Константин Маркович Поповский
Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик
88. Русский человек
1
Русский человек всегда представлялся мне в образе того старого рыбака, который много лет подряд каждый день ездил на рыбалку, – этот мрачный человек с истерзанным временем лицом, глубокими морщинами и вечным загаром, – он всегда поднимался на гору, наклонив голову и упершись взглядом в землю, держа свой видавший виды старенький, дребезжащий велосипед, – так, как будто однажды ему открылось что-то немыслимое и невозможное, после чего улыбка навсегда сошла с его лица, словно он понял вдруг, что никакой надежды уже нет да, впрочем, никогда и не было;– что, куда бы он ни пошел, что-то будет всегда стоять на его пути, не давая ему двигаться и дышать, – словно всё, что бы он ни сделал, обернется, в конце концов, против него самого – как будто он был он в чём-то виноват перед Небесами и мирозданием.
Сизиф обидел богов, и ему было, что вспомнить, вкатывая на гору проклятый камень; может быть, он даже улыбался или даже сплевывал с вызовом, тогда как нашему рыбаку никакие боги никогда не переходили дорогу, а просто однажды он столкнулся с этим немым, безгласным, безглазым чудовищем, которое поселилось внутри него и теперь медленно высасывало соки из него и его жены, из его детей и близких, а заодно положило седину, обрекло на нищету и болезни, и теперь медленно, но верно теснило его к могиле.
И это видение чудовища было, похоже, пострашнее всякой власти, всякой войны, всякого ужаса, который приходит к нам снаружи.
2
Было что-то отталкивающее в этой слабости, в этом постоянном выпячивании своих недугов, ран, ужасов, тоски, боли – как будто все это не только доставляло удовольствие, но и само было следствием свободного выбора, как будто ты специально выбрал это и теперь предъявлял всем как свою собственную, изначальную природу.
Никто не хотел подняться, расправить усталые плечи, поднять голову, но все хотели по-прежнему страдать, тосковать и мучиться – не потому ли Бог ничего не может сделать вместе со всем своим искуплением, приняв на себя всю тоску, все ужасы, всю кровь мира, ибо нельзя же спасти упавшую в грязную воду куклу, можно только вытащить ее, высушить и снова положить, чтобы она бессмысленно таращила глаза, склонив на плечо голову. В конце концов, спасение предполагает не только спасителя, но и спасаемого – того, кто отказывается от привычных страданий ради того, чтобы как-нибудь выкарабкаться из ямы, в которую попал. Следовало бы иметь только один критерий – помощь, но русский человек страстно любил эту бесконечную тоску, неухоженность, грязь, нищету; тут он был в своей стихии, так, словно Царство Небесное уже обрело ясные и зримые очертания, которые точно совпадали с этими русскими бескрайними просторами, захламленным и почти не пригодным для жизни пространством, так что все, кто не мог вместить этого своим малодушным сердцем, оставляли его, бросали и перебирались в другие места, где не было Бога, а черт выглядел до смешного домашним, и все это – глядя на разоренную землю, на опустевшие деревни, на доживающих свой век старух.
Ничего в нем не спорило с тем, что Спасение есть дело самого спасающегося, но спасаемый казался бесчувственным чурбаном, который так настойчиво цеплялся за свои страдания, что казалось – ему уже не нужны были ни Спаситель, ни спасение, ни само Царство Небесное.
3
Возможно, тяжелая поступь Антихриста уже слышится, и не так, чтобы уж совсем далеко.
Главное – помнить один секрет, который рано или поздно нам может пригодиться: Антихрист никогда не приходит откуда-то снаружи, но всегда является изнутри, из самой глубины человеческого сердца. Все другое – жалкая имитация, на которую не стоит обращать внимания.
4
Жалобный, потерянный голос начинает русскую историю: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Приходите и владейте нами».
Русская история начинается с переживания невозможности истории. Интуиция, лежащая за словами, которые летописец вкладывает в уста славян, гласит, что история есть порядок, есть иерархия, есть торжество и власть принципов. Само человеческое бытие – постольку, поскольку оно может быть понято исторически – есть бытие в порядке, бытие, разворачивающееся в пространстве рационального, понятного, обоснованного и объяснимого. Рациональность истории в том, что она раскрывается как смысл и, раскрываясь как смысл, подчиняет этому смыслу всю Вселенную, весь мир, всю ойкумену.
5
Задача и цель любой истории – остановить историю.
История есть маска Истины, иногда – сама Истина, иногда – ее тень.
Напомню в качестве примера книгу Иисуса Навина, 21, 43-45.
«Таким образом, отдал Господь Израилю всю землю, которую дать клялся отцам их, и они получили ее в наследие и поселились на ней.
И дал им Господь покой со всех сторон, как клялся отцам их; и никто из всех врагов их не устоял против них; всех врагов их предал Господь в руки их.
Не осталось не исполнившимся ни одно слово из всех добрых слов, которые Господь говорил дому Израилеву; все сбылось».
6
Обещанное Господом – сбылось до последнего слова, все исполнилось, и история, исполнившись, перестала существовать, ибо наступило время Истины.
7
Странное природное явление стали замечать в последнее время местные метеорологи. Вдруг, время от времени и ни с того ни с сего, начинал погромыхивать гром над Монастырем, клубилось темное облако, опускаясь низко, почти цепляя за крест колокольни, вспыхивало изнутри холодной, ледяной вспышкой, глухо урчало, словно встревоженный охотой зверь просыпался от лая собак и скалил теперь в темноте желтые зубы, проклиная своим ворчанием необходимость вылезать из теплой берлоги и мчаться Бог знает куда от нежданно подкатившей опасности.
– Это они сто восьмой псалом читают, – говорили шепотом продававшие цветы бабки и мелко крестились, словно опасались того, что само упоминание 108 псалма может грозить бедой.
8
«Истина выше России», – осмелился сказать однажды Петр Яковлевич Чаадаев.
Что ни говори, а приходится согласиться – Истина выше. И потом – без России прожить можно, а вот без Истины попробуй-ка проживи.
Сказанное Чаадаевым попадает в самую точку, ставя себя в конфронтацию со всей традиционной русской духовной жизнью.
И верно.
Истина привычно считается чем-то вполне неопределенным, чем-то сомнительным и далеким, тогда как Россия всегда рядом, всегда понятна, всегда не вызывает сомнений.
Могут, впрочем, возразить: Истина, мол, и без того является Россией, – или еще того круче – Россия и есть Истина.
Сказано красиво, а между тем – все наоборот. Истина приходит в ясности и отчетливости, тогда как Россия – по-прежнему – непредсказуема, сомнительна и недостоверна.
9
«И пришли мы в Греческую землю, и ввели они нас туда, где они служат Богу своему, и не знали – на небе или на земле мы: ибо нет на земле такого зрелища и красоты такой, и не знаем, как и рассказать об этом. Знаем мы только, что пребывает там Бог с людьми, и служба их лучше, чем во всех других странах. Не можем мы забыть красоты той, ибо всякий человек, если вкусит сладкого, не возьмет потом горького; так и мы не можем уже здесь пребывать в язычестве».
Так под годом 988 говорит летописец «Повести временных лет».
Но так говорит и вся русская традиция, понимающая Истину, прежде всего, с точки зрения эстетической.
И если какая-нибудь национальная русская идея и существует, – так это идея прекрасного, которое способно, по уверениям Достоевского, спасти мир, а пока оберегает самое важное, самое серьезное, самое необходимое и своевременное – то, чем живет человек. Даже Пушкин, с его умом и талантом, возражая Чаадаеву в своем знаменитом письме, посвященном чаадаевским «Философическим письмам», – даже Пушкин судит русскую историю по эстетическим критериям, превращая объективную действительность в фантастическое, хоть и изящное, представление.
10
Сентенция «Истина и есть Россия» немедленно отсылает нас к другой сентенции, которая гласит: «Истина есть Православие».
И здесь мы наталкиваемся на одну странную, но чрезвычайно распространенную точку зрения, которая, на мой взгляд, явно указывает на плохо понятое христианство и больше ни на что другое.
– Христос приходил, чтобы построить Церковь Свою, – говорит эта точка зрения. – Иначе что еще мог Он тут, в самом деле, делать?
Мы скажем по-другому.
Христос приходил затем, чтобы встретиться с тобой, и больше ни для чего. И не Его вина, если ты Его еще не встретил.
11
Язык, на котором говорит Православие, это тоже язык эстетики, образности, красоты. Привычные тексты заменяют все: человек говорит – и как будто совершает все, что требуется от него, как будто благодаря языку он оказывается втянутым в круг того, о чем говорит язык. Но на деле язык – обманщик, он только говорит, повторяет и не в силах придумать ничего нового.
Язык не дает думать. Сказано – покаяние, и уже никто не усомнится. Сказано – Бог, и уже в некоем пространстве выстраивается привычная схема – и никто не задумывается, что это?
Впрочем, понять это – можно. Объявив эстетику пределом нашего бытия, ты снимаешь с себя любую ответственность, которую спешит на тебя возложить торопливая Истина, уже почти позабывшая простую и вечную сентенцию: «Красота без милосердия – лишь звук пустой».
Тогда как на деле все происходит не так.
Вместо живого общения – прекрасные напевы, слова, порядок молитв; молитвы написанные должны бы учить молиться тебя и твое сердце.
То же и обряд – он все приводит в порядок, забывая, что Бог – не порядок, а огонь.
Огонь, который, пожалуй, не знает эстетики.
Милости хочу, а не жертвы – значит жуткую, страшную ломку внутри самого человека.
Если, конечно, Бог обратит в его сторону внимание.
89. Сцены монастырской жизни. Отец Иов и отец Фалафель
Неизвестно, с каких пор взялась у отца Иова привычка брать с собой на прогулку отца Фалафеля, а за неимением его – любого другого монастырского насельника. Причина этого, скорее всего, крылась в необыкновенной стеснительности отца духовника, который всегда предпочитал гулять или ехать куда-нибудь не в одиночестве, а с кем-нибудь из монастырской братии, которая, зная эту особенность отца Иова, всячески старалась ускользнуть от встречи с ним, справедливо полагая, что на свете существует множество других занимательных вещей, кроме как выгуливать отца духовника на рынок или сопровождать его в больницу или дом престарелых, которые он курировал.
Со временем, когда авторитет отца Иова стал мужать, он просто назначал того, кого хотел видеть рядом с собой, решая, кому и куда отправляться, в приказном порядке, справедливо пользуясь тем, что он, все-таки, был не каким-нибудь там заезжим хухры-мухры, а монастырским духовником, то есть четвертым лицом в монастыре после отца эконома, отца благочинного и отца наместника.
«Пускай смотрят на эту прогулку, как на послушание», – шутливо объяснял он обыкновенно своему очередному напарнику, у которого на лице было написано все, что он думает – как об этой прогулке, так и о самом отце Иове вместе с его стеснительностью. В ответ на это отец Иов печально разводил руками, словно и сам был не рад тому, что ему приходилось отрывать людей от важных дел ради дел еще более важных, хотя и не всегда, к сожалению, правильно понятых людьми, крайне далекими от занимающих отца Иова серьезных проблем.
«Разве они понимают? – говорил он, глядя куда-то вдаль, поверх слушающих голов. – Вот если бы они понимали, то не задавали бы свои дурацкие вопросы и знали бы, что послушание на то и есть, что оно избегает любых вопросов и требует одного только – послушания…»
Были среди сопровождающих отца Иова однодневки, которых он больше не звал с собой, руководствуясь какими-то своими соображениями, но были и такие, которые сопровождали его на прогулках многие месяцы, пока, наконец, отец Иов не находил новых и свежих претендентов, способных сопровождать.
Особенно, судя по всему, пришлась ему компания отца Фалафеля, который как бы отвечал всем представлениям отца Иова об идеальном сопровождающем – то его, вроде, нет, а вроде, как и есть, и даже одновременно и есть – и нет, что было во всех отношениях, конечно, подарком.
Отец Фалафель и в самом деле был молчалив, ненавязчив, хорошо понимал, чего от него хотят, и к тому же был начитан, молчал, когда надо было молчать, и открывал рот только тогда, когда его спрашивали. Другое дело, что сам отец Фалафель испытывал к отцу Иову чувства прямо противоположные, о чем отец Иов даже не догадывался, но это, как говорится, совсем другая история.
«Что, опять на прогулку?» – спрашивали с сочувствием насельники, встречая у Святых ворот отца Фалафеля – и получали недвусмысленный ответ в виде откровенной загогулины из пальцев, о которой монахи, конечно, ведать ничего не ведали. Тем не менее, альянс этот продолжался весьма и весьма долго и закончился только тогда, когда отец Иов почти совсем перебрался в Столбушинский скит.
Обыкновенно отец Иов шел на полшага впереди, а отец Фалафель, соответственно, на полшага отставал от него, чтобы не мешать размышлениям отца Иова. Иногда отец Иов говорил:– «Свернем», или «Зайдем», или «Подожди», или еще что-нибудь в этом роде, и тогда отец Фалафель сворачивал, заходил или ждал – в зависимости от того, что приказывал отец Иов.
Как-то, прогуливаясь однажды в сопровождении отца Фалафеля, отец Иов наткнулся на бывшего послушника Сергея, которого когда-то изгнал из монастыря сам отец Кенсорин.
«Ба! – сказал Сергей, разводя руками. – Кого я вижу!.. Знаешь уже?»
«Что?» – спросил отец Иов, не любивший и опасающийся любых новостей.
«Так ты еще не знаешь, – Сергей попытался изобразить на лице восторг. – А тут уже все знают… Тебя Евсевий собирается поставить в игумены, уже и приказ, говорят, готов. Кенсорин за тебя вступился. Сказал, что других кандидатур у него нет… Видал?»
«А Нектарий как же?» – спросил отец Иов, и его воображение немедленно нарисовало отца Нектария, который засучивал за углом рукава, готовясь напасть на беззащитного духовника.
«Да что Нектарий! – Сергей засмеялся и похлопал на прощание отца Иова по плечу. – Ты о себе думай, а не о Нектарии… Ну, и обо мне тоже…»
Некоторое время после этой встречи отец Иов шел молча, сцепив за спиной руки и глядя куда-то в сторону отсутствующим взглядом. Потом он резко остановился, так что идущий вслед за ним отец Фалафель чуть было на него не налетел.
«Но я не хочу. Не хочу», – сказал он, плавая где-то далеко и, возможно, примеривая в эту минуту на себя неожиданно свалившееся игуменство, не обращая никакого внимания на отца Фалафеля.
Какие-то запредельные мысли блуждали по его лицу.
Казалось, еще немного, и он совершит что-нибудь особо выдающееся – закричит петухом, станцует лезгинку или пойдет к отцу игумену, чтобы объяснить ему, чем плохой наместник отличается от наместника хорошего. Однако он ничего подобного не совершил, а только глубоко вздохнул и вновь задумчиво пошел, заложив руки за спину, по одному ему известному маршруту. На лице его теперь вдруг установилось такое выражение, как будто он страшно хочет получить долгожданную игрушку, но при этом страшно же этого стыдится, делая вид, что на самом деле он ничего такого вовсе не желает.
Потом отец Иов вновь остановился, и отец Фалафель услышал его глухой и тревожный голос, сказавший:
«Что же это получается?.. А?»
И сам себе ответил:
«То, что придется резко дистанцироваться от очень многих, вот что».
Слово ему понравилось, и он повторил его в некоторых интерпретациях. Потом сказал:
«А главное, что надо менять приоритеты, а разве нет?..»
Потом, немного подумав, добавил:
«Твой новый круг, вот что важно. Тут лицом в грязь не ударишь, сразу раскусят».
Стоящий немного в отдалении отец Фалафель слегка присвистнул. Будучи человеком, несомненно, умным, он уже сейчас прекрасно видел, что, по крайней мере, по отношению к нему отец Иов уже основательно дистанцировался, так что в новый круг отца Иова отец Фалафель вряд ли попал бы даже в том случае, если бы за него попросили сами Небеса.
Представив себе эту картину, он непроизвольно хмыкнул.
«Ты чего?» – спросил отец Иов, не поворачивая головы.
«Да ничего», – сказал отец Фалафель, и это была сущая правда.
90. Борис Годунов
1
Про блуждающие мысли российского чиновника при желании можно было бы рассказать много нехорошего, и среди этого нехорошего, конечно, самым нехорошим, пожалуй, был бы тот факт, что эти чиновничьи мысли никогда не соприкасались с подлинной российской реальностью – такой, какой она была на самом деле, а не такой, о которой рассказывал нам в своем ежегодном послании народу господин Президент.
Мысли чиновников (если они вообще есть) всегда парят где-то высоко – там, куда до них не дотянется ни конструктивная критика, ни раздраженный хор редких поклонников здравого смысла. Эти мысли питаются, как правило, сами собой, вот почему им не страшны ни критика, ни здравый смысл, ни полное отсутствие понимания того, о чем они говорят, не говоря уже о полном незнании той страны, которую они представляют на симпозиумах и высоких встречах. Их можно было бы назвать безобидными фантазиями, если бы время от времени они не оборачивались сводящим с ума абсурдом или кровавым кошмаром, от которого нет спасения.
Одной из таких мыслей, каким-то образом попавшей в голову очередного думского мыслителя, было предложение поставить пушкинского «Бориса Годунова» прямо здесь, в Пушкинских горах, придав тем самым пьесе историческую достоверность и заручившись поддержкой Министерства культуры, обязующегося поднять на небывалую высоту новые культурные достижения, свидетельствующие о духовном подъеме российского общества под чутким руководством господина Президента и иже с ним.
«Народ, – говорил с высокой трибуны один несменяемый думский сторожил, – оценит этот культурный шаг, а оценив, захочет жить культурно, то есть не ругаться, не пьянствовать, не ходить на Болотную площадь, а вместо этого посещать по воскресениям храм и читать известный псалом, где сказано: «кровью врага своего да возвеселишься».
Между тем, идиотское начинание почему-то имело у высокого начальства большой успех, и скоро у южной стены монастыря образовалось, – перекрыв всякое движение, – нечто вроде огромной сцены, на которой крепились декорации, проводилось электричество и вешались плакаты, отсылающие упрямых пушкиногорцев, не желающих знать ничего нового, в обход и в объезд.
Шум, гам, крики рабочих и стук сколачиваемых досок превратили некогда тихий и спокойный проспект Ленина в небольшое подобие ада.
Бронзовый Пушкин смотрел на происходящее с высоты своего пьедестала и мудро улыбался, словно напоминал стоящим внизу, чем богата эта страна, кроме дураков и разбитых дорог.
«Что это тут строить собрались?» – спрашивал российский обыватель, не желающий идти в обход и с трудом преодолевающий эту сцену, чтобы попасть на соседнюю улицу. И получал ответ: «Какого-то Годунова». – На вопрос же вежливых пушкиногорцев: «И кто же это такой будет?», получал ответ: «А черт его знает».
Монахи тоже ругались, но сделать поначалу ничего не могли. На литургии пришлось закрыть окна, потому что какой-то бас на утренней репетиции все никак не мог распеться, и голос его, многократно усиленный динамиками, гремел над Пушкинскими горами, смешиваясь со словами великой ектеньи, так что в результате получалась какая-то совершенная каша и чепуха.
Когда же это безобразие повторилось на следующий день, монахи пустили в дело две сенокосилки, которые исправно выполнили поставленную перед ними задачу и вынудили распевающих по утрам актеров быстренько отступить и заткнуться.
«Ура, мы ломим, гнутся шведы», – сказал хорошо учившийся в школе отец Нектарий, наблюдая с горы, как бежит прочь поверженный враг.
История на этом, однако, не закончилась. Ее результатом, в свою очередь, явилось незапланированное появление в монастыре главы поселковой администрации, который, в отличие от своей предшественницы, монахов не жаловал, называя их всякими нелестными именами, так что время от времени отец Нектарий всерьез подумывал, не стоит ли, наконец, отлучить от церкви всю пушкиногорскую администрацию, что могло бы стать хорошим уроком для всех гонителей РПЦ.
Между тем, появившись на территории монастыря, глава администрации долго и безрезультатно увещевал отца Нектария, суля ему сначала всякие неприятности, а потом вдруг махнул с горечью рукой и сказал буквально следующее:
«Ты думаешь, мне это надо?.. Оперетки, понимаешь!.. Да гори это все желтым пламенем вместе с этим Пушкиным, чтобы ему пусто было!.. А у меня вон посевная на носу, да половина техники стоит, ждет ремонта! Вот и подумай…»
«Что же ты допустил до такого?» – спросил отец Нектарий, впрочем, уже зная, что ему ответят.
«А как же мне не допустить, если мне бумагу за бумагой шлют из центра, чтобы я оказал этим дурошлепам всемерное содействие?.. Поди-ка, не посодействуй, враз со своего места слетишь».
Однако, несмотря на эти объяснения, отец Нектарий проявил на сей раз железную твердость и на следующий день во время репетиции выставил уже четыре сенокосилки, которые вновь прекрасно справились с поставленной перед ними задачей и, по сути, сорвали последнюю, генеральную репетицию гениального творения Александра Сергеевича Пушкина, о чем сообщали все триста расклеенных по Пушкинским Горам плакатов.
Наконец, кто-то из администрации предложил позвонить владыке Евсевию и просить его призвать отца Нектария к порядку, что и было незамедлительно сделано, после чего владыка, немного поупрямившись, велел принести телефон и попросил секретаря набрать личный номер строптивого игумена.
И телефонный разговор состоялся.
– Ты что это там опять затеял? – спросил владыка, не утруждая себя даже легким приветствием. – Хочешь, чтобы я тебя на приход отправил? Так это недолго.
– Так ведь, что получается, ваше пре…– сказал отец Нектарий, стуча себе по груди и стараясь, чтобы его голос звучал как можно убедительнее. – Срам один, да и только, и всю службу какую-то ерунду поют, а нам не послужить толком.
– А ты смиряйся, – сказал владыка, и было непонятно, говорит ли он серьезно или шутит. – Ты ведь монах… А коли монах, так и смиряйся… А ты как думал.
– Не христианское это дело, – бубнил в трубку Нектарий, приберегая напоследок этот аргумент.
– А я тебе и не говорю, что оно христианское, – соглашался владыка. Потом, понизив голос, добавил:
– Только ты вокруг себя-то не забывай смотреть. Или, может, ты думаешь, что Христос в христианском мире жил? Если ты так думаешь, то значит – пора тебя из игуменов гнать.
Обещание изгнать его из игуменства, кажется, произвело на отца Нектария большое впечатление. Он словно весь съежился, стушевался, угас и стал вдруг похож на большую мягкую игрушку, с которой можно делать все что угодно.
– Пускай тогда деньги платят, – сказала эта игрушка, надеясь, что владыка по крайне мере оценит его заботу о благе матери русской православной церкви.
Однако, похоже, в голове владыки плескались совсем другие волны.
– Нектарушка, – сказал на том конце провода ледяной голос владыки. – Я тебя породил, я же тебя и зарою, если только ты не прекратишь безобразить… Какие тебе еще деньги, аспид ты ненасытный?»
И он так выразительно и громко постучал своим тяжелым посохом на том конце провода, что пол под ногами отца Нектария как будто задрожал, а сам он съежился еще больше и стал похож на податливого и мягкого медведя.
2
Поскольку в связи с грядущим спектаклем многие дороги в поселке были перекрыты, а все знаки перевешены, то ездить по поселку приходилось почти вслепую. Благодаря этому в одном из таких переулков я влетел прямо под «кирпич» в объятия гаишников, которые, похоже, были так расстроены, что даже не пытались заняться своими прямыми обязанностями, заключавшимися, как известно, в том, чтобы крепить свое собственное благосостояние, благосостояние своей семьи и благосостояние различных родственников и друзей.
«Ну, как же вы, уважаемый, не смотрите на знаки, – печально сказал гаишник, и на лице его отразилась неподдельная печаль. – Знаете ведь, какая у нас беда». И он выразительно обвел рукой, словно приглашая и нас принять участие в их вселенской печали, от которой не было спасения.
Я уже хотел было сказать ему в ответ, что беда это длится уже тысячу лет, но потом передумал, решив, что он знает это и без меня.
А над поселком вовсю ревел и шумел Борис Годунов:
«Тень Грозного меня усыновила,
Димитрием из гроба нарекла…
Была какая-то несусветная глупость в этой несчастной постановке, которая, возможно, была уместна в большом городе, но никак не в небольшом поселке, где музыкальные вкусы никогда ни поднимались выше Кобзона и Алены Апиной.
С неменьшим успехом ее можно было поставить посреди псковских болот или где-нибудь в дремучем лесу, подчеркнув лишний раз ту простую истину, что даже заклинания всех чиновников в мире не могут заставить русского сеятеля и хранителя полюбить то, что он полюбить не в состоянии.
Так оно, впрочем, и получилось.
Посидев для приличия минут десять, пушкиногорские мужики встали и, надев свои кепки, шумно удалились прочь под душераздирающее пение главного героя, у которого как раз забегали в глазах кровавые мальчики…
Один из мужиков на прощание так и сказал: «Не, это не наше». Другие же с ним охотно согласились.
