Константин Маркович Поповский
Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик
121. Отец Илларион. Сомнительные речи
И еще сказал Илларион:
– Ничего не бойся.
Ни ночи, потому что за ней обязательно придет день, ни палящего солнца, потому что ему недолго еще осталось радовать своим светом землю.
Не бойся человека, когда он хочет принести тебе зло, – и человека, когда он хочет отплатить тебе за сделанное тобой добро.
Не бойся, когда хвалят тебя, и не бойся, когда злословят.
Когда против тебя клянутся Божьим именем – и когда клянутся Преисподней.
Не бойся забывать – и не бойся помнить.
Не бойся плакать и не бойся смеяться, потому что каждый смех посчитан в божиих кладовых, а каждая слеза – приближает тебе Царство Небесное.
Не бойся оборачиваться, потому что, что бы ты там ни увидел, Господь все равно будет всегда сильнее.
Не бойся сновидений, потому что они лгут и не могут даже дотронуться до тебя.
Не бойся Господа, потому что Он знает миллион тропинок к твоему сердцу.
Не бойся нечистых мыслей, потому что они как пришли, так и уйдут.
Не бойся смерти, потому что она освободит тебя.
Не бойся болезни, потому что она похожа на мост, который ведет на ту сторону.
Не бойся потерь и не бойся утрат, потому что Всевышний вернет тебе все, до последнего кодранта.
Не бойся соблазнов, потому что они подобны утренним облакам: налетел холодный ветер – и нет их.
А теперь послушай, что скажу тебе я.
Все, чего ты боишься, есть ты сам и никто другой.
Ты, а не кто-то другой приходит к тебе, чтобы обжечь тебя палящим солнцем.
Ты, а не кто-то другой приходит к тебе, чтобы напугать тебя в полночном мраке.
Ты, а не кто-то другой стучит к тебе в дверь, чтобы ты в страхе бежал от божьего гнева.
Ты, а не кто-то другой приходит к тебе, называя себя Смертью и обещая вернуться обязательно в следующий раз.
Ты, а не кто другой приводит тебе ночные сновидения, от которых пробивает пот, а крик, кажется, никогда не кончится.
Ты, а не кто-то другой посылает тебе нечистые мысли, которые оплетают тебя по рукам и ногам, не давая свободно взлететь.
Ты, а не кто другой приходит к тебе, чтобы посмеяться над твоей верой, которую ты сам пока еще не слишком хорошо понял и оценил.
И сказав это, отец Илларион исчез.
И при этом, похоже, – надолго.
122. Кое-что о благодати
Одной из характерных особенностей монастырского житья была почти повальная вера и панический страх насельников перед чертом, который тем и был занят, что устраивал неопытному монаху или послушнику разные каверзы, от которых несчастного только и мог спасти его наместник, чья благодать, конечно, во много раз сильнее, чем у какого-нибудь послушника или даже простого иеромонаха.
Дьявол был вездесущ, почти всемогущ и хитер.
В его компетенции было вводить в заблуждение, искушать невинные души, смеяться над праведниками и благочестивыми христианами, а заодно подкидывать в пустые головы разные совершенно несуразные мысли, из которых потом вылеплялось Бог знает что.
Простой монах, а тем более, послушник были бессильны перед его чарами, и им приходилось прибегать к защите не только святых, но и самого игумена, который взвалил на себя тяжелую работу по воспитанию монашеских насельников и отдавал этому всего себя.
Иногда, правда, эту воспитательную обязанность проявляли сами Небеса, как это (по мнению многих монахов) случилось, например, с послушником Афанасием, который настучал однажды на отца Тимофея, а ровно год спустя сам был подвергнут опале и отправлен в Столбушино «для исправления», – что лучше всего другого подчеркивало, среди прочего, присутствие в стенах монастыря небесных заступников и покровителей.
Вся эта смесь из Дьявола, благодати, монахов и тайных молитв была, в конце концов, вполне уместна в стенах нашего монастыря, в котором повальная вера монастырских насельников заключалась в том, что количество посылаемой Небесами благодати всегда было прямо пропорционально тому положению, которое занимал в церковной иерархии тот или другой клирик, так что выходило, что больше всего благодати было у отца игумена, затем у отца благочинного, потом у отца духовника, потом у отца эконома, а уж потом у всех этих прочих монахов, которым, возможно, никакой благодати вообще не полагалось, а если и полагалось, то в количествах крайне незначительных и, так сказать, символических.
Нам же, в свете сказанного, остается только трепетать, внимать и удивляться.
123. Дьячок-правдолюбец
Приходили в монастырь разные люди. Кто просто посмотреть и передохнуть от утомительной городской жизни, а кто в надежде обрести здесь последнее пристанище или, по крайней мере, провести несколько месяцев, чтобы осмотреться и принять решение. Большинство новоявленных скоро уходило, не выдержав тяжелой работы и дурного характера грозного настоятеля, отчего монастырских трудников всегда не хватало, так что иногда случалось даже, что некому было накормить и напоить голодных монахов, которые молча ходили в эти дни возле трапезной и злобно провожали сердитыми взглядами откормленных туристов. Тогда сердобольные пейзанки бежали в поселок и слезно просили там каких-нибудь прихожанок срочно заняться монастырским обедом.
Однажды объявился в монастыре дьячок.
Был он средних лет, худощав, разговорчив и смешлив. И при этом понятлив, вежлив и обходителен.
Одна только беда преследовала его и днем и ночью – стоило ему открыть рот, как его начинали одолевать глубокие сомнения, не делающие снисхождения ни для Бога, ни для человека, ни для Церкви, ни для чего бы то ни было вообще.
Дьячок сомневался во всем. В том, что Христос превратил воду в вино, и в том, что у Моисея расцвел жезл. В том, что свиньи бросились в море, и в том, что Иисус Навин остановил солнце.
И это, конечно, было обидно для всех тех, кто ни в чем не сомневался, а думал, что все, что надо, можно легко найти в каком-нибудь умном наставлении, вроде «Как самому принести пользу Православной Церкви» или в брошюре «Стоит ли молиться о спасении инославных»?
В голове его при этом была, судя по всему, полная каша.
«Допустим, – говорил он какому-то труднику, присаживаясь на скамейку и жмурясь от солнца. – Допустим, что Христа распяли. Только вот вопрос – зачем и на чем. Я, например, сомневаюсь. Потому что если всех распинать, то и столько дерева не хватит во всей даже Палестине».
«Так ведь у апостола написано», – робко пытался возразить собеседник.
«И очень хорошо, – продолжал дьячок, предвкушая победу над неопытным противником. – И пускай написано. А мы вот тогда спросим: А кому это выгодно? Кому? А? Христу – нет. А вот апостолам – даже очень. Потому что в Евангелии написано, – и учил их после вознесения еще сорок дней. А теперь спросим – где они, эти сорок дней?.. А?.. Что-то не видно».
Вопрос «Кому это выгодно?» был у дьячка чем-то вместо дубины. Если что-то не клеилось и не соединялось, то в ход шел этот вопрос, который по всем законам спора без сожаления убивал спорящего противника, не сходя с места.
Каждый вечер, после ужина, собирались трудники возле поленницы на заднем дворе, одни, чтобы покурить перед сном, а другие, чтобы послушать хитрости пришлого дьячка, о котором уже было известно всем монастырским.
«А вот, допустим, Ветхий Завет, – говорил он, начиная какой-то новый разговор. – Если конечно, взять его в полном объеме, то что же это получается?.. А это получается, что в нем мы найдем сразу две истории о сотворении человека, и пусть меня повесят сами знаете за что, если я это понимаю!»
«Сомневаешься, значит?» – спрашивал кто-то.
«Ох, и сомневаюсь, родненькие мои», – отвечал, впадая в великую задумчивость, дьячок.
Проходя как-то мимо, отец настоятель остановился, чтобы послушать, что говорилось на хозяйственном дворе, после чего вынес происходящему суровое определение:
«Пусть лучше языком чешут, чем будут водку пить, – сказал он, с презрением оглядывая собравшихся. – А лучше всего, чтобы спать шли, – добавил он, после чего сказал, обращаясь теперь персонально к дьячку:– А ты говори, да не завирайся. Ишь взяли себе манеру обсуждать, чего им не надо… Глядите у меня».
С тем и удалился.
– И как тебя только в монастырь занесло, – дивился, глядя на дьячка, народ. А благочинный прямо заявил, разгоняя вечерние посиделки, что этот дьячок не кто иной, как Антихрист, который родится по пророчеству Филомена Пушкиногорского и скоро даст о себе знать.
Скоро, и правда, стали замечать разные неприятные вещи.
Некоторые трудники перестали во время богослужения кланяться и читать Символ веры, а другие вообще перестали ходить в храм, объясняя это тем, что сомневаются в присутствующей в храме благодати.
Другие стали сомневаться в православных святых, отмечая, что никогда и нигде не встречали в мире никаких чудес, зато слышали множество историй про чудеса, от которых хочется только плеваться и ругаться.
Еще стали замечать, что многие в последнее время стали креститься двуперстным крещением и поминать блаженного Аввакума.
Нашлись и такие, которые славили католиков и протестантов и говорили, что когда Папа Римский, наконец, приедет в Россию, то уж, наверное, наведет здесь порядок, какой надо.
Ходили, впрочем, слухи, что какие-то трудники отметелили нашего дьячка по просьбе отца благочинного, но это не помогло. На следующий день он вновь сидел на заднем дворе и делился своими сомнениями с каким-то новым трудником.
Видя такое дело, благочинный Павел все-таки не выдержал и явил всем присутствующим уверенность в том, что, слава Богу, не оскудела еще земля русская педагогическими талантами.
И отведя нашего дьячка за поленницу дров на хозяйственный двор, он сказал:
– Веришь ли, крапивное семя, что я тебе сейчас все кости переломаю?
Сказав же, вынул из-под рясы два здоровых кулака и потряс ими перед лицом опешившего дьячка.
На всякий случай дьячок подумал немного и сказал:
– Верую.
– А раз веришь, – сказал отец Павел, ласково потрепав дьячка по плечу, – то почему не спешишь на псковский автобус?
– Я уже и сам собирался, – сказал быстро понимающий суть дела дьячок и, посмотрев внимательно на Павловы кулаки, немедленно ретировался, а к вечеру исчез из монастыря, не оставив после себя даже воспоминания.
А русская педагогическая система еще раз доказала свое превосходство над всеми прочими.
124. Встреча с будущим патриархом
Где-то около сорока лет назад меня пригласил в гости мой друг Костя Смирнов – будущий протоиерей санкт-петербургского храма на Конюшенной, а на ту минуту бывший актер и учащийся второго или третьего курса Духовной Академии.
«Будет новый ректор и больше никого, – сказал он. – А фамилию его ты, наверное, слышал. Смешная фамилия, Гундяев. Он еще догматику преподает».
Новый ректор оказался на редкость приятным собеседником.
Был он тогда молод, молодцеват, подтянут, говорил уверенно, громко и чаще всего безапелляционно, но при этом крайне интересно. Идеальный костюм только подчеркивал достоинства его фигуры. Модные, итальянской кожи ботинки, белоснежный воротничок и манжеты тоже подчеркивали множество достоинств новоявленного ректора. Разговоры вертелись вокруг семинарских и академических дел, поэтому я вступал в разговор редко, а больше слушал.
Потом заговорили о догматике, и тут наш ректор, признаться, удивил меня.
– Догматика, – сказал он со снисходительной улыбкой на какое-то мое замечание. – Да если посмотреть непредвзято, то в этой догматике сам черт себе ногу сломит, потому что это такая наука, что лучше туда совсем не соваться… Говорю вам это, – добавил он с обаятельной улыбкой, – как преподаватель догматики.
Он еще раз улыбнулся и наполнил опустевшую рюмку, приглашая нас предаться вещам более приятным, чем обсуждение такой скучной темы, как христианская догматика.
Но мне почему-то эти слова запомнились, так что и сорок лет спустя я их слышу, как будто это было произнесено вчера.
В конце концов, дело ведь шло об Истине, которая всегда требует ясности и отчетливости и не терпит недомолвок, самодовольства и хитрости.
Можно было бы, наверное, сказать это еще тогда, сорок лет назад, – раз можно обойтись без догматики, то почему бы тогда нам не обойтись без чего-нибудь еще, – того или другого, – чтобы потом снять с себя все лишнее и ненужное, вспоминая, что подлинная Истина – всегда одета только в свою наготу, так что больше всего, пожалуй, она не выносит нарядные платья, в которых тоскует и задыхается?
Словно отвечая на мой вопрос, будущий Патриарх сказал:
– Реформы – вот что надо нам сегодня! Реформы… Мы задыхаемся без них…
И это, похоже, было правдой.
Хотя и далеко не всей.
125. Радость наказания
1
Было в монастырском наказании что-то такое, что радовало сердце наместника, словно это вовсе не он распоряжался всеми этими чудесами обличений, а сами Небеса устраивали тут целый спектакль, тогда как наместник был только скромным проводником небесной справедливости, от которой он если и не держал ключи, то, во всяком случае, знал, где они лежат.
Любимым занятием по части наказаний было прилюдное срывание подрясника с провинившегося и облачение его в светские одежды, что, по замыслу изобретателей этого наказания, не только уязвляло внешнюю гордость виновника, но и проникало в самое сердце, надолго отдаляя его как от Православия, так и лично от самого игумена как первого среди всех прочих.
Последнее наказание, которое я видел в монастыре, было наказание послушника и красавца регента Афанасия, который в один прекрасный день отказался вести хор, сославшись на плохое самочувствие, и тем самым подпал под праведный гнев отца игумена, который обставил это наказание так, что мило был смотреть.
Сначала он собрал после обеда в трапезной всех монахов и трудников и потребовал от них немедленной тишины, которую и получил спустя несколько минут.
Потом по его приказу два здоровых монаха схватили Афанасия и поставили его пред светлые очи игумена.
Затем отец игумен рассказал присутствующим притчу, в которой Пастух ищет по горам и долинам непослушную овцу, с тем чтобы затем примерно ее наказать, поскольку одна паршивая овца легко портит все стадо.
Потом игумен сообщил, что работа игумена освящена самим Михаилом Архангелом, а кто этого не понимает, тот быстренько отправится прямиком в Ад.
Потом по его знаку все те же два здоровых монаха сорвали с Афанасия подрясник и с удовольствием потоптали его ногами.
В завершении спектакля объявили волю игумена, по которой Афанасий изгонялся на неопределенный срок в Столбушинский скит. До исправления.
На том, впрочем, и порешили.
Конечно, это было не по правилам, которые настоятельно рекомендовали не проводить эту экзекуцию прилюдно, а только один на один с наказуемым, чтобы не унижать наказуемого сверх меры, а стараться кроме страха привить наказуемому уважение к закону и божественной справедливости.
Вместо этого вторую тысячу лет мы легко повторяем вслед за наместником:
– А ты смиряйся, – говорим мы вслед за ним.
И это звучит так, как если бы он советовал нам застрелиться, и при том немедленно.
2
Много лет назад святой Бернард Клервоский, который ничего не знал про отца Нектария, писал о вечности адских мук, навсегда, навечно открывающих свои объятия грешникам. Не оставил он без внимания и возможный вопрос, касающийся отношения к этому немаловажному факту тех, кому суждено было этих мук избежать.
Блаженные – отмечает он – не только не будут сожалеть о грешниках, кипящих в смоле и горящих в огне, но, напротив, – созерцая их мучения, они будут радоваться и ликовать. Причин этой радости св. Бернард перечисляет несколько (например, указывается, что на фоне мучений грешников блаженство блаженных будет казаться еще блаженнее). Но все же одна причина остается решающей. Она заключается в том, что муки грешников нравятся Богу. Следовательно, – заключает Бернар, – они должны нравиться и праведникам.
126. Отец Илларион. Сомнительные речи. Смех
То, что отец Илларион обладал способностью являться в чужие монашеские сны и бродить там до рассветного часа, об этом, конечно, не догадывался никто из монастырской братии. Уж больно неправдоподобной казалась сама мысль о том, что кто-то может запросто попасть каким-то волшебным образом в твои собственные сны, о которых Иосиф Пражский говорил, что сам Всемилостивый оберегает наши сновидения, потому что каждое из них может при определенных условиях стать местом, в котором Бог пожелает разговаривать с человеком. Так или иначе, отец Илларион продолжал свои ночные прогулки по чужим сновидениям, то мирно прячась в тени, а то занимая целиком все пространство сна и играя там главную роль. Сны, в которые он приходил, были тоже самые разнообразные. Были сны долгие, как снежная зима, – они тянулись и тянулись, словно сладкий леденец, – а были сны короткие, как вспышка молнии, когда мгновенно видишь все и все успеваешь понять, прежде чем мир вновь окажется погруженным во мрак.
Тот постыдный и ужасный сон, о котором отец Нектарий не любил вспоминать, начинался, странным делом, с того, что отец Нектарий проснулся вдруг среди ночи и пожелал, чтобы Маркелл поскорее принес ему стакан холодной воды.
Но Маркелл ничего не ответил.
«Спит, гаденыш», – пробормотал игумен, но сам оторвать головы от подушки пока не решился, глядя сквозь прищуренные веки на царивший повсюду сумрак.
Тиха и зловеща была эта обступившая монастырь ночь. Тихи и зловещи были тени, метавшиеся по двору и заглядывавшие в окна отца Нектария через неплотно закрытые шторы в спальне. Но хуже этих теней была духота, от которой пот заливал глаза и мерещился некто, кто стоял почти рядом с постелью и чьи глаза, казалось, светились в темноте, как два светляка.
– Кто тут? – сказал, наконец, отец игумен, чувствуя, что не спит, и одновременно понимая, что не может пошевелить ни ногой, ни рукой, что было, конечно, признаком глубокого сна.
– Господь и Владыко живота моего, – сказал он, не чувствуя в знакомых словах ровным счетом ничего молитвенного, а только скучное повторение этих, тысячи раз повторенных, слов, которые давно уже потеряли для него всякий смысл.
– И дай мне видеть прегрешения мои и не осуждать брата моего, – сказал он, чувствуя, как неубедительно и фальшиво звучат слова, которые он произносил.
И похоже, что именно из этой неубедительности вдруг появился перед ним старый седой монах, приветствуя которого, зажглись вдруг свечи и необыкновенно ярко загорелись у икон лампадки. Вновь появившегося из мрака звали отец Илларион, хотя откуда отец Нектарий мог это знать – оставалось совершенно неизвестным.
– Кто это? – спросил игумен, пялясь в темноту, из которой только что соткался, ничуть не смущаясь своим нелепым появлением, этот самый Илларион.
– Кто это? Кто? – повторил отец Нектарий, слыша свой голос и замирая от страха. Потом он собрался, откашлялся и сказал:
– Может, это вам неизвестно, но только все, что здесь есть, принадлежит мне: и апартаменты, и свечи, и монахи?.. А вы только вон отчетность можете путать да канцелярию глупыми письмами засыпать, хоть вас никто и не просил… Нехорошо получается.
– Как же так? У меня и бумага есть, – возразил Илларион, ничуть не испугавшись и действительно доставая откуда-то какую-то бумагу.
– Что это за бумага еще? – с отвращением спросил отец Нектарий.
– Самая натуральная, с печатью и подписью секретаря Небесной Канцелярии, – отвечал отец Илларион. – Разрешается такому-то и такому-то беспрепятственно посещать чужие сновидения.
– А это еще зачем? – сказал Нектарий, не понимая. – Нет, ей-богу!.. И днем от вас покоя нет, так вы еще и ночью станете шуметь и скандалить.
Зря, конечно, отец игумен нагрубил этому незаметному старичку, потому что, как хорошо известно, старички бывают разные, и среди них нередко встречаются и такие, как этот невзрачный старикашка, который ничего умнее не придумал, как вызвать нечистую силу, от которой не было и не могло быть спасения.
Конечно, он, быть может, и взял бы свои слова обратно, этот вечно недовольный и ворчливый игумен, да только черная снежная буря вдруг так стремительно обрушилась на монастырь, что отец Нектарий не успел даже пробормотать «Господи, помилуй», как неведомая сила вынесла его из окна, пронесла над храмом и, наконец, забросила на крышу административного корпуса, где он немедленно вцепился в кровельное железо и закричал.
Кричал отец Нектарий долго, а когда закончил, то обнаружил, что кроме него на крыше находится все тот же старичок по имени Илларион, и что старичок этот говорит отцу игумену, что настало, наконец, время чистить от снега крышу, для чего отцу Нектарию была незамедлительно вручена лопата и доброе напутствие в виде похлопывания по плечу.
Это было, конечно, обидно и несправедливо. Но хуже всего было то, что всей уборкой руководил благочинный, отец Павел, который кричал и подавал команды так, словно действительно разбирался с крышами, а особенно с уборочным инвентарем.
– По крыше-то не топай, – кричал он с земли и для убедительности махал руками, – Это же все-таки крыша. Не санки… Давай, не ленись!
– Сам знаю! – огрызался отец Нектарий, скользя по крыше и сбрасывая вниз снег, надеясь попасть в наглого благочинного.
А тот словно с цепи сорвался.
– За крышу, за крышу держись, тогда не упадешь, – торопил он отца Нектария, притоптывая ногой. – А если упадешь, то падать лучше всего на клумбу, потому что она помягче будет.
– Ну, погоди, урод, – бормотал отец Нектарий, бросая злобные взгляды вниз, где суетился благочинный. – Уж я спущусь, не помилую. Вот тогда и посмотрим, кто на какую клумбу упадет!
– Ногу ставь, ногу! – кричал между тем благочинный, бегая туда и обратно и не переставая махать руками.
– Чтобы ты провалился, недоумок, – шипел между тем отец игумен, сбрасывая снег. – У-у, поганец! Чтобы тебя черти забрали. Чтобы тебе никогда обеда не видать. Чтобы ты в дверь не смог войти. Чтобы тебя владыка палкой угостил!
И пока он бормотал, обливаясь потом, все круче становился конек на крыше административного корпуса, все выше он забирался вместе с игуменом прямо в небо, прямо к звездам, висевшим над головой, кружа вокруг полной луны, которая, похоже, смеялась и над отцом игуменом, и над отцом благочинным, и даже над самим патриархом, сидящим сейчас в своем уютном домике в Швейцарии и не знающим, что же ему делать со всеми этими отцами Нектариями и отцами Павлами.
А между тем отец Нектарий уже не видел ничего, кроме подступившей со всех сторон Бездны, в глубине которой клубились черные облака и время от времени сверкали яркие молнии, которые как будто что-то хотели ему сказать, но почему-то все медлили, как будто давая ему время собраться и подумать.
Так он и сидел на ржавом коньке крыши, вцепившись в поперечный лист жести, когда внезапно легкий ветерок коснулся его лица и какая-то тихая музыка пронеслась над его головой, да так, что все вокруг как-то сразу переменилось, посветлело и уже не пугало, как это было мгновение назад.
Но еще любопытней было то, что творилось в душе отца Нектария, так, будто какой-то неведомый мастер быстро поменял в его душе все скучное, вздорное и ненужное и вместо этого поставил что-то замечательное и прекрасное, на что сам хозяин этой самой души любовался, глядя на нее и не веря, что она принадлежит только ему.
Он и вправду менялся.
Какое-то неизвестное прежде чувство рвалось из его груди, и хоть он не знал в точности, как его следовало называть, но зато он твердо знал теперь, что больше он уже ничего и никого не станет бояться: ни владыку, ни жалоб на себя в Синод, ни извещения налоговой полиции – ничего из того, что – несмотря на его внушительную внешность – обыкновенно всегда приводило игумена в страх и трепет.
Потом он почувствовал вдруг в груди умилительное чувство, с каким можно было любить весь мир и в придачу все человечество, – и еще множество самых различных чувств, среди которых следовало бы отметить чувство, которое громогласно утверждало, что отец Нектарий никому и ничего больше не должен и никому и ничему, кроме Бога, не обязан, – и это было так удивительно, что он чуть было не свалился с крыши, потому что среди прочего это ведь значило, что он, наконец, свободен, как птица, и притом не просто свободен, но свободен той волшебной свободой, о которой знают лишь те, кто хоть раз испытал ее присутствие.
– Господи, – сказал отец Нектарий, подставляя лицо этому прохладному ветерку и незамысловатой мелодии, которая становилась все громче и задушевней. – Ты ли это, Господи?
Никто, конечно, не ответил ему: ни звезды, ни Луна, ни ангелы, – но зато теперь образовалась на крыше небольшая сцена, на которую предстояло ступить отцу Нектарию, возжелавшему немедленно сказать перед высоким собранием небольшую, но содержательную проповедь, тем более что чувство, с которого все началось, все еще продолжало стучать в его груди, награждая его все новыми и новыми откровениями, такими, например, как «Бог дышит, где хочет» или «Богу совершенно все равно – архимандрит ты или простой пономарь», а иногда даже «Возлюби ближнего своего, как самого себя»!
Конечно, он понимал, что это всего лишь быстро, на скорую руку, сбитая сцена, которая включает в себя весь мир, желающий услышать простую и безыскусную проповедь отца Нектария. Тем более что, когда, наконец, пришел час проповеди, вновь появился этот старый пердун, который уселся на конек и сказал:
– Сердце не обманешь, человек. Как ты выберешь, так оно и будет.
– Да что выберешь-то, мужчина? – переспросил отец Нектарий, озираясь и не понимая, что он должен делать.
– А вот это и выберешь, – сказал старый монах и постучал ногой по крыше. – Если с этой стороны конька выберешь, получишь свою прежнюю жизнь, с руганью, ворчанием и вечными размышлениями по поводу денег, которые ведут тебя прямиком в Ад. А если с другого конца выберешь, то получишь в свое пользование вечную радость, которая будет оберегать тебя и в дни счастья, и в дни ненастья, направляя тебя по верному пути и не давая совершить тяжелые ошибки.
– Что же мне выбрать-то? – сказал отец Нектарий, разводя руками. – По одну сторону крыши – одно, по другую сторону крыши – другое, и при этом никакого знака…Так ведь и в психиатрическую клинику запросто попасть можно.
– А ты смиряйся, – сказал недоделанный старикашка и негромко захихикал.
– Сам смиряйся, – закричал отец Нектарий, внезапно рассердившись. – Небось свинину по пятницам трескаешь и на женский пол ходишь смотреть с вожделением… Знаем мы таких, как вы, уж не сомневайся!
– Вот и хорошо, что знаете, – сказал Илларион – Потому что если вы это знаете, то также должны знать, какую сторону крыши вам лучше выбрать, эту или ту.
– И выберем, можешь не сомневаться, – сказал отец Нектарий, поднимаясь на ноги и с трудом балансируя на коньке. – И не таких обламывали.
Ноги его скользили, тогда как мерзкий старикашка, напротив, висел в воздухе и нагло улыбался, словно хотел заманить несчастного игумена еще дальше на крышу и там бросить его одного на произвол судьбы.
Примерно так оно, в конечном счете, и вышло.
Не успел отец Нектарий пробормотать что-то вздорное в адрес отца Иллариона, как ноги его подкосились и разошлись и он со всего размаха грохнулся на крышу, отчего та издала такой грохот, что огромная стая монастырских ворон испуганно поднялась с насиженного места и улетела прочь. Что же до отца Нектария, то он благополучно скатился с крыши и – изрыгая грозные проклятия – рухнул на землю.
И пока он летел, в его голове сложилась неприятная картина, смысл которой заключался в том, что если когда-нибудь и будут вспоминать отца Нектария, то в первую очередь его будут помнить как иеромонаха, свалившегося с крыши, что было, конечно, довольно смешно, тем более что сам этот смех приходил из той глубины, в которой, при желании, можно было различить изначальный Божественный смех, – причина всякого смеха, который раздавался еще до всякого творения и который звучал сегодня из каждого события и каждой вещи, подтверждая учение все того же Иосифа Пражского, что смех – это божественная основа всего сущего, без которого не было бы ни Неба, ни Земли, ни Добра, ни Зла, ни Времени, ни Вечности.
Вот почему, прислушавшись, можно было всегда различить этот легкий, воздушный смех, который вдруг налетал на тебя так, словно вы были с ним хорошо знакомы, и рассказывал тебе много интересного, – например, как смеялись высоко над землей ангелы небесные, – или как смеялась в своих адских норах хохочущая нечисть, – или же как, получив возможность немного отдохнуть, смеялся на своем кресте Иисус, – и еще – как зарывшись в теплый ил, смеялся веселый Левиафан, – или же как развеселился праведный Иов, услышав о своих несчастьях – и еще много, много другого, о чем, правда, неприлично говорить вслух, потому что главный вопрос, который занимал всех без исключения, был о том, смеется ли сам Творец и Владыка всего сущего, а если смеется, то над кем и почему?
Возможно, отец Нектарий и сумел бы с легкостью ответить на этот вопрос, если бы то волшебное чувство, которое он совсем недавно испытал, все еще наполняло бы его грудь.
Увы! Чувство это незаметно выветрилось, как выветривается из ковра выбиваемая пыль. Поэтому все, что оставалось сделать отцу наместнику, это отойти в сторону и заплакать.
Так он и поступил, смутно догадываясь, что самое трудное расставание – это расставание с самим собой.
