Константин Маркович Поповский
Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик
29. Отец Нестор
Между тем, не все, возможно, было так уж плохо, как могло показаться на первый взгляд. Шел по монастырскому двору маленький, сухонький, с пронзительным взглядом из-под надвинутого клобука, застенчивый армянин, оглядывал хозяйским взглядом двор, трогал осыпавшуюся со стены штукатурку, подсчитывал в блокнотике, сколько камня понадобится для того, чтобы замостить двор перед административным зданием, укоризненно качал головой и поднимал бумажку, брошенную забредшим сюда столичным туристом.
Среди человеческого общежития время от времени попадаются люди, которых мы немедленно отличаем от всех прочих и воздаем им дань уважения, даже если еще не слышали от них ни единого слова. Именно таким и был иеромонах Нестор, про которого один из пророков сказал когда-то, что немощь и болезни приводят к истине, а из хорошего здоровья и отменного аппетита рождается грядущая смерть и вечное забвение.
Довольно быстро мы подружились, и скоро разговоры с отцом Нестором стали вестись довольно регулярно. Если отец Нектарий не спал, мы уходили на хозяйственный двор, если же наместника не было, то мы прогуливались под стенами административного корпуса или сидели на скамеечке возле храма. Как и большинство свято-успенских монахов, отец Нестор ничего не знал ни о Вельгаузене, ни о библейской критике, ни, тем более, о современных методах исследования текстов. Его вера была проста, незамысловата и тверда. Она нисколько не сомневалась, что Спаситель легко накормил пятью хлебами и рыбой пять тысяч человек, а хождение по водам есть несомненная правда, потому что она засвидетельствована большим числом очевидцев. Эта вера верила, что Христос пришел на землю, чтобы построить Церковь Свою, а благодать с легкостью передается от одного владыки к другому, избавляя человека от ответственности, которую взял на себя Господь. Тем не менее, разговаривать с отцом Нестором было истинным наслаждением, поскольку за всеми его историческими и психологическими несуразностями и ляпами, столь характерными для традиционного православного богословия, проступала вдруг сама эта вера, которая на самом деле – стоило только присмотреться – не нуждалась ни в каких доказательствах и объяснениях, а просто была, так что только от тебя одного зависело, примешь ли ты ее или отвернешься.
Когда-то я назвал эту веру чистой в силу того, что ее содержание полностью исчерпывалось самой собой, не требуя ничего, кроме не знающих никаких границ желания, решимости и твердости.
Чистая вера есть акт воли, перед которым сдаются все крепости хитрого разума, – не важно, светский ли это разум или тот, который, потеряв всякий стыд, обслуживает те или иные теологические конструкции.
И действительно, в свете этой веры было совершенно безразлично, говорил ли отец Нестор, чтобы убедить меня, о ясности и стройности всей библейской картины мира – от Творения до Искупления – или приводил целые горы цитат из святых отцов, – главным все же оставалась эта таинственная вера, в которой, быть может, он сам не отдавал себе отчета, но которая, тем не менее, чувствовалась за всем, что он делал и что говорил.
Этим он выгодно отличался от великого множества людей, называющих себя христианами, но довольно смутно представляющих, что же это все-таки такое? Ведь для большинства верующих смысл христианства и его история сводится, в первую очередь, не к словам Спасителя, а к демонстрации всевозможных чудес, которые оберегают и поддерживают твою жизнь и твою веру, наполняя ее надеждой и обещая тебе гарантированное спасение, которое, впрочем, уже дано тебе в силу того, что ты принадлежишь к Церкви, вне которой, как известно, спасение весьма и весьма проблематично.
Радость при встрече с чудом, конечно, слышалась и во всем, что говорил и что делал отец Нестор, но слышалась эта радость как-то по-другому, как-то иначе, чем обыкновенно, так, что через какое-то время становилось понятным, что если бы вдруг пропали все внешние атрибуты его веры – все то, что человек обычно принимает за подлинное ее выражение: все эти величественные обряды, прекрасные песнопения, красота и глубина проповедей, поучительные жития святых, эти рвущиеся в небеса храмы и великие богословские трактаты, то эта вера не потеряла бы ровным счетом ничего, созидая из самой себя и опору, и надежду, и простоту, и ясность, которые легко заменяли и храмы, и трактаты, и песнопения.
И уж конечно, в свете этой беспредельной простоты и ясности он мог с легкостью не бояться никаких каверзных вопросов, никаких доводов и доказательств, никаких интеллектуальных искушений, никакой «научной критики» или «последних достижений науки», которых так опасается православное сознание, прикрывая этим страхом какой-то собственный изъян, какую-то вечную неправду, которая медленно разъедает церковную плоть, делая ее легкой добычей властвующей над ней безумной жизни, превращающей истину в ложь, а Бога в третьеразрядного фокусника.
В Боге нет никакой сложности, – учили многие мистики.
Думаю, что вера отца Нестора знала это не понаслышке.
Его Бог говорил простые и понятные слова, сомневаться в которых было бы так же нелепо, как сомневаться в собственном дыхании.
И если бы я не боялся быть неправильно понятым, то сказал бы, что вера отца Нестора, эта чистая, ничем не скованная и никому ничего не должная вера, была подобна объяснению в любви.
И Небеса, похоже, отвечали ему взаимностью.
Однажды он рассказал мне, не делая из этого большого секрета, какую власть имеет иногда над ним Иисусова молитва, которую он давно и успешно практиковал. Читая ее в храме, он чувствовал, как жар благодати разливается у него в груди и становится все жарче и жарче, так что иногда, когда жар становился уже невыносим, он просил Господа уменьшить его, и Тот немного отпускал его, делая жар благодати вполне терпимым.
Как-то раз ему стало интересно – оттого ли приходит этот благодатный жар, что он читает слова Иисусовой молитвы, или его приход не зависит от слов и приходит сам, когда вздумается. Подумав так, он перестал молиться и стал считать – «раз», «два», «три», «четыре», «пять» – и вдруг почувствовал, что жар в груди стал стихать. Тогда, устыдившись своей глупой проверки, он сказал: «Прости, Господи, за мое неразумное поведение и эту нелепую проверку», – и благодать вернулась.
Его духовником бы отец Николай с Залита, к которому он довольно часто ездил, но почти никогда об этом не рассказывал. Впрочем, две истории про отца Николая он все-таки рассказал. Одна история про то, как он видел отца Николая, стремительно проносящегося через всю келию, не касающегося пола, а вторую – о том, как он ехал к старцу и вдруг увидел лежащий в стороне полиэтиленовый пакет. Пакет был чистый, почти новый, но отец Нестор подумал: «Зачем он мне?» и оставил пакет валяться на земле. Когда же он пришел к отцу Николаю, то первое, что он услышал от старца, были слова: «Насушил тебе грибов, вот только не знаю теперь, куда их положить. Пакета-то у меня нету». И лукаво улыбаясь, посмотрел на отца Нестора. «Вот так он учил меня обращаться даже с не совсем хорошими вещами. А я с тех пор перестал выбрасывать ненужные вещи, которые рано или поздно кому-нибудь все равно оказывались нужны».
О себе и своем воцерковлении он рассказывал тоже неохотно и совсем немного. Из этих рассказов я помню только один, относящийся к тому времени, когда будущий отец Нестор еще учился, кажется, в Петербургской Академии.
История эта рассказывала, как однажды Нестор стоял у окна возле мольберта и рисовал. Был вечер, и уже становилось темно. И вдруг он почувствовал сильный страх, который скоро перерос в ужас. «Мне казалось, – рассказывал Нестор, – что какая-то фигура возникла у меня за спиной, кошмарная фигура, которая с каждым мгновением становилась все больше, все ужасней и наконец обрела такие страшные формы, которых я никогда не видел прежде. Я боялся повернуться, чтобы убедиться, что все это мне кажется, но что-то не пускало меня. Наконец, я понял, что этот кошмар сейчас убьет меня, и тогда я вспомнил, что в кресле, возле шкафа, лежит мое Евангелие, и тогда я не раздумывая бросился туда, повторяя: – Здесь спасение! Здесь, спасение!.. А потом я увидел, что никакого чудовища больше нет, а Евангелие открыто на Нагорной проповеди».
30. Отец Нестор. Возвращаясь к вопросу о самовольном оставлении монастыря
Истории ухода из монастыря отца Нестора мы уже касались выше. Тем не менее, я полагаю, что было бы совсем не лишним напомнить эту историю еще раз, тем более что в нашем распоряжении находится несколько иной вариант этой истории, позволяющий нам лучше понять, чем руководствовался отец Нестор, покидая самостоятельно, без благословения, монастырские стены и нарушая тем самым одно из главных правил монастырского общежития.
Жительство отца Нестора в стенах нашего монастырька окончилось поздним осенним вечером, когда живущие в административном корпусе монахи были разбужены страшными криками, которые издавал, не стесняя себя, отец Нектарий. Один монах слышал, проснувшись, как, несмотря на поздний час, кричал отец наместник страшным голосом на отца Нестора, так что крик этот, как рассказывали, был слышен даже в братском корпусе.
– Ты! – кричал наместник, и голос его срывался на визг. – Ты! Пишешь на меня Евсевию! Да я тебе в порошок сотру… Мне Евсевий не указ!
Чей-то тихий голос пытался, похоже, ответить, но вынужден был умолкнуть, заглушенный новой порцией визга и ора.
– Ты думаешь, я не знаю! – продолжал бушевать наместник, наводя страх на всех, кто мог его слышать в этот поздний час. – Да ты еще подумать не успел, как я уже все знаю, про все твои сраные жалобы!
Тихий голос вновь что-то пытался ответить и, конечно, опять неудачно.
– Мерзавец! – гремел наместник. – Сволочь поганая!.. Видишь ли, ему наши порядки не нравятся! Да если бы не я, ты бы гнил сейчас в своем вонючем Ленинакане и помалкивал бы себе в тряпочку!
Тут в разговор вступил еще один негромкий голос, который вдруг быстро заговорил и даже попытался что-то такое выкрикнуть, но что именно – разобрать было совершенно невозможно, тем более под крики отца игумена, который то ревел, словно бык, то визжал, напоминая монастырского хряка, которого откармливал на ферме отец Александр, а то и, похоже, топал ногам, так что дрожала люстра и ходуном ходил под ногами пол.
– Да пиши хоть в Синод! – кричал игумен так, что звенела в шкафу посуда. – Хоть патриарху!
Затем раздался звук разбитого стекла и невнятный шум, похожий на обмен ударами на ринге, после чего раздался чей-то жалобный крик и все стихло.
Спустя полчаса машина скорой помощи увезла в больницу со сломанным носом келейника Маркелла, который все это время вел себя крайне мужественно и подробно объяснял всем желающим, что упал с лестницы, зацепившись ногой за ковер. Хоть время было позднее, но сам отец наместник проводил раненого до машины и три раза благословил его, напутствуя словами: «Терпи теперь» и «Не надо было наместника изводить». Был он непривычно бледен и, кажется, хотел сказать что-то более существенное, но, к сожалению, так ничего путного и не сказал.
Утром следующего дня вся братия передавала историю ночного побоища и с ужасом рассматривала кровавую дорожку, которая тянулась от монастырских ворот до крыльца административного корпуса.
Примерно в это же время из ворот монастыря вышел с небольшим чемоданчиком в руке отец Нестор, который взял курс на автобусную остановку, откуда и отбыл через полчаса в сторону богоспасаемого города Пскова.
Единственными, кто провожал его, были обвязанный бинтами Маркелл и отец Ферапонт.
А на очередном соборике отец наместник запретил монахам навещать отца Нестора в силу того – как выразился игумен – что это не полезно
Никого из друзей отца Нестора это, впрочем, не испугало.
Спустя две или три недели монастырские насельники узнали, что, разобрав случившееся, мудрый владыка Евсевий принял, как всегда, единственно правильное решение, а именно: не трогая отца наместника, отправил отца Нестора в дальний и глухой приход в деревню Устье, километрах так в пятидесяти от Пушкинских гор, наказав ему при этом построить в этой деревушке храм в честь Ильи Пророка.
Надо сказать, что только один раз я слышал от Нестора несколько фраз, касающихся его ухода из монастыря. Он сказал тогда:
«У меня всегда был в монастыре вопрос по поводу тамошнего послушания. Хорошо ли такое послушание, которое практикует отец Нектарий, – безоговорочное и бессмысленное, или все же нам надо поискать что-нибудь другое, что позволит и не унизить человека, и будет ему полезным?.. Думаю, ответ сомнений не вызывает».
Затем он добавил:
«Я думаю, к каждому монаху в монастыре нужен индивидуальный подход. Одному нужно одно, другому – другое. И только после того, как узнаешь монаха, можно уже требовать от него послушания, а не вообще абы что, чего он не понимает и чему внутренне сопротивляется».
Скандальный уход отца Нестора разделил свято-успенских насельников на два лагеря. Одни – как, например, Цветков, который сам немало натерпелся от наместника, – считали, что отцу Нестору следовало бы лучше остаться, потому что такова, видимо, воля Божья, против которой особенно не попрешь; тогда как другие (а их было, впрочем, по понятным причинам, совсем немного) считали, что Нестор, хоть он и нарушил монастырский устав, поступил совершенно правильно.
Вопрос, между тем, был на самом дел, далеко не праздный.
Как это ни странно, он настойчиво спрашивает нас о том, следует ли христианину исполнять все то, о чем говорил Спаситель, или же все вокруг говорит за то, что ему следует лучше идти привычным, накатанным и покойным путем, которым всегда шел и по-прежнему идет наш безумный, порочный и жестокий мир?
И ведь верно!
Спаситель говорит: «Умри», а христианин отвечает ему на это: «Не сейчас».
Спаситель говорит: «Исполни», а христианин отвечает ему: «Извини, но у меня еще много важных дел, которые требуют моего присутствия».
Спаситель говорит: «Иди до конца», а христианин говорит ему: «Но здесь нет ни одной дороги».
Спаситель говорит: «Оставь все заботы», а христианин говорит ему на это: «А кто же будет тогда растить хлеб и лить железо? Кто будет строить, торговать и воевать?»
Спаситель говорит: «Положи душу свою за ближнего твоего». А христианин говорит: «Нет ничего более естественного, чем любовь к самому себе».
Спаситель говорит: «Доверься Богу своему», а христианин делает вид, что он ничего не слышит и продолжает верить тому, чему его научил здравый разум и правила общественного общежития.
Когда-то, незадолго до смерти, Фридрих Ницше заметил: «Христианством называется все то, что ненавидел Христос».
Это значит, среди прочего, что церковный авторитет, на который так любят ссылаться христиане, на самом деле представляет собой только удобную уловку, позволяющую забыть и не помнить о твоей личной ответственности, переложив на плечи Господа всю полноту заботы о твоем собственном спасении. Но Небеса – если внимательно читать Евангелия – требуют от человека совсем другого. Не исполнения обрядов, и не строительства храмов, и не бесконечного повторения навязчивых проповедей об одном и том же. Они требуют от человека, чтобы он был совершенен, как совершенен Отец наш небесный, а это значит, что они требуют от тебя невозможного, – того, что мыслимо преодолеть, лишь получив благословение самих Небес, которые, впрочем, и пальцем о палец не ударят, чтобы облегчить тебе твой одинокий, абсурдный и обреченный путь.
Мне кажется, что после ночного побоища, навсегда покидая монастырь, отец Нестор вышел из его стен как победитель, смывающий с себя всю ложь, все притворство и все оправдания, мешающие ему приблизиться к той таинственной области, где царствует эта загадочная чистая вера, не требующая для себя ни подпорок, ни доказательств, ни даже уверенности в правильности избранного тобой пути.
31. Из окна
То, что наместник любил проводить много времени у окна, разглядывая идущих по улице прохожих, знали, конечно, почти все обитатели монастырька, а зная, не очень торопились задерживаться под окнами игуменских покоев, чтобы немного поболтать со случайно встреченным знакомым. Покои эти располагались, как известно, на втором этаже административного корпуса и выходили прямо на центральную улицу имени вождя и учителя всего трудового пролетариата Ульянова-Ленина, открывая из окон наместника прекрасный обзор от знака «Крутой поворот» и аж до самой торговой площади, на которой проводились первомайские митинги и местные парады.
Благодаря этому великолепному обзору можно было, подвинув к окну кресло и оставаясь при этом совершенно незамеченным, видеть все, творившееся там внизу, на улице, что иногда было совсем не лишним, если вспомнить, на какие только ухищрения ни пускались вверенные ему монахи, не говоря уже о потерявших всякий стыд и совесть трудниках.
Вот пошла знакомая баба, переваливаясь с боку на бок, как утка, и тем вызвав на лице наместника легкую презрительную улыбку. А за ней пошла еще одна страхолюдина в сиреневом пальто и синем платке, а навстречу ей засеменил какой-то монастырский трудник, явно направляющийся в сторону магазина, на что указывал его вороватый вид и постоянные оглядки.
«Ах ты, мерзость человеческая», – говорил наместник, пытаясь разглядеть лицо семенящего, чтобы за ужином устроить ему разнос и с позором выгнать из монастыря вон.
Пока он разбирался с трудником, мимо окон прошло еще пять или шесть человек, но все они были местными и, следовательно, не подлежали юрисдикции наместника.
Но вот появился в конце улицы отец Фалафель, который явно шел в дом престарелых, где с некоторых пор обитала его девяностолетняя мама. Шел, даже не повернувшись в сторону наместничьих окон, что было, конечно, тоже немного обидно. А навстречу ему шла схимонахиня Мария. Остановились, перекинулись несколькими словами, неизвестно чему посмеялись, так что их смех долетел и до ушей наместника, и разошлись, каждый в свою сторону.
Вечером того же дня Маркелл поймал Фалафеля в коридоре и сказал:
«Иди, тебя игумен зовет».
«Зачем это?» – удивился Фалафель, не припоминая за собой никаких провинностей.
«Ты здесь, что ли, первый год? – сказал Маркелл, на всякий случай понижая голос. – Лучше изобрази сразу раскаянье на лице».
«Ну, это-то мы сможем», – сказал Фалафель и изобразил на своем лице раскаянье.
«Очень похоже», – сказал Маркелл и захихикал.
Игумен сидел, откинувшись назад и вздымая перед собой жирный живот, который, похоже, был больше самого наместника. Не поздоровавшись, он с ходу спросил:
«О чем со схимницей говорили?»
И не давая отцу Фалафелю опомниться, добавил:
«Только без вранья».
На лице отца Фалафеля отразилось искреннее изумление.
«С кем?» – переспросил он, не понимая, чего от него хотят.
«А то ты не знаешь, – сказал игумен, глядя на Фалафеля из-под нахмуренных бровей. – Со схимницей. С как её там?.. О чем говорил с ней утром?»
«С Марией, что ли?» – догадался Фалафель.
«Вот именно, – вспомнил наместник. – С Марией… О чем с ней поутру лясы точил?»
Отец Фалафель посмотрел сначала на потолок, потом поджал губы и развел руками:
«Убей Бог, если я помню… – сказал он, пожимая плечами. – Может, о погоде?»
«О чем?» – спросил наместник, презрительно морщась.
«О погоде», – повторил отец Фалафель, с надеждой глядя на игумена.
Но тот к шуткам был сегодня мало расположен.
«Я вот покажу тебе – о погоде, – сказал он зловещим шепотом, которым надеялся устрашить непонятливого отца. – Как бы я тебе сам не вспомнил, – продолжал он, подозрительно глядя на Фалафеля. – Ну-ка вспоминай, о чем говорили со схимницей».
До отца Фалафеля, наконец, стало доходить, чего от него хотят. Он наморщил лоб и посмотрел на потолок, помогая себе этим вспомнить, что с ним было сегодня утром. Потом, вспомнив, он ударил себя по лбу и довольно улыбаясь, сказал:
«Так ведь о маме, со схимницей-то!.. О маме. Она у меня в доме престарелых, так что я почти каждый день хожу».
«О маме, значит, – наместник вспомнил, что уже слышал, кажется, что-то похожее. – А смеялись чего?»
«Так ведь погоды-то какие стоят. Тут и мертвый засмеётся», -улыбнулся отец Фалафель.
«Вам бы только лясы точить», – игумен с сожалением посмотрел на отца Фалафеля, как охотник смотрит на ускользнувшую от него добычу. Потом он вздохнул и сказал:
«Ты смотри у меня. Тут ведь у нас не богадельня, а монастырь».
«Так точно», – отрапортовал отец Фалафель, радуясь, что хорошо отделался.
«Иди», – отец наместник проводил Фалафеля недобрым взглядом и вновь возвратился к окну.
