Константин Маркович Поповский
Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик
55. Новоржев
Иногда случалось, что уезжал отец Нектарий в Новоржев, к знакомым новоржевским бабам, отдохнуть от мирской суеты. От Святых Гор до Новоржева путь недолгий – всего ничего, тридцать с чем-то небольшим километров. Но именно тогда чувствовал игумен, каким должно быть райское житие, хоть вслух высказать это, конечно, ни в коем случае не решался, опасаясь быть неправильно понятым. Тогда новоржевские бабы ставили в тени среди яблонь стол, остужали в колодезной воде водку, топили баньку. Стелили в дальней комнате, окнами в сад, большую постель с пологом, выгоняли случайно залетевших мух, задергивали на окнах кружевные занавески.
"Ах, Павлуша, – говорил игумен, ступая под яблоневыми ветвями и вдыхая яблочный аромат. – Вот бы и нам такой сад, в монастыре-то, а?.. Уж, наверное, лишним бы он не был".
"А на что он? – говорил отец благочинный, далекий от романтических настроений игумена. – Яблок можно и так купить. На каждом, вон, шагу».
"И так купить, – передразнивал отец наместник. – То бы свои были, не купленные».
"Купленные тоже на разный вкус бывают, – отвечал машинально Павел, чувствуя, как в голове его сразу защелкала счетная машинка. – Если, к примеру, такие, что до зимы долежат, то эти в одну цену, и их подороже можно было бы продать. А так – сомневаюсь».
«Эх, Павлуша», – с сожалением вздыхал отец игумен, но больше яблочную тему затрагивать не спешил, справедливо полагая, что есть на свете вещи, увы, не доступные в полном объеме отцу благочинному.
Зато уж в банных делах был отец Павел подлинный ас и веничком махал с таким искусством, что отец Нектарий только успевал стонать, добавляя жара и прячась в густом пару, который под искусными заклинаньями отца Павла становился все гуще и гуще.
И после в баньке, подставляя еще завернутое в простыню тело свежему ветерку, мечтал отец Нектарий о каких-то несусветных вещах, каких и выговорить-то было невозможно, и отчего становились они еще желанней и ближе.
Пожалуй, больше всего на свете любил он эти послебанные часы – медленно текущие, словно густой мед с ложки, прозрачные и ясные, словно рассыпанный в хаосе переплетенных ветвей солнечный свет. Тогда на душе отца Нектария становилось ровно и спокойно, и хотелось говорить так же красиво и внятно, как говорил свои проповеди отец Тимофей, рассказывая о Божьем милосердии и о том, что все рано или поздно спасутся, так что надо только немного потерпеть, тем более что сам Господь дает для этого сил столько, сколько требуется, так что если взять, например, его, Нектария, то он безропотно терпит и вечное недовольство неблагодарной братии, и плохую стряпню, и жадность прихожан, и скупость паломников, и вообще все то, что посылает Господь в неизреченной милости, надеясь, что человек примет все это, как принимают горькое лекарство, которое целит и побеждает болезнь.
Мысль эта не оставляла наместника и позже, когда все рассаживались по своим местам, – она давала о себе знать то блеском тарелок, то легким звоном хрусталя, а то и смущенным смехом хозяйки, которая, не останавливаясь, потчевала гостей.
– Вот какой у нас наместник, – говорил между тем Павел, показывая на отца игумена, словно опасался, что кто-нибудь не поймет, о чем идет речь. – Где еще такого найдешь?
И смеялся, выставив вперед большие желтые зубы.
– Ну, будет, будет, – говорил отец Нектарий, чувствуя, как приятное тепло от похвалы вместе с теплом от горячительного напитка медленно распространяется по телу. Все было тут, словно родное – открытое, сладкое, не то, что в монастырьке, где каждый готов был шептать за спиной или дерзить прямо в глаза, не понимая того, какую тяжесть несет на своих плечах этот избранник Небес, которому Небо доверило вести по жизни тридцать заблудших душ.
– Что такое грех человеческий? – говорил отец Нектарий, цепляя вилкой маринованный белый гриб, который делали только тут, в Новоржеве. – Что такое грех человеческий, – продолжал он, стараясь зацепить два грибка разом – побольше и поменьше. – Что такое грех человеческий перед Божественным милосердием, – спрашивал он, наконец, справившись с грибками, и сам себе отвечал: – Ничто. Нуль. Пустяк. Какое-то просто недоразумение, если подумать. Потому что Бог, он – вот, – тут отец Нектарий поднимал вверх руку и показывал размеры этого самого Бога, который должен был помиловать и его, отца Нектария, и всех, кто его слушал, а в придачу и всех прочих живущих на земле людей. – А человек, он вот, – и ладонь его опускалась к поверхности стола, показывая ничтожность человека и величие милосердного Господа.
– Вот какой у нас наместник, – говорил снова отец Павел и громко смеялся, радуясь, что ему достался такой игумен, с которым никогда не бывает скучно.
А солнце между тем уже касалось горизонта, окрасив весь мир в закатный розовый цвет.
– Цукерка моя, – говорил отец Нектарий, дружески поглаживая бабу по спине. – Давай-ка, пойдем, погреешь мне ножки.
Баба, которая слышала эту шутку, наверное, уже раз в десятый, смущенно смеялась и говорила:
– Ну, уж как будто вы такой старый, что вам требуется ноги греть, – и она отодвигалась чуть в сторону.
– Наместник у нас – огонь, – говорил Павел. – Только держись!
И все снова смеялись, немного смущенно и на сей раз негромко.
Конечно, не позволял себе отец Нектарий никаких грешных вольностей, да и здоровье его не располагало к разного рода сомнительным игрищам, однако волю фантазиям он иногда давал, так что и глазки его вдруг загорались, и плечики выделывали вдруг такое движение, как будто он подкатывал к какой-нибудь местной красавице, приглашая ее на танец или собираясь отведать с ней сладенькой наливочки.
– Монах, он ведь тоже человек, – говорил обыкновенно отец Нектарий, вкушая вечерний чай и одновременно вздыхая и глядя куда-то вдаль, так что в его словах можно было, пожалуй, расслышать даже некоторую горечь, – так, словно он видел перед своим умственным взором тех глупцов, которые никак не хотели уразуметь ту простую истину, что среди монахов время от времени тоже попадаются приличные люди; что же до грехов, то у кого, положа руку на сердце, их не было, о чем не только он, отец Нектарий, но и сам Спаситель неоднократно говаривал, спрашивая насмешливо фарисеев: кто тут у нас без греха, что было, конечно, и смешно, и нелепо.
И потом, раздевшись и утопая в пуховых подушках, вкушал отец игумен подлинный восторг, – так, словно разверзлись перед ним вдруг небесные кладовые мудрости и все сразу стало и простым, и понятным, и слегка похожим на отгаданный кроссворд, в котором была поставлена последняя буква.
Иногда, правда, случалось залететь в это райское место комару, и тогда отец Нектарий, который уже готов был опустится на самое дно сонного колодца, звал из последних сил, едва ворочая тяжелым языком, бабу и говорил что-нибудь вроде того, что неплохо было бы уважать наместника и быть все же повнимательнее, особенно тогда, когда он отдыхает от праведных забот. Баба пугалась и начинала ловить проклятую тварь, норовя заехать в нее полотенцем, или, замерев, ожидала, когда та выдаст себя предательским писком. Отец Нектарий, между тем, снова проваливался в сонную вату, и комар уже влетал каким-то непостижимым образом в его сновидение, оказавшись одетым в маленькую облегающую рясу и малюсенькую же скуфейку существом, которое, по здравому рассуждению, было уже не комаром, а какой-то, прости Господи, нелепостью, которая норовила сейчас же, не спрашивая ни у кого позволения, прочесть проповедь, для чего уже и бумажка была развернута, и произнесены были уже первые слова и притом довольно сердито, так что ничего удивительного не было, когда оказывалось, что проповедью этой был на самом деле огромный пирог с грибами, в который отец Нектарий немедленно впивался с одного бока, одновременно стараясь отогнать от него это мелкое, но прожорливое существо в рясе и скуфейке, помня, что это все-таки проповедь, а не какая-нибудь там ерунда, которую легко проглотить, даже не заметив этого; тогда как настоящая проповедь открывала собой целый мир этих печеных крендельков, соблазнительных блинчиков и поджаристых хлебцев, и было, конечно, совершенно невозможно съесть это все за один присест, а приходилось вкушать высшую мудрость постепенно и не торопясь, где отрезая кусочек за кусочком, а где и напихав полный рот или запивая все предложенное томатным соком, до которого отец игумен был большой любитель.
А сон между тем шел к завершению, и на мгновение, пробудившись от сна, отец Нектарий чувствовал на своих губах запах свежеиспеченного хлеба и, глубоко вдохнув, вновь засыпал.
И тогда снился ему другой сон, будто он вновь маленький мальчик, играющий вместе с другими детьми неподалеку от чимкентского кафедрального собора. И так увлекательна, так захватывающа была эта игра, что маленький Нектарий не сразу услышал голос дедушки, Дмитрия Михайловича, который звал его оставить игру и идти поскорее в храм, чтобы заняться серьезными делами, которыми всегда занимаются только взрослые. И так обидно было юному Нектарию расставаться с игрой, что он, неожиданно для себя, вдруг всхлипнул и заплакал, в то время как дедушка, Дмитрий Михайлович, тащил его, упирающегося, в сторону широко открытой двери, за которой было слышно монотонное пение, а горящие свечи только подчеркивали царящий вокруг сумрак.
И, пробудившись глубокой ночью ото сна, еще долго лежал в темноте отец Нектарий, перебирая в голове сцены растаявшего только что сновидения и дивясь тому, какая ерунда, в самом деле, живет иногда в человеческой голове. Потом он собрался позвать келейника, чтобы тот принес ему квасу, но вспомнил, что келейник отпущен до завтра, а сам он находится в Новоржеве, и, вспоминая об этом, он вставал, надевал тапочки и шел в холодную выпить кваса. Там, нацедив из бочонка кружку холодной, темной жидкости, он не возвращался назад, а почему-то выходил на залитое ночным светом крыльцо, слегка скрипнув дверью и чувствуя, как ночная свежесть ударяла в лицо и заползала за воротник ночной рубашки.
Звезды сияли над спящим Новоржевом, как в первый день творения. Лунный серпик каким-то чудом прилепился к этой прозрачной ночи, хотя по всему было видно, что он не должен был удержаться на весу, а должен был давно свалиться и упасть в новоржевское озеро.
"Ах, ты… Ах, ты", – говорил наместник, блуждая взором по звездному небу и чувствуя себя некоторым образом совсем не лишним в этом негаданном ночном великолепии, которое он удостоился созерцать.
"Ах, ты… Ах, ты!" – говорил он, переводя взгляд на черные кусты и деревья, где под звездами сияли серебряные листья, и все никак не мог найти подходящие слова.
«Ах, ты… Ах, ты…», – шептал он, рассматривая большую звезду, которая, казалось, висела прямо над Новоржевом, так что можно было подумать, что, возможно, это и есть та самая звезда, за которой шли когда-то посланные божьей волей волхвы.
Возвращаясь к себе, он заглянул в приоткрытую дверь, где, залитое тусклым серебряным светом, громоздилось под простыней необъятное тело отца благочинного.
– Восемь в уме, четыре в приход, – бормотало это тело, задрав к потолку непослушную бороду. – Восемь в уме, четыре в приход… Четыре да четыре, да еще четыре, да еще полтора… Мне восемь, а наместнику две… Мне восемь, наместнику две… – забормотал он упрямо, как будто кто-то действительно собирался отнять у него эти «восемь».
– Ах ты, прорва ненасытная, – сказал Нектарий, впрочем, безо всякой злости и раздражения, потому что что-то другое занимало сейчас его сердце.
И верно. Если бы отец Нектарий умел красиво говорить, он сказал бы, наверное, что это новое чувство, которое он испытывал сейчас, было скорее похоже на вопрос и недоумение, которые настойчиво требовали ответа – зачем, на самом деле, сотворил Господь этого бормочущего во сне благочинного и этот грязный, неаппетитный городок, который как был Пусторжевом, так им и остался; зачем, наконец, Он сотворил и его, грешного раба Нектария, и что скажет он своим родителям, когда встретит их по ту сторону, когда они спросят его о прошедшей жизни, а заодно и о многом другом, о чем у него все еще не были готовы даже примерные ответы.
56. Способ отца Фалафеля
У монастырской братии, между тем, сложилось весьма твердое впечатление, что если отец Павел не посчитает что-нибудь с утра, то весь дальнейший день просто пойдет насмарку. Считал Павел все. Монахов, которые приходили на братский час, прихожан, стоящих в очереди на исповедь, туристов, случайно оказавшихся на службе, свечи, горящие на аналое, и, разумеется, деньги, о которых он твердо знал, что они любят счет. Если же выдавался такой день, что сосчитать не удавалось ничего, то Павел огорчался, становился раздражителен, не по-хорошему задумчив, цеплялся к братьям или начинал гонять туда-обратно ни в чем не виноватых трудников, так что даже отец наместник иногда удивлялся и спрашивал, с какой-такой ноги встал сегодня благочинный, так что от него даже кухонные кошки разбегались, стоило ему появиться на горизонте.
Один только отец Фалафель не опасался в эти минуты попасть под тяжелую руку отца Павла, и все потому, что, раскусив как-то самое слабое место у отца благочинного, теперь пользовался этим, когда тому случалась нужда.
Открытое Фалафелем было просто, как дважды два, и эффективно. Как только навстречу ему попадался хмурящийся Павел, Фалафель останавливался, задирал голову и, изображая на лице крайнее любопытство, говорил что-нибудь вроде:
– А вот интересно бы, отец благочинный, знать, сколько бы это стоило, купол-то нашей церкви-то взять да перекрыть, а, отец Павел?.. Я думаю, тут большие деньги понадобятся.
– Купол, – переспрашивал Павел, поднимая голову и еще не догадываясь о том, что попался. – Что ж, что купол? Купола тоже разные бывают. Это уж как взять. Если, допустим, листовое железо три на метр двадцать, да еще с допуском, тогда… тогда…
Тут глаза его стекленели, он шевелил губами и загибал пальцы, причем некоторые совсем, а некоторые только до половины, затем он закрывал глаза и начинал слегка раскачиваться и гудеть, словно это был не отец благочинный, а электронно-вычислительная машина, для полного сходства с которой не хватало только электрических огоньков вокруг тела. Наконец отец благочинный открывал глаза и говорил:
– Если брать у Копысова, то выйдет четырнадцать тысяч триста, а если у Вакерса, то 15 тысяч сто двадцать один рубль сорок копеек. Сам видишь, где выгоднее.
Глаза его между тем добрели, и черты лица смягчались, он весь словно оплывал, возвращаясь в мир, который всегда можно было посчитать и привести к общему знаменателю.
– И слава тебе Господи, – говорил отец Фалафель и уже на ходу крестился на купол.
– А тебе-то зачем? – спрашивал Павел вслед уходящему отцу Фалафелю.
– Так ведь, как же… – говорил тот, удаляясь и неопределенно улыбаясь, словно знал какую-то тайну, о которой еще не время было распространяться. – Это ведь, отец благочинный, всем любопытно, сколько стоит купол наш покрыть… А разве нет?
– Это, конечно, – соглашаясь с Фалафелем, говорил Павел, совершенно забывая, куда и зачем он шел и на всякий случай оглядываясь вокруг в надежде посчитать еще что-нибудь, поддающееся счету.
57. Продолжение великого путешествия. Обед
У развилки напротив городской Администрации, под самым знаком «Пешеходный переход», друзья остановились.
– Отсюда до Дедовцев по прямой ровно четыре километра, – сказал отец Фалафель, указав на уходящую в лес дорогу. – Если что, встречаемся на мосту.
– Тут, оказывается, и мост есть? – поинтересоваться Сергей-пасечник. – Про мост разговора не было.
Стеклянная посуда в его рюкзаке призывно звенела.
– Мост есть, – твердо сказал отец Фалафель и показал куда-то в сторону. – Я сам его видел сто раз, так что не сомневайся.
– Тогда, может, примем слегка? – предложил Пасечник. – Путь не близкий.
– На глазах у Администрации, – съязвил отец Фалафель. – Чтобы нас высекли, а потом догнали бы и добавили еще?
– Везде люди живут, – меланхолично заметил Пасечник. – И в Администрации так же водку хлещут, как и везде.
– Я и не говорил, что они не пьют, – пытался защититься Фалафель. – Я только имел в виду, что они не пьют посреди проезжей части. Это уж можешь мне поверить,
– Возможно, – неуверенно согласился Пасечник, но спорить не стал. Вместо этого он снял рюкзак, достал из него салфетку, постелил ее на лежащем у обочины камне, потом вынул бутылку водки с замысловатой этикеткой и, поставив ее рядом, украсил травкой и сказал: «Прошу».
– Ну, ты даешь, Пасечник, ей-богу – сказал отец Фалафель, разглядывая ненавязчивую сервировку камня. – А если милиция поедет?.. Они, между прочим, здесь часто ездят.
– Что нам милиция? – задумчиво сказал Пасечник, доставая пластмассовые стаканчики и разливая водку. – Пускай поймают нас сначала, а там посмотрим.
Потом он приподнял свой стаканчик и ни с того ни с сего сказал:
– А потреблять горячительный напиток следует трепетно и аккуратно, иначе можно погубить все дело.
– Это точно, – со вздохом сказал отец Фалафель и, на всякий случай озираясь, выпил.
– Не боись, – подбодрил Пасечник. – В случае чего, встречаемся у моста, как и было предусмотрено генеральным планом. Ты сам сказал.
– До моста еще дойти надо, – и Фалафель быстро опрокинул стаканчик, после чего закусил своей рясой. Глаза его снова загорелись.
– Дойдем, – обнадежил его Пасечник и наполнил стаканчики снова. Возможно, он и успел бы выпить трепетно и аккуратно, как грозился, однако в эту самую минуту на развилку выехал и остановился бело-голубой ментовский газик.
Постояв немного, он выключил мотор, словно давая понять, что он здесь всерьез и надолго.
– Плохо дело, – не разжимая губ, сказал отец Фалафель, делая вид, что завязывает шнурки. – Что делать будем?
– Водку прячь, – сказал Пасечник, тоже делая, в свою очередь, вид, что рассыпал какие-то вещи и теперь их аккуратно собирает. – Загороди, загороди меня!
– Покажи им удостоверение, – сказал отец Фалафель, загораживая Пасечника.
– Оно просрочено, – сообщил Пасечник и добавил:– Бежать надо. Если через лес побежим, то не догонят.
В это время до того молчавшая машина вдруг ожила, покашляла и сказала совершенно мертвым, металлическим голосом:
«Это что тут у нас за посиделки такие на дороге?..»
– Сам ты посиделки чертовы, – проворчал Пасечник, поднимаясь на ноги и делая вид, что он совершенно тут ни при чем. При этом он радужно улыбался и посылал в сторону газика что-то вроде воздушного привета.
Машина между тем снова заурчала и сказала:
«Граждане монахи! Вы нарушили 23-ю статью Гражданского кодекса Российской Федерации, по которой запрещается употребление крепких спиртных напитков в общественных местах. Подойдите к машине и сдайте дежурному запрещенный товар!»
– Что-то я не понял, – сказал отец Фалафель, поднимаясь из-за кустов. – Ты слышал?.. Это как, интересно, понимать?
– Слышал, – Пасечник, не переставая улыбаться, пытался закатить ногой бутылку водки в кусты.
Машина, между тем, снова издала какие-то звуки и сказала:
«Поторопитесь, граждане монахи. Время-то к обеду».
Потом она захрипела, закашлялась и запела какую-то ерунду.
– Где? Где мы чего нарушили? – закричал Пасечник, показывая пустые руки. – И не думали даже!
– И в голову не приходило, – подтвердил отец Фалафель. – Зачем нам нарушать?
– Вы лучше настоящих преступников ловите, – продолжал Пасечник, закатив, наконец, бутылку в кусты. – Вон их сколько вчера по телевизору показывали… Страшно на улице появиться!
На этот раз дверца газика открылась, и оттуда выглянул здоровенный детина в милицейской форме.
– Ну, чего орем? – спросил он, переводя сердитый взгляд с отца Фалафеля на Пасечника и обратно. – Или у вас с ушами проблемы?.. Слышали, что сказали, – время к обеду. А у нас еще маковой росинки во рту не было… В переносном смысле, конечно.
Потом он быстро осмотрелся и, открыв пошире дверцу, сказал:
– Залезайте, залезайте… Чего зря на виду у всех маячить?
– Мы свои права знаем, – проворчал отец Фалафель, но в машину вслед за Пасечником влез.
Кроме детины в машине находился еще один лейтенант, который, обернувшись к сидящим за его спиной монахам, весело сказал:
– Ну что, граждане монахи, я вижу, нарушать – это вы все готовы. А вот как загладить ваш ущерб, это еще надо подумать. Тем более что и обед, как говорится, не за морями.
– Я им говорил, – сказал детина.
– Ничего. Пускай еще подумают. Лишний раз оно не повредит.
– И то, – сказал детина.
– Что-то я не пойму, – сказал Пасечник. – Вы преступников ищете или чего наоборот?
– А ты угадай, – сказали одновременно детина и веселый лейтенант.
– Вот и я говорю, – и Пасечник засмеялся.
– Вот, допустим, этот твой мешок, – сказал детина, показывая на полиэтиленовый мешок, который держал отец Фалафель. – Что там у тебя?
– Ничего, – сказал отец Фалафель, прижимая мешок к груди.
– Монах, – сказал укоризненно лейтенант и показал на табличку, которая висела у двери. На табличке было выведено каллиграфическим почерком: «Поделись».
– Теперь дошло? – спросил детина и засмеялся.
– Давай, доставай, – сказал Пасечник, который сообразил раньше, чем отец Фалафель. – Видишь, у людей обед начинается.
– А-а, – догадался, наконец, отец Фалафель, открывая пакет и доставая из него початую бутылку водки. – Так бы сразу и говорили бы.
–А говоришь, «ничего», – пожурил его детина и добавил, – с приятными людьми и дело приятно иметь.
– Еще бы нет, – подтвердил веселый лейтенант.
Затем он вытащил откуда-то пластмассовые стаканчики и раздал их присутствующим.
– Ни-ни, – сказал Фалафель. – Мы не пьем.
– Оно и видно, – сказал детина и снова засмеялся.
– Будет вам, в самом деле, – сказал лейтенант, – Зачем компанию обижать?
– Ну, раз такое дело, – сказал Пасечник, – то мы, со своей стороны, тоже присоединяемся… Верно, отец?
– Да сколько хотите, – подтвердил отец Фалафель.
– Давно пора, – сказал детина, разливая водку. – А когда пойдете, не забудьте вон бутылку вашу в кустах… Взяли тоже манеру бутылками расшвыриваться. А ведь тут, между прочим, школа, дети гуляют.
– Учтем, – пообещал Пасечник и салютовал своим стаканчиком.
И обед начался.
