двигающееся с юга. Но это не был тифон. Облако издавало странный шум, состоящий из лязганья металла, криков людей, ржания лошадей и рева быков. Мальчишка решил, что идет армия. Когда-то он видел такие походы, но это было еще при прежнем фараоне.
Засмотревшись на облако, мальчишка не сразу заметил подле себя неизвестно откуда взявшегося старика, который сидел на голой земле и с полуулыбкой смотрел в ту сторону, где виднелась завеса пыли. Налетевший ветер отнес в сторону пылевое облако, и мальчишка различил фигуры людей, быков и лошадей и белеющие под солнцем большие каменные плиты.
– Да, Амонхотеп, город будет, – еле слышно сказал самому себе старик, поднимаясь на ноги и направляясь к людям.
Мальчишку в этот момент занимал упрямый сучок, который нужно было аккуратно срезать, чтоб не испортить ветку. Это поглотило все его внимание и он не видел, как быстро перемещался старик, с каждым шагом преодолевая расстояние, значительно превышающее возможности человека. До строителей уже было недалеко, когда старик вдруг остановился, точно увидел знакомого, которого никак не ожидал здесь встретить.
Мимо него, шаркая ногами, сбитыми в кровь, тащился грязный человек, еще не старый, но не привыкший к продолжительным походам и потому потерявший много сил.
– Такенс, – тихо позвал старик.
Тот откликнулся не сразу. Сначала замедлил шаг, потом повернулся к старику, вгляделся мутным взором, и тут глаза его полыхнули злобой:
– Хануахет!
– Да.
– О, как я искал тебя, предатель! – зашипел Такенс. – Ты должен был умереть! Для всех ты умер, но Амонхотеп обвинил в твоей смерти меня! Проклятый старик! Я вижу, жизнь поступила с тобой сурово. Я рад! – он хрипло рассмеялся.
– Успокойся, теперь и ты не в лучшем положении.
– Да, я – изгнанник! По твоей воле я попал в немилость фараона.
– Так ли это? – усмехнулся Хануахет. – Тебя погубили твои злоба и зависть. Ты недооценил разум своего ученика, ты так и не узнал его, хотя он и прожил с тобой большую половину своей жизни!
– Ничего, я еще вернусь к власти!
– Нет, Такенс!
– Ты так считаешь? Я отомщу Амонхотепу и вернусь в Уасет!
– Мне жаль тебя, несчастный, вот здесь будет стоять прекрасный город, новая столица Египта, и фараон будет править в ней мудро и справедливо, и придет, наконец, благодать для земли египетской и для всех народов, кто населяет нашу страну. И город этот будет называться Ахетатоном…
– Горизонт Атона? Что это значит? – не выдержал Такенс.
– Атон – новый бог и единственный покровитель Египта.
– Ты помешанный, Хануахет! – со злостью выкрикнул бывший верховный жрец. – Я не хочу тебя слышать! Будь ты проклят всеми богами вместе со своим любимцем Амонхотепом!
– Бог один, Такенс, – спокойно отвечал старик. – И он знает, кто из нас прав, а кто поплатится за грехи свои и умрет бесславной смертью.
Такенс с ненавистью плюнул на землю и шарахнулся от старика, как от прокаженного Хануахет же некоторое время оставался на месте, с сожалением глядя вслед тому, кто был верховным служителем Амона, а затем продолжил свой путь туда, где закладывался город. На мгновение завеса пыли скрыла его, а когда ветер отогнал облако прочь, старика уже не было видно, будто никогда не существовало.
А мальчик, сидящий под обломанным самшитовым деревом, так был поглощен работой, что и не заметил всего этого, так же как и не знал того, что под древним выцветшим небом Египта разворачивается строительство новой столицы, оплота единого бога Обеих Земель, Атона – солнечного диска.
Глава 11.
Египет.
Прошло всего несколько месяцев, и вот уже Тотмий заслужил право делать портреты самых высокопоставленных людей Египта. В последнее время он трудился над изваянием Хоремхеба. И хотя работал он быстро, сам верховный сановник никак не мог дождаться конца своих мучений – ведь ему приходилось часами сидеть в одной и той же позе, облокотившись на ручки жесткого кресла. Тотмий тщательно трудился над портретом, уделяя особое внимание рукам. Ему хотелось, чтобы они отражали сущность человека. У Хоремхеба были красивые руки с длинными тонкими пальцами и узкими ладонями. Но для Тотмия это была лишь форма, он читал за нею холодную учтивость и презрение ко всему. Хоремхеб умело скрывал это на лице, не подозревая, что руки выдают его честолюбие. Тотмий бился над объемом. Кисти рук казались плоскими на широких ручках кресла, а при раскраске и вовсе могли превратиться в гладкие дощечки. Тотмий был настойчив и принялся утолщать ладони за счет ручек кресла. Хоремхеб, терпение которого и без того истощилось, видя, что конца этому не будет, не будет, не мог больше сидеть спокойно.
– Я устал и приду завтра! – с этими словами он встал и подошел к ваятелю, чтобы взглянуть на работу, и ужаснулся увиденным.
Руки статуи теперь больше напоминали звериные лапы, Тотмий, похоже, был этим доволен.
– Ты ослеп? – возмутился Хоремхеб, указывая на испорченные руки статуи. – Что ты наделал, недостойный чужеземец? Посмотри, как это грубо, как неправильно!
– Досточтимый советник, – спокойно начал он, снисходительно, как показалось Хоремхебу, глядя на своего собеседника. – Мастер – я и мне решать, как изображать те или иные части человеческого тела.
Слова чужого языка неуклюже срывались с уст скульптора. Их содержание и вид Тотмия, с которым он говорил, привели Хоремхеба в бешенство.
Привыкший обычно сдерживать чувства, сановник неистово побагровел, так что вздулись вены на шее и на лбу, и он, раздувая тонкие ноздри, прошипел сквозь зубы:
– Презренный! Как смеешь ты вступать в пререкания со мной? С моими словами считается двор и весь Египет!
– Прости, почтенный, – как ни в чем не бывало, учтиво склонив голову, отвечал Тотмий. – Я признаю твою мудрость и высокое положение. Но в моем деле ты не можешь советовать мне, простому ваятелю, как я должен работать, ведь я не лезу в твои дела и не наставляю тебя, как управлять страной.
На Хоремхеба было страшно смотреть. Он задохнулся от переполнявшей его злобы и некоторое время не мог вымолвить ни слова.
– Ты неслыханно дерзок! – наконец выдохнул он. – Кто позволил тебе сравнивать себя со мной?! – Хоремхебу с трудом удавалось не заикаться. – Ты… Ты хо-чешь, чтобы я рассказал о тебе фараону? Ты хочешь быть изгнан или жаждешь умереть? Хо… хочешь?
– Я лишь хочу, чтобы портрет был завершен, он мог бы получиться весьма удачным, – усмехнулся Тотмий, бросив взгляд на почти законченную скульптуру.
Хоремхеб, играя желваками, еще некоторое время с ненавистью взирал на скульптора, затем развернулся так резко, что чуть не свалил на пол свое незавершенное изваяние, и почти бегом удалился из мастерской.
Тотмий посмотрел на занавес двери, вздувшийся парусом от движения сановника, повернулся лицом к статуе, критически взглянул на нее и присел на скамеечку подле изваяния. Казавшийся совершенно спокойным, он правил линии пальцев; движения его были умелыми и точными. И вдруг руки его дрогнули, а сам он испуганно обернулся к выходу. Занавеска вновь надувалась парусом, как от порыва ветра. Но вот парус вытянулся в нижней части и из-под него показался гладкошерстный желтоглазый кот с черной кляксой на носу. Тотмий облегченно перевел дыхание и улыбнулся. Кот тем временем деловито подошел к скульптору и принялся тереться о его ногу. Тотмий, не глядя, провел ладонью по спине кота, потом встал и, думая о чем-то своем, далеком, отошел на несколько шагов от того места, где стояла незавершенная статуя, а кот все шнырял меж ног, стремясь прислониться к ним каждой ворсинкой своей шкуры.
– Зачем ты пришел? – спросил его Тотмий на языке своей родной земли и в чем звучали отголоски будущего языка великой Греции. – Я просил тебя не мешать мне. У меня достаточно хлопот.
Кот громко тарахтел, удовлетворенный встречей с человеком, которого любил.
– Какой ты несговорчивый! – продолжал скульптор, стараясь сохранить строгую интонацию. – Я давно хочу спросить тебя, почему ты пристаешь именно ко мне, а не к другим, к Махросу, например? Ты ведь его давно знаешь, дольше, чем меня?
Кот благодушно жмурился на Тотмия и мурлыкал, задрав хвост.
– Говоришь. Я тебе нравлюсь? – догадался молодой человек. – Спасибо. Правда, не знаю, чем я заслужил твою привязанность, – Тотмий взглянул на кота и не мог сдержать улыбки.
В этот момент в мастерскую вошел солдат:
– Досточтимый Тотмий, тебя требует к себе сам фараон Амонхотеп IV.
Ваятель с невозмутимым спокойствием повернулся. Кот, не торопясь, проследовал к вновь прибывшему и, не доходя пару шагов, встал в выжидательную позу, изобразив на усатой мордочке некое подобие презрения.
Воин ждал.
– Повинуюсь слову владыки, – с легким поклоном ответил скульптор и проследовал за солдатом.
Кот же с умиротворенным видом вспрыгнул на скамейку и с удовольствием стал вылизываться.
Тотмия ввели с большой золоченый зал, в глубине которого на сверкающем высоком троне восседал фараон Египта. Слуга, сопровождавший скульптора, удалился, закрыв после себя дверь, и молодой человек остался наедине с владыкой среди великолепия сияющего зала.
– Подойди, – приказал низким голосом Амонхотеп IV.
Тотмий исполнил требование так усердно, что оказался от повелителя на расстоянии вытянутой руки.
Фараон не мог не заметить этого, но не подал вида, что задет поведением чужеземца, и бесстрастно произнес:
– Знаешь ли ты, зачем я велел явиться ко мне?
Тотмий выдержал его немигающий взгляд и с поклоном отвечал:
– Я могу об этом только гадать, о божественный, – при этом глаза скульптора спокойно и гордо взирали на повелителя.
Такое поведение не оставило фараона равнодушным, но вызвало не гнев, а симпатию к дерзкому ваятелю.
– Я удивлен тому, как скоро ты потерял смирение и вызвался поучать людей, несравненно более мудрых и почитаемых, чем ты, – оставаясь непроницаемым и величественным, начал Амонхотеп IV. –Ты забыл, кто ты и каковы законы моей страны?
– Я всю помню, о божественный, – без трепета вновь поклонился Тотмий.
– И, между тем, смеешь вступать в спор с государственным человеком, давая ему советы и тем самым оскорбив его до глубины сердца?
– О божественный… – попытался объясниться скульптор, но фараон настойчиво продолжал:
– Возмущенный Хоремхеб просит помощи у меня, ибо только моя власть еще почитаема тобою. Все остальное ты презрел. Знаешь ли, какую кару ты на себя насылаешь своим невежеством?
– Выслушай меня, о божественный!
– Я дам тебе слово, но пока ответь мне, знаешь ли ты наказание за собственную дерзость?
– Нет, о божественный, я не знаю этого, – Тотмий казался удивительно спокойным, точно речь шла не о нем, а о незнакомом ему человеке.
Фараон мгновение помедлил и грозно произнес:
– Так знай же, твой проступок карается смертью, и это не самое страшное для тебя, – он остановился, буравя взглядом лицо Тотмия, но никакого испуга или волнения не смог на нем отыскать и спросил. – Ты не обеспокоен собственной участью? Тебя ничто не пугает?
– Ты позволишь мне говорить, о божественный? – Твердым голосом осведомился молодой человек.
– Если это поможет тебе, – ответил фараон, не спуская глаз со скульптора.
– Я всегда считал, о божественный, – начал тот. – Что каждый человек – фараон самому себе. Он распоряжается своими чувствами, мыслями и действиями, он всегда отдает себе отчет в том или ином деле, особенно если это касается того, в чем он хорошо осведомлен… Разве ты позволишь какому-то чужому властителю давать тебе совет, как управлять твоей страной? Разве ты сдашься без боя, даже если будешь знать, что этот бой для тебя окажется смертельным? И разве будешь прав, давая советы другим царям?
– Я пока не понимаю, что ты пытаешься сказать, – терпеливо произнес Амонхотеп IV.
– О божественный, я лишь объясняю, что произошло между мной и твоим сановником Хоремхебом. Он посчитал мою работу неправильной и принялся ругать меня за то, что я, по его мнению, испортил его портрет. В ответ я возразил ему, что как не мне учить его, так и ему – поучать меня. Он почувствовал себя оскорбленным и пригрозил отомстить. Поэтому я сейчас стою перед тобой, – Тотмий смотрел на фараона открытым и спокойным взглядом, и тот смягчился.
– Да, ты, безусловно, дерзок, – сдерживая улыбку, сказал Амонхотеп. – Ты так задел Хоремхеба, что он требовал для тебя самой страшной смерти. Но я вижу, что не все сказанное им соответствует истине. Конечно, только если и ты не солгал… – Добавил он после паузы, во время которой пытливо рассматривал иноземца.
– Мы были вдвоем, – беспечно ответил Тотмий, пожимая плечами. – Нет людей, слышавших наш разговор. Поэтому мне нечем доказать свою правоту, так же как и Хоремхебу – свою.
– Ты смел, – сдержанно молвил Амонхотеп IV. – Я готов поверить тебе. Но вовсе не потому, что ты убедил меня, а потому, что знаю благородную вспыльчивость Хоремхеба. Он кичится своим происхождением. Ты ущемил его гордость, и он не справился с собственным гневом. Я давно дал зарок не допускать до трона аристократов, они вспыльчивы, злопамятны и неразумны. Но Хоремхеб был очень умен и я, отказав всем номам, все же взял его к себе. Оказывается, и он подвержен приступам аристократической болезни… Поэтому я оставляю истину за тобой. Ступай.
Молча, не уронив ни звука, Тотмий поклонился и быстро вышел из зала.
В своей мастерской он запер дверь и без сил опустился на жесткую скамью, служившую постелью. Нелегко далось Тотмию то спокойствие, которым он так удивил фараона – силы ушли, как в песок вода. Скульптор лежал с открытыми глазами, одна рука свешивалась до пола, и проснувшийся кот быстро соскочил со своей лежанки и стал тереться усатой мордочкой о ладонь друга.
В золотой зал уверенной походкой вошел Хоремхеб.
Проделав церемониал поклонов и жестов, он подошел ближе к трону и спросил почти требовательно у повелителя Египта:
– Ты наказал его, о божественный?
Амонхотеп долго смотрел на Хоремхеба, и невозможно было понять, о чем думает фараона, а потом чуть слышно произнес:
– Советник, ответить: ты ненавидишь иноземца? Я вижу проблески злобы в твоих глазах. Не прячь их, не отводи взгляд. Скажи мне сейчас, за что ты ненавидишь скульптора?
Хоремхеб смешался. Ему хотелось самому задавать вопросы фараону, тем более, что по всему было понятно – Амонхотеп пощадил чужеземца. Сановник готов был забыть об этикете и закричать в лицо долговязому человеку, сидящему на троне: «Кто тебе дорог, я или какой-то бродяга? Почему я должен терпеть его возле себя во дворце? Ты – фараон! Тебе дана власть, а я твой сановник, так слушайся же меня!» Но тут ему на ум пришла мысль о судьбе Такенса, его предшественника на государственном посту, и это остудило его пыл. Хоремхеб ничем не выдал того вулкана, который бушевал в нем.
Он выдержал паузу и смиренно отвечал:
– О божественный! Твоя проницательность давно стала легендой в твоем народе. Ты верно угадал – я не люблю иноземца. Но разве я ненавижу его? Ненависть предполагает зависть к человеку, осознание собственной ущербности и недовольство своим положением. Но разве мне есть чему завидовать этому человеку, разве я недоволен положением при твоем дворе? Так с чего же мне ненавидеть какого-то скульптора, каменотеса, гончара. У которого день и ночь руки испачканы глиной и каменной пылью, у которого глаза краснеют от недосыпания и грязи, который дышит песчинками камня и к сорока годам станет больным стариком, – мне ли завидовать такой участи?
– Ты ушел от ответа, досточтимый Хоремхеб, – спокойно и почти торжественно сказал Амонхотеп IV.
– Как, о божественный? – удивился сановник. – Я все объяснил…
– Ты ушел от ответа, почему ты ненавидишь именно Тотмия? Я спрашивал тебя об этом. Ты сказал обо всех скульпторах, а я хотел услышать об одном из них. Не лукавь, я прекрасно понял тебя. Отвечай на мой вопрос!
Хоремхеб задумался. Впервые за все годы он столкнулся с той самой мощью фараону, о которой знал лишь понаслышке. Амонхотеп IV всегда казался ему человеком угрюмым и вдумчивым, но не столь жестким и проницательным, каким предстал сейчас. Хоремхеб хотел провести атаку красноречия, заговорить собеседника, как умел делать со всеми и чем славился среди аристократов, но попытка закончилась неудачей; поэтому он, не подав вида, что смущен, собрался с мыслями и решил изобразить откровенность.
– Ты верно заметил, о божественный, – смиренно сказал он, кланяясь. – Я не люблю этого человека за то, что он дерзок, высокомерен и непослушен.
– Да, его нраву можно позавидовать, – неожиданно перебил Хоремхеба фараон. – Удивительно, что он, человек неблагородный, не получивший такого воспитания, как ты, держится столь мужественно, что вызывает невольное почтение.
– О божественный! Почтение? Что ты говоришь? – не выдержал сановник, ненависть вырвалась наружу, подобно расправленной магме, и ее было невозможно удержать. – Ты восхищаешься этим каменотесом? Он никто! Неблагодарный мужик, раб!..
Хоремхеб бы и дальше извергал переполнявшую его злость, но громовой голос Амонхотепа IV заставил его замолчать:
– Вот! Вот те слова, которые полностью прояснили все! – сановник был ошарашен, он проговорился, такого никогда ранее с ним не случалось, а фараон спокойно продолжал. – Ты ответил на мой вопрос, досточтимый Хоремхеб. Я услышал то, что у тебя на сердце, и понял тебя. Хотя я высоко ценю твою мудрость и дипломатию, аристократическая кровь вновь заслонила твой разум, как и во время ссоры с Тотмием. Я прав, досточтимый Хоремхеб?
Сановник опустил глаза.
– Я говорил со скульптором, – продолжал Амонхотеп IV. – Я увидел человека с твердой волей и спокойствием от уверенности в своей правоте. Он не скрывал истины и не боялся говорить о ней. Я хотел запугать его, но это не подействовало. Теперь я вижу, то рассудил правильно. Хоремхеб, я знаю о неприязни к простолюдинам, знаю озлобленность и мстительность знатных египтян. Так совершаются подлые убийства неугодных. И поэтому я говорю тебе: следи за тем, чтобы Тотмий был в добром здравии и прекрасном расположении духа, а если с ним случится несчастье или смерть, отвечать за это будешь ты, мой мудрый сановник.
– Почему, о божественный? – Хоремхеб растерялся окончательно.
– Потому что ты хочешь его гибели, – невозмутимо отвечал фараон и улыбка затаилась в уголках его губ. – Я не держу при себе аристократов, только твои знания позволяют тебе пребывать подле моего трона. Поэтому я предупреждаю тебя – стань другом Тотмия.
– Что? Что я слышу, о божественный? – в исступлении вскричал Хоремхеб. – Мне стать другом какого-то иноземца?
– Я начинаю сомневаться в твоей разумности, – бесстрастно молвил фараон.
Эти слова отрезвили сановника, он перевел дыхание и попытался взять себя в руки.
– Я понял, о божественный, – смиренно улыбаясь, поклонился он. – И принимаю твою волю.
– Я рад, мой сановник, что слова мои достигли твоего разума, – в тон ему ответил Амонхотеп IV, и эта фраза вызвала новую вспышку огня в душе Хоремхеба, но тот уже настолько овладел собой, что вместо гнева выдал добродушную улыбку.
– Ступай, почтенный Хоремхеб, – велел фараон.
И сановник ушел. Этот урок был ему на пользу. Никогда более не раскрывал он своих чувств и подлинных мыслей, а фараон был доволен им и никогда более не расставлял своих хитрых ловушек, ибо считал, что Хоремхеб изменил аристократической сущности. Но бывает ли такое, и верил ли в это сам фараон?
