Константин Маркович Поповский
Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик
32. Отец Илларион. Преображение
И было в конце марта, когда еще не сошел на горе снег, отец Илларион учил, обращаясь к случайно проходившему мимо святогорскому народу, говоря: «Покайтесь, братья, ибо приблизилося Царство Небесное», что у одних вызывало смех и веселые замечания, а у других серьезное неудовольствие, поскольку они считали услышанное совершенно неуместным и где-то даже кощунственным.
Тем не менее, отец Илларион продолжал эти сомнительные речи, не обращая внимания на то, что творилось вокруг, и повторяя евангельский текст о покаянии до тех пор, пока на аллее не показался игумен, отец Нектарий, которому уже кто-то успел наябедничать о незапланированном сборище возле трапезной.
– А вот и овца для заклания, – негромко пошутил кто-то.
Народ вокруг засмеялся, хоть и не совсем понял, о чем идет речь.
– Ну?.. И о какой тут овце мы шумим? – спросил, подходя, отец игумен, к несомненным достоинствам которого можно было отнести прекрасный слух, не раз выручавший его в неприятных ситуациях. – Почему не даете наместнику отдохнуть после обеда?
– Да вот тут один Царство Небесное проповедует, – сказал один из мужиков в желтой куртке и показал на Иллариона. – Покайтесь, говорит, ибо Царство Небесное приблизилось. Вот мы и ждем, не скажет ли еще чего.
Присутствующие негромко засмеялись.
– Говоришь, Царство Небесное? – переспросил отец игумен, подозрительно рассматривая отца Иллариона. – И кто же это тебя надоумил, голова ты садовая?
– Так ведь Христос и надоумил, – ответил Илларион, ничуть не смущаясь.
Собравшиеся негромко загудели.
– А-а!.. Христос, значит, – сказал игумен, злобно глядя на Иллариона. – Ты из паломников, что ли? На автобусе приехал?
– Можно сказать и так. Из паломников, – согласился Илларион.
– Вот я и вижу, что так, – сказал игумен без особенного интереса. – Много вас тут ездит с глупыми разговорами. Только людей зря от работы отрываете… Иди-ка ты, старче, лучше вон к своим паломникам да всякую глупость не болтай… Ишь, чего выдумал? – сказал он, обращаясь к стоящим. – Царство Небесное ему подавай… А рожна на лопате не хочешь?
Народ вокруг снова понимающе засмеялся.
– Да еще вас овцой назвал, – наябедничал мужик в желтой куртке. – Так, значит, и сказал: «Вон, говорит, идет, понимаешь, овца».
В толпе засмеялись.
– А тебе бы только повторять, – сказал сердито игумен и замахал руками, выпроваживая собравшихся с аллеи. – Давайте, давайте, – говорил он, наступая на стоящий народ. – Тут, слава Богу, не театр, а монастырь, кто еще не понял… А ты, старичок, наверное, специального приглашения ждешь?
Последние слова были обращены к Иллариону, который вместо того, чтобы подняться и уйти вместе с остальными, плотно уселся на скамейку и даже ноги вытянул, в чем можно было при желании увидеть некий даже вызов, что было, конечно же, недопустимо и требовало решительных действий.
– Я здесь для того, – сказал Илларион, не двигаясь с места, – чтобы напомнить православным, что Царство Небесное уже приблизилось, так что поверьте мне, покаяние было бы тут совсем не лишним.
– А то мы этого не знали, – сказал наместник и засмеялся. И вместе с ним, показывая желтые зубы, засмеялся и благочинный, отец Павел. – Должно быть, тоже читали кое-что.
Однако слова игумена на отца Иллариона большого впечатления не произвели.
– Если бы вы действительно что-нибудь знали, то, наверно, знали бы и еще кое-что, – сказал Илларион, поворачиваясь к игумену. – Например, вы могли бы знать, как устроились в Царстве Небесном Михаил Федорович и Лидия Александровна – ваши дедушка и бабушка. Те, которых в городе звали «блаженными». Их ведь так звали, верно?
Сказанное неожиданно прозвучало так торжественно и серьезно, что у присутствующих перехватило дыхание и пот выступил на лбу, так, словно они увидели вдруг ужасный призрак, который явился по их душу.
Некоторое время в аллее царило молчание. Потом отец игумен сказал:
– Ну, допустим… Ладно… В конце концов, это можно было подглядеть или у кого-то узнать… Но вот как ты узнал, что их называли в городе «блаженными», старичок, – этого я понять не могу.
Похоже, что голос его слегка дрожал.
– Для Бога все возможно, – сказал отец Илларион, и было непонятно, говорит ли он серьезно сейчас или шутит.
– Так то – для Бога, – голос игумена снова дрогнул. Потом он помолчал немного и сказал: – И что нам с тобой теперь делать, паломник?
– Гнать его в шею, вот что, – предложил благочинный, который не любил ничего нового.
– Подожди, Павлуша, – мягко осадил его игумен, который вдруг проникся к Иллариону непонятной симпатией. – Человек проповедует Царство Небесное да к тому же знает откуда-то такие вещи, о которых никто не должен знать, а ты говоришь, «гнать в шею»… Может, он нам сейчас укажет на то, о чем мы прежде и не догадывались.
– Видали мы таких, – сказал благочинный, презрительно морщась. – Один в прошлом годе тоже ходил, ходил, а потом возьми да и укради мой подрясник.
– А не нужно подрясниками своими разбрасываться, – сказал в ответ игумен. – Надеюсь, ты его хоть не в храме посеял?
– Говорю же, украли, – сердито сказал благочинный и, не желая больше слышать ничего об украденном подряснике, замолчал.
Между тем отец Нектарий подошел ближе к сидящему Иллариону и, остановившись рядом с ним, спросил, как его зовут и не было ли у того в последнее время видений, чудес и вещих снов, а если все же были, то о чем они рассказывали, что показывали и что обещали.
В ответ на это отец Илларион тяжело вздохнул и сказал:
– Зовут меня раб Божий отец Илларион, хоть я и не достоин носить это имя. Пребываю же я в монашеском чине, который есть упование мое и надежда моя. А что касается видений и чудес, то ведь это только муж неверный утешает тебя тем, что вера может опираться на чудеса и видения, потому что вера его и мала, и пуста.
– Кто же это, «муж неверный»? – спросил отец наместник, впрочем, уже догадываясь.
– А тот, кто сидит сейчас передо мной, – сказал отец Илларион и для наглядности показал рукой.
К крайнему удивлению благочинного, вместо того чтобы раскричаться и прогнать вон этого надоедливого старикашку, игумен почему-то добродушно засмеялся и сквозь смех сказал:
– Как же ты осмелился говорить такие вещи в присутствии архимандрита и игумена? Или для тебя это не указ?
– Я же сказал, что надо было сразу гнать его в шею, – пробормотал благочинный.
– Тише, Павлуша, – вновь остановил его игумен. – Давай-ка лучше послушаем, что он нам расскажет, этот почтеннейший?.. Неужели только то, что Царство Небесное приблизилось?.. Так ведь мы про это и раньше знали.
– Знать, может, и знали, да только не вполне уразумели, – сказал отец Илларион.
И опять отец наместник проявил исключительную выдержку, не вступая с Илларионом в перепалку и оставаясь предельно вежливым, что случалось с ним, как известно, чрезвычайно редко. Вместо этого он наклонился к сидящему отцу Иллариону и спросил:
– Почему же это видно, что оно приблизилось, отче?
– А потому, – отвечал отец Илларион, – что ныне все заняты чем угодно, но только не Царствием Небесным, у которого есть одно малоизвестное свойство, заключающееся в том, что чем дальше от тебя это Царствие Небесное, тем ближе оно к тебе, так что скоро человек начинает понимать, что оно приходит к нему не снаружи, не откуда-нибудь извне, но из твоего собственного сердца, оставляя тебя перед выбором – пойти ли тебе вслед за Господом или выбрать своим путем путь зла и разрушения, который ведет тебя прямой дорогой в Ад. А чтобы человеку не потеряться в море сомнений, страстей и отчаянья, Господь посылает ему утешение в виде его собственного образа, который показывает, каким бы ты мог быть, если бы был готов следовать за Господом.
Сказав это, отец Илларион поднялся со скамейки и, поднимая к небу руки, громко и с чувством произнес молитву святого Иннокентия Черниговского, в которой среди прочего говорилось, что не следует чрезвычайно утомлять слух Господа своими просьбами, потому что Он и без этого знает все, что тебе надо.
Тут, ко всем прочим чудесам, на монастырском дворе заиграла музыка, да к тому же такая, что можно было подумать, что все прочие музыки показались бы рядом с ней всего лишь ее жалкою тенью, так что под эту музыку все вокруг стало вдруг меняться, делаясь нереальным, иллюзорным и призрачным. Менялись монастырские стены и монастырские ворота, менялся храм, расплываясь под светом только что взошедшей луны, менялась аллея, переплетаясь ветвями, менялись тени, отступая вглубь монастырского двора, а на их месте медленно загорался почти прозрачный, едва видный огонь, перебегающий сначала только по траве, а затем по кустам, деревьям и стенам, так что можно было подумать, что пылает весь монастырь и свет от этого пожара отражается в низко летящих ночных облаках.
– Видал? – шепотом сказал отец Нектарий отцу благочинному, показывая на отца Иллариона, который весь словно светился, разбрасывая вокруг себя искры и бормоча какую-то молитву. – Это что же получается-то, Павлуша…
Договорить, впрочем, он не успел, потому что над монастырским двором соткалось вдруг новое, глубокое и страшное небо, где сияло множество звезд, и чей-то имеющий власть голос вдруг произнес с чувством и ясностью: «К ангелам причтен», после чего отец Нектарий почувствовал, что его ноги оторвались от земли и сам он медленно и бесшумно стал подниматься над пылающим монастырем, а вслед за ним поднялись в воздух изумленный выше меры благочинный и отец Илларион.
– К ангелам причтен, – бормотал игумен, делая вид, что нисколько не удивился этому полету. – Кто это – к ангелам причтен?.. Не благочинный же, в самом деле.
Между тем благочинный тоже уже приноровился к полету и теперь плавно поднимался над монастырским двором, иногда, впрочем, тревожа отца игумена глупыми просьбами, вроде того, чтобы его поскорее сняли с высоты или чтобы подстелили внизу хотя бы что-нибудь мягкое.
– У меня с детства страх перед высотой, – говорил благочинный, с опаской глядя вниз. – Ужас, как боюсь!
– А ты смиряйся, – отвечал наместник, раскинув руки и, судя по всему, удобно устроившись в небесах.
Холодный, негреющий огонь между тем разгорался. Уже вовсю пылали каменные лестницы и стены храма. Горели похожие на большие свечи кусты. Одной прозрачной огненной стеною стоял заросший высокой травой склон.
– Это ведь сон, батюшка? – спросил игумен отца Иллариона, радуясь, что ему в голову пришло такое простое и вместе с тем убедительное объяснение всему происходящему.
Однако отец Илларион поспешил огорчить его.
– Ну какой же это сон, – сказал он и усмехнулся. – Между прочим, за такой вот сон люди готовы были с жизнью расстаться, не то что с чем-нибудь еще.
– Как это – расстаться? Почему расстаться? – забеспокоился отец Нектарий, встревоженный словами Иллариона. – Я голос слышал, к ангелам причтен, меня не обманешь!
– Вместо того чтобы глупости-то говорить, лучше посмотри, каким бы ты был, если бы слушал Господа нашего! – сказал отец Илларион.
И вновь вспыхнул огонь чуть ли не до самого неба, и в этом пламени показался человек, в котором без труда можно было узнать отца игумена! Но, Боже мой! Как не похож был этот вновь появившийся светлый отец Нектарий на прежнего отца Нектария, один грозный взгляд которого мог испортить тебе настроение до следующей обедни.
О, светлый образ нового отца игумена! Мерещился ли он или, в самом деле, явился из небесных кладовых, чтобы продемонстрировать, как много потерял наш игумен, желая ходить своими путями и думая, что всегда успеет снискать расположение Господа, успев покаяться и причаститься?
Было ли это на самом деле или же только мерещилось, когда все трое – игумен, благочинный и отец Илларион – опустились на пылающую клумбу, откуда было прекрасно видно, как они преобразились, так что прозрачный огонь завивался вокруг них и гудел над головами, словно был заперт в печи.
И тогда отец наместник, у которого на голове сиял золотой нимб, сказал:
– Хорошо нам тут, батюшка. Давай построим здесь три кущи и останемся навсегда. Зачем нам возвращаться, если можно не возвращаться?
– И это будет правильно, – отозвался благочинный, который, к слову сказать, тоже изменился и стал похож на Рождественскую елку.
– Кажется, вы чего-то не поняли, друзья мои, – сказал в ответ отец Илларион. – Господь в силу своего великого долготерпения и великого сострадания дает вам возможность увидеть, какими бы вы были, если бы не перечили Господу и слушали его заповеди, а заодно помогали бы ближним своим, что особенно приветствуется Небесами, которые хотели, чтобы мы становились все лучше и чище, серьезно готовя себя к Царствию Божьему. Но никто, поверьте мне, не может унаследовать Царство Небесное, прежде чем он не преодолеет те препятствия, которые воздвиг на его пути сам Господь.
И сразу померк вокруг волшебный свет, и отец Нектарий вместе с отцом благочинным полетели на землю, слегка отбив себе бока и проклиная все на свете, а в особенности этого чертового монаха, который наверняка якшается с нечистой силой.
А после, сидя на земле и слушая, как поют в вышине ангельские хоры, они дали друг другу страшную клятву: никогда не разговаривать с неизвестными монахами, а главное, никому не рассказывать о том, что случилось с ними этим безлюдным вечером, в этой пустой и ничем не выдающейся аллее.
Сюда же, впрочем, можно было бы еще добавить, что, несмотря на эту клятву и это обещание, стоило лишь приблизиться светлому празднику Преображения, как с отцом Нектарием и благочинным Павлом начинало твориться что-то неладное. Они становились важными, как два гуся, и при этом весь их загадочный внешний вид словно говорил: «Если бы вы только знали, что мы видели с благочинным», или «Господь не всем показывает свои чудеса», или же «Кто рано встает, тому Бог подает». Прогуливаясь по монастырскому двору, игумен иногда останавливался, вздыхал и говорил: «Вот так-то, брат Павел», на что отец Павел, в свою очередь, отвечал: «Вот так вот, брат наместник», после чего они продолжали свой путь и делали это с печалью, так что ни один из монахов не осмеливался подойди к ним по своим делам.
Наконец, наместник говорил: «А не пойти ли нам приложиться?»
На что благочинный говорил, чувствуя, что устал: «И то. Праздник все-таки».
Несколько минут проходили в молчании. Потом наместник останавливался на крыльце.
«Вот если бы мы только захотели», – говорил отец наместник, вздыхая и отвечая на свои собственные мысли.
«Это точно, – подхватывал отец благочинный. – Если бы мы только захотели!»
И с этими словами они исчезали в административном корпусе с целью приложиться.
33. Пушкиногорские прихожанки
1
Пушкиногорские прихожанки делились на две группы, ничуть друг на друга не похожие.
Одна из этих групп состояла из обыкновенных, а местами даже весьма милых прихожанок, которые, отстояв очередь к первому попавшемуся исповеднику, лепетали что-нибудь вроде «грешна, батюшка, во всем», после чего скромно отстаивали до конца службы, размышляя о божественном милосердии и о рыночных ценах, которые заставляли многих в этом милосердии усомниться.
Не такой, совсем не такой была вторая группа прихожанок, которые приходили не столько помолиться и оставить хоть на время мирские заботы, сколько себя показать и на других посмотреть, а главное – провести время с любимым исповедником, о котором потом сладко грезилось в накатывающей дремоте, и жизнь уже не казалось такой пустой, нелепой и одинокой.
Если зайти в храм в час, когда начиналась исповедь, то без особого труда можно было увидеть, что у большинства батюшек, принимающих тех, кто желал исповедаться, было совсем немного исповедующегося народа; тогда как у мощехранилища, где исповедь принималась отцом Иовом, всегда было многолюдно, так что создавалось впечатление, будто отец Иов знает какое-то волшебное слово, с помощью которого он переманивал исповедующихся у бывшего артиллериста отца Зосимы, у отца Ферапонта или отца Маркелла, которым, конечно, трудно было тягаться с этим стройным, загадочным, чернобровым отцом Иовом, который, в довершение всех своих достоинств, еще неплохо пел и неплохо читал приятным мягким баритоном, от которого некоторых прихожанок прямо-таки бросало в пот, и они начинали натурально млеть, в то время как их затуманенные взоры блуждали невесть где, вызывая на губах загадочную улыбку, значение которой мог знать только сам улыбающийся.
Было поначалу что-то трогательное и вместе с тем вызывающее в этой очереди, которая становилась все больше и больше, тогда как очереди к другим батюшкам окончательно хирели, безлюдели и, наконец, уходили прочь, оставив отца Иова, словно нового Георгия Победоносца, одного бороться с человеческими грехами и пороками.
Стоит ли говорить, что вся эта очередь целиком состояла из прихожан женского пола, которые ревниво оглядывали друг друга, делая одновременно вид, что их интересы не простираются дальше исповеди, а главное удовольствие жизни заключается в том, чтобы послушать проповедь отца Иова, чья мудрость была столь же неоспорима, как и его духовный опыт, и где понимание и доброта соседствовали с твердостью и мужеством, настойчиво наводящими на мысль о святости и еще на какие-то мысли, о которых было бы лучше не помнить совсем.
Стоит ли также упоминать, что всему этому предшествовал тщательный туалет, который зачастую начинался за несколько часов до исповеди и охватывал все, что причесывалось, завивалось, втиралось и постригалось, все, что аккуратно облачалось, опрыскивалось, протиралось и пудрилось, а также все то, что примерялось, подтягивалось, подшивалось и утюжилось, так что на какое-то время дом превращался в Женское Царство, откуда изгонялось все лишнее, а плавающие по дому запахи будили у мужской половины его какие-то давно забытые, но еще не окончательно исчезнувшие из памяти воспоминания.
Ах, эти рюшечки, эти лепестрончики, эти белые платочки, стыдливо выглядывающие из карманчиков, ах, эти едва внятные запахи духов, всех этих жасминов, белых ночей и фальшивых шанелей, которые почему-то наполняли мир вокруг несусветными фантазиями и сомнительными образами, в существовании которых едва ли признаешься себе в каком-нибудь другом месте.
Ах, эти дождавшиеся своей очереди грешницы, по нескольку раз прочитавшие душеполезные книжки «Как самому подготовиться к Исповеди» и «Все, что нам надо знать о нашем духовном отце», ах, эта бледность ланит и блеск очей, эти разноцветные платки, завязанные с таким искусством, что становились похожими на модные шляпки, это невнятное бормотание о том, что «у меня прямо все оборвалось внутри», вперемежку со слезами и разворачиванием свеженакрахмаленного носового платочка, от которого шел вдобавок и соблазнительный аромат духов, как нельзя лучше гармонирующий с краской, которая заливала лицо, когда рассказ касался чересчур вольных, чересчур соблазнительных и опасных вещей.
Но главным оставался, конечно, сам исповедник, чье лицо то пряталось в полумраке вместе с поднятой епитрахилью, то поднималось над исповедуемыми и при этом всегда так, что его глаза, казалось, смотрят только на тебя, тогда как сам он весь трепещет в ожидании того, чтобы поскорее заключить тебя в братские объятия, так что храм вдруг превращался в место свиданий и встреч, где не было места ни скучной работе, ни надоевшему мужу, ни стоянию у плиты и детским крикам, а был только мягкий, теплый свет, который шел от этого родного, знакомого лица, отчего казалось, что все заботы навсегда отступили, и только голова слегка кружилась, все еще не вполне веря, что жизнь оказалась такой простой и счастливой…
Что и говорить, сам факт существования отца Иова был катастрофой для многих мужей, которые ничего, конечно, не могли противопоставить этому чернобровому, высокому и худому красавцу, чьи черные сверкающие глаза, казалось, были созданы только для того, чтобы сильнее заставлять биться в груди слабое женское сердце. В результате время от времени случались в монастыре разного рода небольшие и вполне предвидимые инциденты, которые чаще всего принимали форму оскорбительных писем, которые отец Иов не выбрасывал, но хранил в одном тайном месте и при этом довольно часто тщательно читал и перечитывал их, словно надеясь когда-нибудь понять смысл того, о чем в этих письмах писалось.
Однажды не слишком сведущий в церковных делах местный ревнивец все-таки подстерег Иова, когда тот выходил из храма через мощехранилище, скрываясь от надоедливых прихожанок.
– Я видел – у тебя с ней шуры-муры, – сказал он, тесня бедного Иова к могиле Пушкина, что придавало происходящему особый колорит. – И долго это у вас?
Водочный перегар ударил в ноздри отца Иова, так что тот чуть не упал.
– Да что долго-то? – не понимал Иов, отмахиваясь от наседавшего ревнивца. – Я не понимаю.
– Ах, он, бедный, не понимает, – сказал ревнивец, толкая Иова к парапету и желая, возможно, столкнуть его вниз. – Как чужих-то жен лапать, так это мы понимаем… Или я не видел, как вы с ней ковриком-то накрывались, с Наташкой моей?.. Да еще на глазах у всех. Я ведь не слепой.
– Это же не коврик, – Иов, хоть чувствовал страх, все же невольно улыбнулся. – Это епитрахиль. Епитрахиль это, мужчина. Без нее служить нельзя.
– Вот значит, как это у вас зовётся! – с отвращением сказал ревнивец, которому почему-то слово «епитрахиль» показалось крайне неприличным. – А еще приличными людьми притворяетесь… Да я тебе сейчас такую епитрахиль закидаю – небу жарко станет!
Ничего больше он сказать, впрочем, не успел, потому что набежавшая вовремя охрана поволокла его прочь, чтобы, примерно наказав, выбросить его во тьму внешнюю, как называли монахи все, что находилось за оградой монастыря…
Впрочем, не все было так хорошо, как казалось на первый взгляд.
Что-то было явно не так.
Что-то приходило и грызло его изнутри, не давая покоя.
Что-то явно не клеилось, но чем оно было, это что-то – оставалось до времени загадкой, напоминающей, что есть какая-то другая, не похожая на эту жизнь, которой, похоже, он был лишен навсегда.
Вот почему все мрачнее становилось лицо отца Иова, когда ему приходилось выслушивать все эти милые глупости, еще недавно вызывавшие у него мягкую улыбку и целую гору советов и рекомендаций, на которые он всегда был большой мастер.
Вот почему все чаще и чаще он посылал вместо себя на исповедь отца Зосиму или отца Ферапонта, сам же скрывался в своей келии и не отвечал на телефонные звонки.
Вот почему застигнутый в храме какой-нибудь не в меру назойливой прихожанкой, он легко ускользал через мощехранилище, в дверь, которая вела на террасу и давала возможность довольно просто ускользнуть всякому, кто в этом нуждался.
Если бы отец Иов захотел сразу подумать и проанализировать все, что с ним происходит, то к своему стыду он давно уже должен был бы признать, что сделал ужасное открытие, которое заключалось в том, что женщина всегда остается женщиной, даже перед лицом Царствия Небесного, и побороть это, похоже, не могли никакие небесные силы, так что и даже сам Господь Бог был вполне бессилен преодолеть это несовершенство и вынужден был принимать этот факт в качестве неоспоримого и последнего.
Мысль эта была тем более ужасной, что до того, как она посетила вдруг его голову, он искренне и бескорыстно верил, что является божьим избранником, чье избранничество подтверждалось всем, что он читал и о чем слышал до этого. Теперь же о каком избранничестве могла идти речь, когда одна часть рода человеческого была по своей природе порочна и нечестива, а вторая только о том и думала, как бы заняться с этой первой половиной такими вещами, о которых было бы лучше монаху не напоминать.
Нечто подобное, если я не ошибаюсь, произошло когда-то давно с праведным Иовом, который, должно быть, тоже считал себя божиим избранником и полагал, что твердо знает путь, по которому следует всем за ним идти, пока Господь не взял молот и не расколошматил вдребезги все то, что много лет Иов считал единственно верным и справедливым.
С тех пор, как эта мысль стала обживать новые ментальные пространства его ума, глубокая морщина пролегла по его переносице, а мысль спасти всех, которая часто приходила к нему прежде (особенно тогда, когда у него было хорошее настроение) – эта мысль казалась теперь глупой и нелепой, что подтверждали, конечно, не только умные и серьезные книги, о которых отец Иов когда-то слышал, но и ангелы небесные, которые не могли, разумеется, упустить такой прекрасный повод для смеха и изводили отца Иова мелкими придирками и несправедливыми замечаниями, от которых хотелось немедленно сбросить с себя все эти монашеские одеяния и бежать прочь, не важно – куда, лишь бы не слышать над собой шелеста ангельских крыльев и этих насмешливых голосов, которые не переставали звенеть у него в ушах.
Иногда он просыпался среди ночи и долго ворочался с боку на бок, вспоминая какую-нибудь неприятную встречу или сегодняшний нелепый разговор, которые он не умел ни вести, ни, тем более, прекращать, делаясь тем самым легким заложником всех этих не в меру болтливых баб, которые, к изумлению отца Иова, могли, не переставая, болтать с утра и до вечера, а после снова с вечера и до утра, а главное – безо всякого для себя ущерба.
Сегодняшний день был тоже не исключением, хотя по сравнению с другими днями он показался вполне терпимым, так что, проходя мимо, отец Иов даже слегка улыбнулся какой-то старушенции, от которой, впрочем, вряд ли можно было ожидать какого-нибудь подвоха. Впрочем, стоило ему услышать вдруг чей-то игривый голос, принадлежащий исполненной в розовых тонах блондинке, как его правая рука задергалась и непроизвольно потянулась к левому бедру – туда, где, по всем правилам, должна была висеть казацкая шашка, не прощающая обид до седьмого колена и всегда готовая отомстить за несправедливость.
– Ведь и животные спасутся, – говорил с жаром этот голос, который принадлежал дебелой блондинке, не отрывавшей своих заплывших глазок от отца Иова. – И это кажется мне справедливым… Правда ведь, батюшка?
– Ну, может быть, – сказал Иов, фальшиво улыбаясь и проклиная ту минуту, когда черт понес его заглянуть в храм.
– Я точно читала у какого-то святого отца, – продолжала блондинка.
– И я тоже, – подхватила какая-то худая мымра, несмотря на теплую погоду припершаяся в храм в шубе.
– Я не помню, – говорил Иов, отводя глаза и чувствуя, что ему не хватает воздуха.
– А вот интересно, а коровы, они тоже спасутся? – блондинка сделала умное лицо, стараясь оттеснить в сторону невесть откуда вдруг взявшуюся соперницу. – Ведь тогда они в Царствии Небесном молоко будут давать, верно, батюшка?
– Возможно, – сдержанно говорил отец Иов, не зная, как ему лучше поступить – стремительно исчезнуть, не говоря ни слова, в недрах мощехранилища или исчезнуть вежливо, сославшись на какую-нибудь ерунду, вроде срочного вызова или телефонного звонка…
Еще хуже обстояло дело с исповедью.
Он отходил от кафедры, за которой принимал исповедь, побледневший, потливый, иногда с мелко трясущимися руками.
Услышанное во время исповеди было ужасно.
Оно возвращалось к нему в ночных кошмарах, особенно под утро, когда границы между сном и явью становятся плохо различимы и всякая нечисть легко находит здесь лазейку для того, чтобы пугать или нашептывать соблазнительные слова, которые вели человека туда, откуда уже не было возврата.
Но хуже всего была, конечно, эта несусветная глупость, которая проникала во все щели и дыры и которую Господь, должно быть, сотворил, чтобы человек не слишком гордился своим исключительным положением в творении, а хотя бы иногда смотрел на себя со стороны.
Сегодняшняя исповедь была бы вполне ничего себе, если бы не эта дура в бордовой шляпке, которой приспичило узнать у отца Иова, как надо будет одеваться, когда труба призовет нас всех на Страшный Суд.
– Ну, как, как, – говорил отец Иов, переживая, что не может с легкостью ответить на такой простой вопрос. – Уж, наверное, Господь позаботится – как.
– Но ведь нельзя же все на Господа одного валить, – продолжая есть глазами отца Иова, сказала бордовая шляпка. – Если мы о таком важном деле сами не позаботимся, разве хорошо это будет?
– Мне все же кажется, – ответил Иов, – что надо предоставить решение этого вопроса Богу. Пусть Он решает.
– Конечно, пусть Он решает, – бордовая шляпка глядела на Иова совершенно масленым взглядом. – Но ведь не будет же Он рыться в женском белье или заниматься чулками и прочими принадлежностями интимных сторон женской одежды?
Услышав про «интимные стороны женской одежды», отец наш Иов посмотрел сначала на потолок, потом опустил взор в землю, после чего, скрестив на груди руки, словно новый Наполеон, уставился поверх голов поющих кондак сегодняшнему святому, тогда как бордовая шляпка, продолжая тему, сказала:
– Нельзя ведь допустить, чтобы на Страшном Суде были какие-то сомнительные люди в затрапезе… Мы все должны явить образец вкуса и красоты. Я, например, собираюсь заказать специальные платья, чтобы быть уверенной в том, что никакие случайности не смогут помешать нашему празднику.
Уже накрывая ее епитрахилью, отец Иов поймал себя на желании стукнуть кулаком изо всех сил прямо по этому крашеному затылку, а заодно уж вывернуть ей на голову коробку с пеплом и песком, куда складывались догоревшие свечи, подтверждая лишний раз тот неоспоримый факт, что женщина остается женщиной, не способной измениться даже перед лицом Царствия Небесного, ибо она не может изменить свою природу, о которой Аврелий Августин заметил где-то, что сущность этой природы заключается только в том, что она постоянно меняется, не умея остановиться и обрести желанную устойчивость, которая так выгодно отличает мужчин от прочих созданий Творца.
Все это отец Иов познал, конечно, не понаслышке, а на своей собственной шкуре, сталкиваясь постоянно с женским полом; особенно по воскресеньям в воскресной школе, куда вечно набивалось уйма женского народа, который с умилением, страстью и вожделением смотрел на стройного батюшку, делая все возможное, чтобы он только обратил на него внимание, заметил, улыбнулся.
Ах, эти взгляды – искоса брошенные, таинственные, манящие!
Эти улыбки, едва заметно пробегающие по губам!
Эти задумчивые, томные движения, которые как будто делают тебя еще ближе, еще желаннее, еще роднее.
Эти ресницы, вовремя взлетающие и вовремя опускающиеся, словно две бабочки, порхающие рядом с тобой и обещающие открыть какой-то прекрасный секрет.
Да никакой Иов не смог бы выстоять перед пленительной силой всех этих улыбок, намеков, взглядов и недоговоренностей, если бы не гложущая его тоска, которая напрочь забивала все прочие чувства, пригибая к земле и лишая мужества, веры и надежды.
